Доктор Филипп Шмэдеке – профессор политологии из Берлина. Он изучает теорию демократии и объясняет студентам, как устроены авторитарные режимы на постсоветском пространстве. Но в последние три года, помимо науки, Филипп руководит проектами Science at Risk и Академическая сеть «Восточная Европа» (akno). Эти проекты помогают ученым из России, Украины и Беларуси, которые оказались в зоне риска из-за репрессий или полномасштабного вторжения в Украину. В начале декабря появилась информация о том, что еще 14 ноября Минюст России признал akno нежелательной организацией. В интервью «Голосу Америки» Филипп Шмэдеке рассказывает о том, почему судьба ученых из зоны риска волнует немецких налогоплательщиков и почему только 1% уехавших ученых найдет свое место в Европе.
«Голос Америки»: Филипп, в России об akno практически ничего не известно. О вас почти не писали. И тут внезапно признают сразу нежелательными. Расскажите, что у вас за организация?
Филипп Шмэдеке: Если честно, для нас это тоже большой сюрприз. Мы достаточно молодая организация, 15 сотрудников. Мы начали работать с учёными и студентами из Беларуси, когда была волна протестов против фальсификации выборов. Когда началась война, мы стали поддерживать коллег из России и Украины. Мы помогаем учёным и студентам в зоне риска. Конечно, это разные риски. Есть риск репрессий в Беларуси и России. В Украине – риск из-за нападения на страну.
Г.А.: Как именно вы помогаете ученым?
Ф.Ш.: У нас есть четыре направления. Первая – «скорая помощь». Это маленькие суммы, от 750 до 1500 евро, в помощь человеку, который уезжает из страны, приехал в новую страну, потерял работу. Просто устроить первые месяц-два новой жизни. Мы, конечно, прекрасно понимаем, что это только капля, но иногда даже маленькая сумма очень помогает людям. Наша философия: не нужно сто тысяч или миллион евро, чтобы помочь. Можно маленькими суммами поддерживать людей. И мы в этом году помогли 550 учёным и студентам из трёх стран. Вторая цель – помочь человеку вернуть свой голос. Вернуть ему научную работу через участие в круглых столах, конференциях, в лекциях, семинарах. Человек получает возможность опять заниматься своей сферой, заниматься со студентами, с коллегами. Третья цель – построить альтернативные академические структуры. Это касается Украины. Мы стараемся строить связи между немецкими, европейскими и украинскими университетами. А в Беларуси и России мы строим сеть альтернативного образования. Вы, наверное, знаете о Свободном университете. Мы с ним тесно сотрудничаем. Может быть, это одна из причин, почему мы теперь нежелательная организация. Создавать новый университет – это очень тяжелый, длинный процесс. Но какая-то альтернативная структура нужна. Мы сейчас потеряем в России целое поколение молодых, креативных, лучших учёных. Поэтому мы стараемся строить альтернативные структуры. Это самая тяжелая задача – нужно время, деньги. И четвертая цель – это документация. У нас есть мониторинг. Мы сегодня встречались с Николаем Петровым, он для нас провёл исследование – сделал интервью с 50 учеными об их эмиграции. Это первый шаг. Мы хотим больше узнать, какая у них ситуация, какие намерения, как репрессии влияют на академические свободы, на потенциал академический. В Украине мы сделали интервью с 4300 человек, спрашивали их о ситуации в стране.
Г.А.: Вы сказали, что сейчас в науке может потеряться целое поколение. Вы имеете в виду, что из-за войны и репрессий учёные не смогут работать?
Ф.Ш.: Мы как раз сегодня говорили о том, какие в России были университеты с западными либеральными ценностями. Шанинка, Европейский университет в Питере, Смольный, Высшая школа экономики… В принципе, сейчас режиму удалось уничтожить это очень качественное образование. Конечно, мы потеряем целое поколение учёных. Но я имею в виду скорее студентов, у которых сейчас практически нет возможностей учиться.
Г.А.: А как вы узнали о том, что организация признана нежелательной?
Ф.Ш.: Утром я получил сообщение от коллег: «Мы тебя поздравляем, мы теперь официально являемся нежелательной организацией». Конечно, это очень тяжело для сотрудников, для людей, которых мы поддерживаем. Это дополнительные сложности. Но, с другой стороны, большая мотивация – значит, мы эффективно работаем.
Г.А.: А помимо мотивации, новый статус как-то повлияет на вашу работу?
Ф.Ш.: Я думаю, да. Вопрос – как. Будем с адвокатами обсуждать следующие шаги. Для людей, которым мы хотим помочь, это является большим риском. Я знаю, например, многие ученые и студенты из Беларуси не идут на контакт с нами, потому что для них это просто опасно. И, конечно, для коллег из России кооперировать с нами – это дополнительный риск. Они и так рискуют – ведь мы работаем исключительно с учёными и студентами, которые против войны. Но, в конце концов, мы взрослые люди, каждый должен сам делать свои выводы. Для нас приоритет – защищать свободу. Было бы ужасно, если бы из-за нас у людей возникли дополнительные проблемы.
Г.А.: Вы уже упоминали возможные причины признания akno нежелательной организацией. Как вы сам себе это объясняете?
Ф.Ш.: Cамое интересное, что есть большие организации – например, «Репортеры без границ», их не признали (нежелательными). Хотя они делают то же самое – помогают журналистам. Если честно, я вообще понятия не имею, почему так. Конечно, мы помогли в России 150 учёным финансово. Мы делали большие проекты, работали со Свободным университетом, работали с «Эхом». Но как этот режим работает – это большой блэк бокс (черный ящик), и там не всегда есть логика. Есть очень престижный научный центр в Берлине, «Центр восточноевропейских и международных исследований» (ZOiS). Они тоже занимаются исследованием Восточной Европы. И тоже стали месяц назад нежелательной организацией. Мы не политические партии, мы просто помогаем учёным делать свою работу и поддерживаем академические свободы. Режим, наверное, считает, что это для них тоже опасно. Свободные мысли всегда опасны для диктатуры и для тоталитарного, авторитарного режима.
Г.А.: У вас есть сотрудники на территории России?
Ф.Ш.: Сотрудников, слава богу, нет. Мы только в Евросоюзе базируемся – тоже для безопасности сотрудников.
Г.А.: Как российские власти могли про вас узнать?
Ф.Ш.: Если честно, я не знаю. В Беларуси был такой медиаканал TUT.BY. Его смотрели и лукашисты, и противники режима. И я думаю, что вот эти форматы от «Эха», например, тоже смотрят. И еще мы очень тесно сотрудничаем со Свободным университетом в Латвии, который тоже назвали нежелательной организацией. Может быть, из-за этого.
Г.А.: Но вы не скрываете свою работу?
Ф.Ш.: Нет. Конечно, если человек остается в стране, если человек под угрозой, тогда мы закрыто с ним работаем. Но, в принципе, 95% нашей работы открыты. Это свобода мысли, свобода академической сферы.
Г.А.: Вы сказали, что помогаете только ученым и студентам, которые находятся под угрозой. Это те, кто высказывается против войны, или те, кто потерял работу? Как определяется риск?
Ф.Ш.: Это всегда связано с гражданской позицией. Человек, который подписывает заявления против войны, который высказал своё мнение в каком-то посте. Конечно, есть ученые, которые работают в Шанинке или Смольном – можно сказать, что они все под риском. Риск связан с гражданской позицией и в Беларуси, и в России. В Украине – по-другому. Там каждый ученый и студент – в зоне риска. Конечно, в наших приоритетах – те, кто на фронте, на оккупированных территориях, кто действительно страдает от войны. Важно сказать, что каждый, кого мы поддерживаем, проходит строгую верификацию.
Г.А.: Вы предварительно проверяете тех людей, которым помогаете?
Ф.Ш.: Конечно! Мы же получаем деньги налогоплательщиков Германии. У нас огромный бюрократический процесс, минимум 50% нашей работы занято бюрократическими делами. Верификация – это самое главное из них. Мы должны доказать, что человек на самом деле существует. Мы также пишем много рекомендаций. Если человек хочет получать другие стипендии, работать где-то, он получает у нас и верификацию, если организация этого требует.
Г.А.: Что может стать поводом для отказа в помощи?
Ф.Ш.: Когда мы начали нашу работу, у нас не было ни одного евро. Мы просто это делали из солидарности со студентами и учеными из Беларуси. Мы начали просто искать для них места в немецких вузах. Например, в одном университете нам спонтанно сказали: давайте мы дадим белорусским студентам 20 мест на один семестр. Или, например, если студент не мог закончить PhD, мы старались найти ему место в немецком университете. Был один случай, когда человек написал статью, в которой хвалил стратегию русского режима. Вот это уже было критично. Поэтому верификация важна. Никто не поймет, тем более украинские коллеги, если мы поддержим людей, которые поддерживают режим или полномасштабное вторжение. Вот это для нас на 100% исключено.
Г.А.: Вы сказали, что проект существует на деньги налогоплательщиков. Каким образом он финансируется?
Ф.Ш.: Во многих западных странах – очень сильное гражданское общество. И есть разделение работы между государством и такими организациями, как мы. Они говорят: мы видим, что ситуация для ученых, для студентов или для журналистов тяжелая. Мы сами не имеем возможности с этим бороться, но вот эта организация делает хорошую работу. В принципе, это решение государства: мы хотим их поддерживать через какие-то гражданские организации. Это достаточно часто у нас. Много организаций занимается Восточной Европой, Африкой, Азией. Самое главное – власти совсем не влияют на нашу работу. Мы работаем независимо. Я бы не делал эту работу, если бы это был какой-то приказ из правительства. Тогда это нечестно уже. Мы разделяем вот эту ценность – поддерживать академическую свободу Восточной Европы. Это наша задача.
Г.А.: Получается, вас поддерживает МИД Германии?
Ф.Ш.: Да, и мы обязаны это везде указывать. Это тоже может быть причиной (признания нежелательной организацией). Во всех наших мероприятиях мы всегда указываем: при поддержке немецкого МИДа.
Г.А.: Какие шансы у ученых и студентов с постсоветского пространства – в Европе?
Ф.Ш.: Они могут получать стипендии в Германии, Франции, Англии и других европейских стран или в Америке. Но стипендия когда-нибудь закончится, а вопрос «что будет потом?» не решится. И это проблема немецкого и европейского общества: мы не думаем о том, что будет после стипендии. Мы не решаем проблему того, что стипендии доступны менее, чем одному проценту учёных. Есть много людей, которые не говорят по-английски, не говорят по-немецки, у них недостаточно публикаций. Не имеет смысла эмигрировать, потому что они в европейском пространстве не конкурентны, у них нет шансов постоянно здесь работать. Возможность есть меньше, чем у одного процента ученых – таких, как Николай Петров, как Александр Баунов. Они найдут своё место.
Г.А.: А что же делать остальным?
Ф.Ш.: Вот поэтому мы и делаем нашу работу. Кто помогает остальным 99%? Никто. В этом большая проблема.
Г.А.: Получается, студентам вы помогаете находить стипендии в европейских университетах, а ученым – работу?
Ф.Ш.: Если честно, это как джекпот в лотерее. В одном из ста случаев это удается найти. В основном, мы помогаем пережить 2-3 месяца, найти кооперационного партнера, получить свой голос обратно, построить связи. Да, с публикациями, выступлениями, семинарами. Вести лекции, участвовать в конференциях и так далее. Соединить их с немецкими университетами или с европейскими, с коллегами, дать возможность работать со студентами, просто строить альтернативные структуры. Найти место очень тяжело. У нас был один студент из Сибири, и четыре наших сотрудника работали два месяца, чтобы он получил место в университете в Германии. Это совершенно другое пространство, другие правила, очень строгие законы. Могу вам назвать одну цифру. Немецкое правительство через фонд Гумбольдта каждые шесть месяцев раздает 25 мест учёным в зоне риска со всего мира. Можете посчитать, сколько достается России. Одно? Может быть, два? Это вообще ничего. Наша работа – помочь на низком уровне, дать шанс дальше развиваться.
Г.А.: Мне как человеку вне науки кажется, что репрессии и идеология могут влиять на гуманитарные науки: политологию, журналистику, филологию. А на математику, физику и другие точные науки режим не очень влияет.
Ф.Ш.: Был такой человек – академик Сахаров. Если человек имеет гражданскую позицию, тогда он тоже под большим риском. Но вы совершенно правы: самый большой риск – у тех, кто занимается гуманитарными науками. Приведу пример ученого из Беларуси, но в России может произойти то же самое. Историк, исследовал сталинизм. Из-за темы в Беларуси он не мог получить PhD. Когда он приехал в Германию, коллеги его спросили: «Ты кто? У тебя даже нет PhD». И никто не спрашивает, почему у него нет PhD. В России сейчас то же самое: отдельные темы по социологии, философии, журналистике вообще нельзя исследовать, потому что это опасно для режима. Наука – эта свобода. И ещё очень важно: окно закрывается. Еще пару лет или несколько месяцев – и всё.
Г.А.: Вы имеете в виду желание Германии помогать или возможность выезда из России?
Ф.Ш.: Вы же видите, после начала войны люди были готовы сказать: с этим режимом больше не работаем. После начала мобилизации в сентябре прошлого года люди были готовы идти на эмиграцию. Если двери закрыты, люди, конечно, подумают: мой английский недостаточен, жить мне там негде, никаких родственников, никаких друзей, никаких перспектив. И люди останутся, спрячутся в стране. Мы знаем очень много случаев в Беларуси, где люди спрятались на дачах. Они убежали из Минска, чтобы спрятаться от омоновцев, от силовых структур.
Г.А.: То есть, люди все меньше готовы уезжать из России и Беларуси?
Ф.Ш.: Ну конечно. У нас очень много было запросов после 24 февраля прошлого года и после мобилизации в сентябре. А сейчас их все меньше и меньше. Иногда в день – один человек, или в неделю десять человек, или пять. Все привыкают к войне, к репрессиям. Для российского общества это большая катастрофа. Я могу вам честно сказать, я очень люблю эту страну и общество, я там жил пять лет. Но я не вижу сейчас вообще перспектив. В научной сфере лучшие люди уезжают. А людей, которые интеллектуальны, которые имеют потенциал, репрессируют, ограничивают. Что может выйти из этого? Никаких инноваций, никакой креативности. Идеология вместо знаний. Когда у нас в Германии в 30-е годы пришел фашизм, мы потеряли лучших ученых. Они все уехали в Америку. Америка стала в научной сфере такой сильной, потому что евреи из Австрии и Германии со своими знаниями, с новыми методами, со своим потенциалом – они все это принесли в Америку. Поэтому у нас не только критика к русскому или белорусскому режиму. Есть и критика нашего правительства, потому что мы этот потенциал не используем пока. Люди, которые эмигрировали, борются за выживание, и никто не смотрит на их потенциал. Для России это тоже большая потеря. Россия сейчас потеряет своих лучших людей и потеряет целое поколение молодых классных студентов, будущих учёных.
В статью внесены редакционные правки из соображений безопасности некоторых упоминаемых лиц.
Форум