Лев Рубинштейн: у Америки я бы позаимствовал абсолютную изначальную толерантность к чужому

Точно помню – весна 1991 года. Первая моя Америка была Сан-Франциско, там был какой-то поэтический фестиваль, меня туда позвали. Это было очень важное событие: я сразу попал в Калифорнию, где прожил целых 20 дней, так что у меня есть о Сан-Франциско какие-то серьезные воспоминания.

Первые впечатления были оглушительные! Но я тогда еще был очень малопутешествующий, правда, кое-где уже был – в Европе.

Чем поразила Америка? Масштабами. По сравнению с Европой – вот эти калифорнийские масштабы.

Там еще, помимо всего прочего, оказался какой-то мой знакомый, который жил там много лет. Такой неофит-программист, который очень хотел все мне показать. И он возил меня на машине, я видел секвойи, но все скомкалось, потому что было всего очень много.

А на обратном пути я дней на пять задержался в Нью-Йорке и навсегда его полюбил. С тех пор я там был много раз и к Нью-Йорку очень привязан.

Америка для меня медленно складывалась в какую-то единую Америку. Во-первых, у меня был слишком силен до этого миф о ней. Все мои постижения, особенно в первые мои приезды, заключались в том, что я сравнивал свои представления с реальностью. В ряде случаев они совпадали, в ряде случаев нет, но Америка поражала, я повторю, по сравнению с Европой, масштабами, хотя я вроде тоже из масштабной страны приехал. Но почему-то мне казалось, что масштабы там более масштабные.

И это еще усугублялось тем, что это другое полушарие. Например, в том же Сан-Франциско меня страшно поразила карта звездного неба, перевернутая наизнанку. Большая Медведица то ли вверх ногами, то ли вниз – там все было наоборот! Причем я это не сразу понял, не так уж я хорошо знаю карту звездного неба, но потом мне объяснили, что здесь все перевернуто. Буквально такие вещи производили впечатление.

Поразила разность Америки.

Нью-Йорк для меня, конечно, важный город, я туда попадаю при любой поездке: либо через него лечу туда, либо обратно. Но мне еще приходилось быть в Пенсильвании, которая меня совершенно отдельно поразила какими-то открытиями странными, вроде того, что, посетив местное кладбище, я обнаружил, что на 70 процентов могил написаны немецкие фамилии. Мне почему-то это показалось занятным.

В Пенсильвании по моей просьбе в поселок амишей. Это отдельное удовольствие.

Амиши – это такая странная религиозная – я не люблю употреблять слово «секта» – община, люди которой когда-то переехали из Европы. До сих пор спорят – то ли из Голландии, то ли из Швейцарии, то ли из Германии. Это люди, которые остановили прогресс в каком-то 18 веке – они не признают даже пуговиц! Они сидят на телегах, ходят в черных шляпах и в длинных сюртуках и похожи, кстати, на хасидов. Но они христиане. Носят черное, а женщины и дети до морозов ходят босые – это такая аскеза.

Меня свозили в этот поселок, я посмотрел на школу – они были очень приветливы, но сразу попросили их не фотографировать. В местной лавке продаются всякие их изделия: оказываются, женщины делают ручные стеганые одеяла, которые стоят очень дорого; детские куклы с головами, но без лиц – им тоже, как и евреям, лица нельзя изображать. Эти головы похожи на деревянные писанки, которые не расписаны – кто хочет, сам лицо нарисует. Я даже купил и подарил своей внучке. Но все недешево, ибо ручная работа стоит дорого.

Меня отвезли еще на рынок, который торговал только тыквами: поразило, каких бывают разных конфигураций и размеров эти тыквы!

Я вспоминаю Пенсильванию еще и потому, что это была моя последняя американская поездка.

Думаю, что Америка совершенно неисчерпаемая страна в смысле разнообразия, правда, и нам жаловаться не на что – мы тоже очень разнообразны.

Но… Нью-Йорк – всегда исключение!

Я его понял не сразу – в целом я был там 4-5 раз и понимал его постепенно. Сначала он был для меня нагромождением каких-то отдельных районов – там все мои родственники живут где-то в Бруклине, кто-то еще где-то. Друзья живут в Манхэттене, я много там гулял, и мне кажется, что только в предпоследний приезд я вдруг его как-то понял и теперь могу так ненапряженно и спокойно ходить. А напряженно я хожу по всем городам, потому что я топографический идиот и все время боюсь заблудиться. И хожу только по знакомым маршрутам – как собака-поводырь.

Но вдруг я понял Манхэттен – он очень удобен для топографического идиота, потому что там пронумерованы улицы: я точно знаю, что 42-я за 41-й, и если я проскочу, то пойду назад.

Замечательный город! Он из тех в мире, может быть, двух городов, не считая Москвы, которые я примеряю для себя, если бы так бы случилось, что из Москвы придется уезжать. Я не хочу прогнозировать таких сценариев, но это Нью-Йорк и Берлин.

Он вообще мне кажется таким городом городов и соответствует моим представлениям о том, какими должны быть города будущего. Это космополитизм, который мне всегда импонировал – город, где есть все.

Москва тоже космополитный город – это было даже в моем детстве. Но в Нью-Йорке каждый находит свою ячейку, без всяких внутренних или внешних напряженных противоречий.

Если китаец хочет оставаться китайцем, то он может жить в Чайнатауне, если он хочет стать еще и американцем, он может жить в другом районе. Он легко может поменять имя. Нет этого страшного напряжения, которое сейчас существует в Москве.

Конечно, Москва меняется, она имеет шанс стать Нью-Йорком в этом смысле. Но эта архаическая агрессия, которая живет в нашем городе – она очень сильна. Мне иногда кажется, что в моем детстве было с этим как-то проще. Было меньше напряжения, может быть, как ни странно, из-за коммуналок, потому что в коммуналках жили разные люди. Они дрались, они ссорились, оскорбляли друг друга, но, в конце концов, они должны были жить вместе – у них не было другого выхода. В каждой коммуналке было не только разноукладное сообщество, но разноэтническое, разнокультурное. Были какие-то русские деревенские люди, были украинцы, евреи, татары и Бог знает еще кто. Были бывшие дворянки, и все это уживалось в квартире, так или иначе.

Не хотелось бы, конечно, чтобы человечество к толерантности приучалось с помощью коммунальных квартир, но Нью-Йорк – в самом лучшем смысле – это такая коммунальная квартира. И по типу, по колориту энергии мне Нью-Йорк кажется похожим на Москву, в самом хорошем смысле.

В последние годы Москва мне кажется городом утомительным, агрессивным, тяжелым. Но в Москве сконцентрирована огромная энергия, что может пойти, понятное дело, в любую сторону.

Если рассуждать о том, что бы я похитил из Америки, то только вот эту абсолютную изначальную толерантность к чужому. Однако для этого нужен опыт Америки, а в нашей стране другой опыт. Какие-то европейские города, которые имели колониальный опыт, как-то пытаются идти в этом направлении, и то у них трудно это получается.

А в Америке «все понаехали» – им легче!..

И еще. Я много слышал и читал о страшной американской бездуховности: у них действительно важнее категория успеха, причем социального, причем честного. Фраза «я знаю наизусть Достоевского» не является критерием успеха. Кто-то Достоевского знает, кто-то не знает – никто из этого не делает проблемы, и мне, как ни странно, это кажется правильным.

Но на фоне всех этих разговоров об американской нечитаемости книг, бездуховности и малообразованности есть два воспоминания.

Первое. В том же самом Сан-Франциско я однажды вошел в книжный магазин, где я просто не мог протолкнуться – не говорю об обилии книг.

Второе. В Нью-Йорке, в метро – а метро там не самое благополучное место – рядом со мной стояла очень красивая темнокожая девушка. Я сначала смотрел на ее лицо, потому что оно было невероятно красиво, а потом обнаружил, что она читает маленький томик поэта Китса – достаточно изысканного и не слишком широко распространенного британского поэта озерной школы, романтика.

Она читала его в метро, что некоторым образом разрушает привычную картину Америки как нечитающей страны.

Читайте нашу рубрику «Матвей Ганапольский: Открывая Америку»