Германский проект Science At Risk опубликовал исследование «Россия 2022/2023: Преследования в академической сфере и вынужденная эмиграция». Его автор, ученый Николай Петров, опросил около пятидесяти российских ученых, уехавших из России. Большинство респондентов покинули страну после начала полномасштабного вторжения России в Украину, но есть и те, кто эмигрировал раньше. Некоторые столкнулись в России с репрессиями. Николай Петров и сам был признан российскими властями «иностранным агентом».
В ходе исследования Петров изучил, как отъезд ученых влияет на состояние науки в России, какие перспективы есть у эмигрантов на Западе и что могут сделать иностранные власти и академические круги, чтобы, с одной стороны, помочь ученым адаптироваться, а с другой – использовать их экспертизу. «Голос Америки» поговорил с Николаем Петровым о результатах исследования.
«Голос Америки»: Как и ваши респонденты, вы несколько лет назад уехали из России?
Николай Петров: В 2019 году, будучи профессором «Вышки» (Высшей школы экономики – Г.А.), я поехал в (исследовательский центр – Г.А.) Chatham House в Лондон, где работал год, оставаясь профессором «Вышки» без сохранения содержания. На следующий год я даже преподавал в «Вышке» одновременно с работой в Chatham House. Но все закончилось, когда вышел доклад по мифам о России.
Г.А.: А что это был за доклад? Какая-то коллективная работа?
Н.П.: Да, это был такой сводный доклад Chatham House, где разбирался десяток с небольшим мифов, и каждый эксперт писал о своем мифе. Мой миф был о том, что после Путина с Россией будет легче иметь дело. И вот был довольно большой по этому поводу резонанс в Москве. Время было ещё довоенное, и такого рода вещи привлекали внимание. Закончилось всё тем, что меня попросили уйти из Вышки, а потом объявили «иностранным агентом».
Г.А.: Из Британии вы перебрались в Германию?
Н.П.: Да, я три года работал в Chatham House. Это могло бы продолжаться ещё какое-то время, хотя в условиях пандемии стало понятно, что совсем не надо жить рядом с местом работы. Можно работать и дистанционно. Но обстоятельства сложились так, что мне визу на следующие два года дали, а моей жене не дали. Стало понятно, что лучше быть в Европе, чем Великобритании после Брекзита. Сейчас я приглашенный исследователь в SWP (Германский институт международных проблем и проблем безопасности в Берлине - Г.А.).
Г.А.: Почему вы решили изучить положение российских учёных в эмиграции?
Н.П.: Ко мне обратились с предложением провести такого рода исследование, и, поскольку мне самому это было интересно, я взялся. Это исследование – скорее проба пера. Небольшое количество респондентов, не строго выстроенная выборка. Скорее это попытка поставить предварительный диагноз, чем строгое социологическое исследование.
Г.А.: Почему учёные уезжают из России?
Н.П.: У нас выявилось много разных мотиваций. Кто-то из молодых людей просто имел возможность продолжить свою карьеру на Западе либо как аспирант, либо как постдок. Они легко в западную систему вписываются, у них есть иностранный язык и методология. Для них Москва, Питер или Новосибирск, или откуда еще они ехали, были просто местом работы, свет на них не сошелся клином. Им проще всего было выезжать. Были люди в возрасте, которые выезжали, потому что их, по сути дела, выгоняли. Когда человека объявляют иностранным агентом, или организацию, в которой он работает, объявляют нежелательной или закрывают, как «Мемориал»... Понятно, что надо уезжать. Какая-то часть людей сделала выбор в пользу отъезда, потому что те вещи, те сферы, которые они исследуют, сегодня закрыты. Если человек занимается историей 20-го или тем более 21 века, если человек занимается социальными, гуманитарными сюжетами, связанными с Россией, то он не может этого делать в нынешних условиях, не вставая сам себе на горло ботинком. И, если есть возможность этого не делать, то люди уезжали. Но даже для молодых людей это травматично. От хорошей жизни никто не уезжает. Другое дело, что каждый взвешивает для себя и возможные издержки, и возможные выгоды. Каждый смотрит, может ли он уехать, или на нём висят родные и близкие, и он остаётся. Траекторий много разных. Но поскольку в нашем исследовании были представители социально-гуманитарной сферы, то для многих отъезд был единственной возможностью продолжить работу в своей научной сфере.
Г.А.: После начала войны у учёных действительно нет возможности нормально работать в России?
Н.П.: Конечно, это не универсально. Где-то, может быть, даже создаются особые условия, более удобные для людей, чем это было раньше. Но наука вообще в России и до всяких военных сюжетов была в загоне. Наука – это длинные вложения. Как в экономике, в России давно уже невозможно делать длинные инвестиции, потому что ситуация меняется быстрее, чем эти инвестиции окупятся. Точно так же государство не вкладывалось в науку. Поэтому одна часть истории – в том, что наука недофинансирована. По этой причине многие уезжали и раньше. А что касается социально-экономических и гуманитарных дисциплин, то сегодня атмосфера изменилась: она в принципе закрывает для человека возможность нормально этим заниматься, сотрудничать с исследователями из других стран, ездить на конференции, говорить то, что человек думает, не занимаясь самоцензурой, тем более, не подпадая под государственную цензуру.
Г.А.: В основном уезжают представители гуманитарных наук, или других наук это тоже касается?
Н.П.: Это касается всех, но представители точных и естественных наук менее жестко вписаны в национальные рамки. Они могли уезжать и раньше, и для них отъезд, как и для молодых, находящихся в начале своей научной карьеры людей, – это просто возможность нормального развития карьеры, никак не связанная с возможностями работы в России. Другое дело, что и жизнь в России тоже поменялась, и поэтому многие из тех, кто имел возможность выбирать, сделали выбор в пользу отъезда.
Г.А.: Чем могут заняться за рубежом российские учёные? Каковы их перспективы?
Н.П.: Есть как раз часть исследования о том, откуда люди уезжают: из университетов, thinktank’ов (исследовательских центров - Г.А.), НКО – и где они в результате оказываются. Значительная часть тех, кто уехал, часто не знают языка и не понимают, как устроен научный рынок в Америке и в Европе. Для многих из них возможность работать фактически перекрыта. Кто-то сможет вписаться, поменяв объект исследования. Например, будет заниматься Центральной Азии или Латинской Америкой. Или займется чем-то компаративистским, где уже не так важно, из какого региона ты берешь информацию. А для тех людей, которые специализируются на России, ситуация намного хуже. И вот здесь я вижу огромный растущий разрыв между тем, насколько сегодня на Западе должна быть объективная потребность в понимании того, что происходит в России. Ведь ситуация, которую мы наблюдаем, закончится не завтра, она надолго, и она требует очень серьёзного понимания и выработки стратегии. А с другой стороны, и этого на Западе недопонимают, исчез или крайне уменьшился приток аналитики из России - некому этим заниматься: кто-то уехал, а те, кто остался, не могут продолжать это делать или не могут публиковать свои результаты. А этим жили западные специалисты по России. То есть, у них исчезает вот эта подпитка. Сами ездить в Россию они не могут, аналитика из России не приходит, и возникает парадоксальная ситуация: те, кто делал аналитику в России, переместились на Запад, но они абсолютно не востребованы.
Г.А.: Чтобы делать аналитику, обязательно находиться в России или можно быть снаружи?
Н.П.: Конечно, можно это делать за границей. Может быть, не так, как будучи в России, но можно. Но для этого нужен спрос. Чтобы людям заказывали эту работу, чтобы им было где этим заниматься. И вот этого категорически нет. Мы сегодня на переломе. Первые месяцы или год помощи россиянам, которые уезжали из страны, была такая благотворительность со стороны западных стран. И пока она не переросла в понимание, что эти люди могут быть очень полезны. Это благотворительность, которая естественным образом заканчивается. В Соединённых Штатах, в большинстве случаев, это годичные гранты. Вот был годичный грант, он закончился, и человек должен решать, либо он остается, либо возвращается в Россию. А то, что этот человек может быть сегодня очень полезен в Соединённых Штатах или Европе, пока не осознается.
Г.А.: В исследовании вы делите опрошенных на шесть категорий. Они отличаются по возрасту, опыту и причинам отъезда. Есть молодые ученые в начале карьеры, есть более опытные, есть те, кто бежит от репрессий. У кого из них больше шансов ассимилироваться?
Н.П.: Больше шансов у молодых людей, которые начинают свою карьеру, которые могут поменять тему, и в этом смысле вписаться в любой исследовательский центр или университет. Они выросли в глобальной науке, и у них есть все, чтобы нормально вписаться и продолжать свою карьеру на западе. Вторая группа, которой тоже немного проще, чем остальным – это люди в середине своей научной карьеры, у которых есть связи, есть реноме, есть известное на западе имя, и которые поэтому могут встроиться куда-то и продолжать свою работу. А тем, кто убегал, не имея конкретного места и связей с коллегами за границей, конечно, очень сложно вписаться на Западе.
Г.А.: А что нужно уехавшим ученым, чтобы преуспеть за границей?
Н.П.: Это закон любой миграции: когда человек переезжает, он теряет в статусе. Тем, кем ты был в той стране, откуда уехал, ты уже не сможешь быть, по крайней мере, на первых порах, не зная ни опыта, ни традиций, не имея тех связей и того наработанного капитала, который у тебя был в России. Поэтому люди в начале и середине карьеры могут просто проявлять активность. Конечно, от них требуется больше усилий, чем от их ровесников, которые выросли и получили образование на Западе. Но они при приложении известных усилий могут добиться результатов. Хотя опять же хорошие для них результаты – это совсем не обязательно выигрыш в понимании того, что происходит в России. В социально-экономической, гуманитарной сфере, человек, который специализируется на России, но получил образование на Западе, на мой взгляд, не понимает чего-то, что понимает человек, который вырос в России. То есть это вопрос не знания статистики по стране, а вопрос понимания устройства. Компаративисты или специалисты из-за рубежа укладывают информацию по России в матрицу, которая сформировалась в их собственной стране. И вот здесь часто возникает как раз принципиальная неспособность понимать какие-то вещи. Обрабатывать информацию можно, а понимать нельзя. И вот если те люди, которые, обладая этим пониманием, приезжают сегодня из России и будут переквалифицироваться дальше – в занятия Украиной, Восточной Европой, Центральной Азии, и при этом не заниматься Россией – это будет потеря. Потеря не столько даже для чистой науки, сколько для прикладных вещей, которые в ситуации долговременной войны имеют большое политическое значение.
Г.А.: Мне понравилось цитата одного из ваших респондентов, который говорит, что, если надеяться на возвращение, то не сможешь на новом месте рыть носом землю.
Н.П.: Да, и вот это тоже очень важная вещь. На Западе этих людей принимают как беженцев, которые приехали год пересидеть, а дальше вернутся в свою уже улучшившуюся страну. А люди, в большинстве своем, по крайней мере, те, с кем мы говорили, так не относятся к своему переезду. Даже если это молодые, активные и не сталкивавшиеся с репрессиями люди, они приехали не просто пересидеть. Они приехали и считают, что это определенный этап в их карьере. Кто-то говорит: мы рассчитываем на 10 лет, по крайней мере, чтобы чего-то добиться, что-то себе самим доказать. Люди приезжают в расчете на относительно долгое, если не постоянное, пребывание, а им предлагают места и гранты в расчете на то, что надо пересидеть, пока там неурядицы, а дальше они спокойно смогут вернуться.
Г.А.: Уехавшим учёным как-то помогают запретные статусы: связи с нежелательными организациями, статус иноагента?
Н.П.: Они помогают на этапе получения визы и вида на жительство или выезда. А дальше всё это заканчивается. Хороший пример – «Мемориал». Большое число уехавших сотрудников, часто почтенного возраста, которых временно куда-то пристроили. Но невозможно сделать в той же Германии структуру полностью аналогичную «Мемориалу» и её финансировать. Решения, которые сегодня найдены, это решения временные. А как будет дальше? - Это большой вопрос. Многие говорят: не надо, чтобы государство начинало какую-то новую масштабную программу с большими деньгами. Многое делают волонтёры. И с точки зрения респондентов, задача государства не открыть новую бюрократическую структуру, не нанять новых людей, а помочь тому, что уже работает. Вот есть волонтёрские организации, им нужно впятеро меньше денег, чем бюрократической системе, и они будут делать намного больше, чем сегодня.
Г.А.: А как им могут помочь европейские власти, университеты, коллеги?
Н.П.: Вы знаете, всем так или иначе помогают коллеги. И власти Германии, где я получил вид на жительство, и коллеги очень хорошо ко мне относятся. В этом смысле я не могу ничего, кроме признательности, испытывать. Но здесь есть две проблемы. Одна – это получение западными странами дополнительных выгод от того, что к ним приехали высокообразованные, знающие люди, а им как раз нужна экспертиза. Вторая проблема – как сделать так, чтобы тем людям, которые уехали, убежали, находились под репрессиями или продолжают находиться, было комфортнее встраиваться в новую жизнь. И по тому, и по другому поводу можно давать рекомендации. Вот бюрократические правила так работают, что человек поневоле сталкивается с проблемами на пустом месте. Невозможность пользоваться карточкой, невозможность открыть счет, невозможность найти квартиру, пока нет этой карточки или не счёта, и так далее. Есть бюрократические проблемы, которые в принципе решаемы. Но есть одна большая проблема, связанная с тем, на какой срок эти люди приехали и на какой срок их приняли те страны, которые их приняли. Пока не будет осознания того, что страны приняли этих людей не на полгода, не на год, а на более длительный срок, и соответственно, надо выстраивать всю политику в отношении этих людей так, чтобы имелась в виду более длинная перспектива, до тех пор ничего не получится. Люди сами говорят, что эффект был бы больше, если бы речь шла не об индивидуальном устройстве одного человека в один какой-то конкретный центр, а о том, чтобы брать группы, в том числе и под гранты, и под проекты. Если выехал целый научный коллектив, взять хотя бы 3-5 человек, которые уже формируют ячейку, гораздо более эффективную с точки зрения научной работы, чем если каждого из них послать в какой-то университет.
Г.А.: В докладе вы пишете, что Китай стал часто приглашать русских учёных.
Н.П.: Характер исследования не предполагает серьезных статистических выводов. Но мне рассказывали, что подходят эмиссары из Китая, особенно если у человека возникают проблемы. Вот у него заканчивается полугодовой срок пребывания в Соединённых Штатах. И ему предлагают: есть такой университет в Китае, можно поехать туда работать. Китай в этом смысле проводит инициативную политику, в то время как западные страны часто действуют реактивно. На Западе нет сфокусированности на том, чтобы максимально эффективно использовать для себя экспертов. А в Китае есть.
Г.А.: Среди проблем, которые отмечают учёные в вашем исследовании, есть утрата миссии – они не понимают, куда им идти дальше. Какой может стать для уехавших учёных новая миссия?
Н.П.: Мне кажется, многие из уехавших понимают, что Россия – это не страна, где есть только президент Путин, и то, что он делает, делает вся Россия. Россия – это не просто географический адрес. Россия – это культура, это интеллектуальный потенциал и так далее. В этом смысле, уехавшие – тоже Россия. Возможно, уехавшим удастся не распылиться, как это происходило с предыдущими волнами российской эмиграции. Сегодня технически есть возможности, чтобы люди, неважно, где они территориально находятся, сохраняли связи, наращивали социальный капитал и реально создавали действующую, работающую, эффективную и привлекательную альтернативу той России, которая сегодня устанавливается на одной седьмой части суши.
Г.А.: Как отъезд учёных повлиял на науку в России?
Н.П.: На науке в России на какое-то время, мне кажется, можно ставить крест. И это не эффект последнего года-двух. Это эффект, начиная с 90-х годов. Наука никогда после развала Советского Союза не рассматривалась властью, даже в лучшие годы, как нечто, во что нужно вкладываться, не надеясь на результат завтра или послезавтра. Если не считать прикладную науку: как заменить композитное крыло у самолёта, которое нехорошие американцы не дают купить на Западе. Вот в это могли вкладываться деньги или мегагранты. Привлечь людей, чтобы нанотехнологии на следующем витке спирали позволили России резко вырваться вперёд – это всё было. Но наука, в целом, была падчерицей, а сегодня в ней вообще нет никакого смысла для власти. Поэтому люди уезжали задолго до политических передряг. Уезжали, потому что не видели перспектив для себя в России. А сегодня эта ситуация резко усугубилась, и значительная, если не большая, часть тех, кто уехал, уже никогда не вернется. Уничтожаются институты. А когда нет институтов, то это не вопрос наличия какого-то конкретного перспективного исследователя. Наука не может развиваться, когда для этого нет институциональных возможностей. То, что сегодня разрушено и продолжает разрушаться в России, в лучшем случае будет восстанавливаться десятилетиями.
Г.А.: А лично вы надеетесь вернуться в Россию?
Н.П.: У меня нет конкретных планов. Я понимаю, что не могу вернуться и не попасть в тюрьму без того, чтобы изменился режим. Какого-то конкретного плана через год, два, три вернуться у меня нет. У меня есть план и задача заниматься Россией и делать так, чтобы воспроизводилось экспертное сообщество. В России я много сил вкладывал в создание и поддержание экспертного сообщества. И вот сейчас я занимаюсь тем же самым. В этом смысле для меня мало что изменилось. Не берёзки, не конкретный университет, а научное сообщество, которое сегодня стоит перед очень серьёзными вызовами. Нет молодой подпитки, нет студентов, нет аспирантов, которые вовлекались бы в работу и постепенно приходили бы на смену тем экспертам, которые стареют и теряют свои экспертные качества. Вот как сделать так, чтобы это работало, я над этим все время думаю и в это вкладываюсь.