Нортон Додж – легендарный коллекционер. За 40 лет он собрал самую полную в мире коллекцию советского неофициального искусства – около двадцати тысяч произведений более чем девятисот авторов.
О делах давно минувших дней – о том, как создавалась коллекция – Нортон Додж рассказал в интервью Русской службе «Голоса Америки».
«Голос Америки»: Господин Додж, на протяжении более четырех десятилетий вы были и остаетесь одним из самых авторитетных собирателей советского неофициального искусства. Не сочтите первый вопрос провокационным: есть такие суждения, что поддержка советского авангарда был проектом, созревшим в ЦРУ с целью подорвать советскую идеологию?
Нортон Додж: Я не знаю, откуда появилась эта версия. Кажется, были какие-то намеки на нее в книге Джона Макфи о советском искусстве.
Откуда он почерпнул эту информацию – я не знаю. К тому же надо добавить, что есть и другие мнения на сей счет: например, что проект этот курировал КГБ, а не ЦРУ. Распространена и еще одна версия: что, мол, Нортон Додж работал и на тех и на других. Откровенно говоря, это нонсенс, плод их больного воображения.
«Г.А.»:Но согласитесь, интерес-то у «органов» был?
Н.Д.: ЦРУ не больно обращало на это внимание. Нет, конечно, были люди и в ЦРУ и в Госдепе, кто покупал для своих небольших коллекций произведения неофициального советского искусства, но для них это было просто увлечение, хобби, а не работа. А вот КГБ имел гораздо больший интерес к этому делу. Ведь неофициальное искусство было и формой инакомыслия, нонконформизм был одним из ростков диссидентства, во всяком случае, диссидентства в искусстве. И «комитет» хотел от всего этого избавиться, выполняя партийные установки.
«Г.А.»:Что было причиной возникшего интереса к неофициальному советскому искусству у вас, экономиста? Чем вы руководствовались? Ведь тогда никаких ориентиров не было: об этом искусстве на Западе никто не знал, механизмы рынка не действовали. И вот вы, попадая в СССР, начинаете покупать работы неизвестных художников. С чего бы вдруг?
Н.Д.:Ответом могут быть обстоятельства моей ранней юности. В отрочестве я очень любил рисовать, чуть позднее даже пробовал писать картины. Дружил с профессором факультета искусства в университете Оклахомы, увлекался скульптурой. Тематика была местная – жизнь индейцев, ковбои...
Но в 1955 году я впервые попал в Россию, моя специализация – экономика Советского Союза. В России я познакомился и с живописными работами импрессионистов в Эрмитаже, и с полотнами русских художников в Третьяковской галерее. Я же интересовался искусством. Впечатление было огромное. Узнал я и о Морозове, и о Мамонтове – русских коллекционерах.
В то время, в конце 50-х, иностранцев в Москве было немного, и почти все друг друга знали. В приятелях у меня были студенты из Гарварда – они учились по программе обмена в МГУ. Они-то мне и сказали, что в СССР есть искусство, которое не выставляют в галереях. Это меня заинтересовало. Через этих студентов я познакомился с некоторыми художниками.
Я также дружил с одним человеком из Госдепа, чья жена преподавала английский в Москве. Она вывела меня на Костакиса – полулегального коллекционера советского авангарда. Я побывал на его квартире, видел его коллекцию: работы висели, стояли везде, на стенах, на полу, даже на потолке. Это было поразительно.
Со временем, появились, конечно, и другие контакты: через супругов Стивенс, они собирали искусство. Нина Стивенс у себя дома нередко устраивала вечеринки, и у них бывали художники. Там я и познакомился с очень многими художниками-нонконформистами. Объяснялся я с ними на ломаном русском, брал у них адрес и телефон, если таковой был.
У этих художников, как правило, не было мастерских, большинство нонконформистов работали дома, в одно или двухкомнатных квартирах. Условия, скажем, не очень комфортные. А когда в семье два художника? Например, Мастеркова и Немухин – муж и жена, кстати, замечательные авторы. Работы неофициальным художникам, кроме как по домам, выставлять было негде. Так появились квартирные выставки. Это было в начале 60-х годов.
«Г.А.»: Но почему вы заинтересовались именно этим направлением в искусстве, неофициальным?
Н.Д.: Русский, советский авангард начала 20-х годов на Западе был известен, некоторые художники этого направления оказались в эмиграции, влияние советского авангарда на западное искусство было большим. Но потом опустился железный занавес. В Советской России авангардное искусство оттеснили на периферию, его попытались «закрыть».
Но не вышло. Это искусство ушло в подполье, а в конце 50-х, начале 60-х, с наступлением хрущевской оттепели, оказалось, что оно есть. И интересно было то, что во многом это искусство вышло из авангарда 20-х. Долгие годы о нем почти никто ничего не знал, оно развивалось само по себе в закрытом пространстве.
Искусство это было свидетельством стремления художников к свободе самовыражения, к свободе творчества, и многие платили за это высокую цену: их замалчивали, преследовали, а иногда платой становилась и сама жизнь. И я решил, что на Западе должны узнать это искусство, тем более что работы нонконформистов в закрытом обществе могли просто исчезнуть. И исчезали.
«Г.А.»: То есть вы рассматривали неофициальное искусство как феномен закрытого общества?
Н.Д.: Это вопрос теоретический. Отчасти, конечно, да. Запрет идет от государства, от социальных или религиозных устоев. В некоторых мусульманских странах есть только абстрактное искусство, так как человека изображать не позволено.
Да та же христианская Европа: там искусство завоевывало новые и новые пространства постепенно, но ведь было время, когда изображать обнаженное тело не позволяли. По этой логике меня и заинтересовал феномен неофициального искусства в СССР. Вопрос – что запрещено и кто запрещает?
«Г.А.»: В чем же, по-вашему, была неофициальность неофициального искусства, и только ли в этом его ценность?
Н.Д.: Советское правительство запрещало любые проявления того, что могло показаться антикоммунистическим. От искусства требовали поддержки линии партии. Абстрактное искусство, как считали идеологи, непонятно народу. Религиозное искусство тоже было неприемлемо, государство было атеистическим, в 20-х годах разрушали церкви, и дать возродиться этому искусству власти не могли. Искусство в их понимании должно было прославлять труд рабочих, колхозников, мудрость вождей. Это был государственный заказ.
«Г.А.»:Ваша жена как-то сказала: "Нортон настолько безобидный, что не смог бы выбраться из бумажного пакета". Как это вяжется с тем, что вы непостижимым образом прокладывали себе путь по улицам советских городов, подвалам, чердакам, тайно встречались, покупали и, случалось, не совсем легально вывозили? Это ведь почти задание для агента 007!
Н.Д.:Я рассматривал свою деятельность как миссию: помочь сохранить, и чтоб узнали это искусство на Западе. Я верю в свободу творчества, и как мог, старался поддерживать этот тезис. Я искал работы не просто неофициальных художников, но, с моей точки зрения, работы ценные, произведения, в которых бы чувствовалась вот эта внутренняя свобода, порыв. Конечно, я имел представление о грозящей мне опасности.
Однажды меня и правда задержали в Самарканде. Я просто фотографировал на рынке какие-то сценки. Неожиданно на плечо легла рука: «Ты зачем грязь снимаешь?». Повели в отделение милиции, три часа продержали, я им доказывал, что красивое есть не только в стройках коммунизма. В конце концов, отпустили, но пленку засветили. Еще пару раз я сталкивался с чем-то подобным. Камеры пропадали, и все такое…