Споры об Октябрьской революции продолжаются и через сто лет после большевистского переворота. С одной стороны – из-за остающихся вопросов по поводу самой сущности события. С другой – временная дистанция позволяет сегодняшним аналитикам сравнить то, как октябрь 17-го интерпретировался в различные моменты позднейшей истории. В зависимости от обстоятельств и интересов.
Это относится и к месту, которое столетие Октября заняло в политическом календаре сегодняшней России. «Пытаются как-то все смазать, – констатирует профессор истории из Джорджтаунского университета Елизавета Зеленская (Elizabeth Zelensky). – Дескать, и та сторона была права, и эта. В общем, это – история, и ей надо гордиться».
Пытаясь выявить истоки такой трактовки события, некогда изображавшегося как главное не только в российской, но и в мировой истории двадцатого века, аналитики возвращаются к двум нестареющим вопросам: почему именно большевики победили осенью 1917 года, и в каких формах они пытались увековечить память о своей победе?
От штурма Зимнего – к Мавзолею
Профессор Велсли Колледжа Нина Тумаркин (автор работ о политической культуре Советского Союза:«Ленин жив» (Lenin Lives!) и «Живые и мертвые: взлет и падение культа Второй мировой войны в России» (The Living and the Dead: The Rise and Fall of the Cult of World War II in Russia) связывает успех большевиков со многими факторами: и с хаосом, наступившим после Февральской революции, и с характерным для Ленина пониманием психологии крестьян, захватывавших помещичьи земли (крестьяне не читали Ленина, но Ленин хорошо читал в умах крестьян, утверждал в свое время Троцкий)), и с убежденностью других социалистических партий в том, что опасность для них исходит лишь от правых группировок (генерал Л.Г. Корнилов и его сторонники), но ни в коем случае не от левых.
Елизавета Зеленская дополняет эту картину наблюдением морально-психологического свойства. Подчеркивая беспредельный прагматизм будущих хозяев России, она объясняет его свободой большевиков от моральных факторов. «Они, – поясняет историк, – не были связаны образом – образом того, как должен вести себя интеллигент (скажем, народоволец или эсер). Большевики освободились от этого образа и в этом смысле были прагматиками. Ленин – в особенности; он был прагматичнее всех».
Между тем, напоминает Зеленская, стремление связать себя с тем или иным образом чрезвычайно сильно в русской культуре. «У многих русских, – уточняет она, – есть такой идеал (возможно, прообраз его можно обнаружить в русской иконописи) – как они должны были бы себя вести, и отчасти он влияет на то, как они ведут себя в действительности. Но мне кажется, что у Ленина такой проблемы не было. (А, вот, скажем, у Троцкого – была, и не случайно после смерти Ленина он проиграл.) Так или иначе, у большевиков не было образа, от которого они бы чувствовали себя в зависимости. Была лишь идея – что необходима революция, и что нужна партия с сильным вождем во главе, потому что иначе в России действовать невозможно».
Тем не менее, творить образ совершенной ими революции большевики начали незамедлительно. «Не случайно, что празднование уже первой годовщины революции – 7-е ноября 1918 года включало театрализованное воспроизведение штурма Зимнего дворца», – отмечает Нина Тумаркин.
Характерно, что символом революции стали именно петроградские, а, скажем, не московские события осени 1917-го, считает проживающий в США историк российского революционного движения Анатолий Разгон. «Между тем в действительности, – подчеркивает историк, – то, что произошло тогда в Москве, было очень важно. В Москве революционный настрой был меньше, чем в Питере, борьба продолжалась дольше и была значительно более кровавой. И если бы она растянулась на еще более длительное время, центром антибольшевистских сил могла стать Москва».
Новым хозяевам страны требовалась, однако, не картина истории, а, как подчеркивает Нина Тумаркин, революционный миф, обосновывающий законность их господства. «Вскоре, – констатирует она, – важнейшей частью этого мифа стал и культ Ленина – вождя революции. Именно на этом строилась легитимизация советского режима».
Как и когда сложился ленинский культ? Елизавета Зеленская напоминает о его связи с другим, позднейшим культом – Сталина. «Культ Ленина шел от Сталина, – констатирует Зеленская. – До Сталина культа Ленина не было». Да и идея Мавзолея шла вразрез с пожеланиями большевистского вождя.
«Ленин, как известно, просил похоронить его у могилы матери», – напоминает историк.
«Было два культа Ленина, – уточняет Нина Тумаркин. – Первый начал складываться еще при его жизни и существовал на протяжении 1920-30 годов. При этом между ним и развивавшимся культом Сталина, достигшим своего пика в 1939 году – в год его шестидесятилетия, имело место определенное соперничество. Но тогдашний культ Ленина был по преимуществу траурным, он был пронизан скорбью. Это был культ создателя советского государства, отдавшего жизнь за дело революции. Не случайно, что в годовщину смерти Ленина – 21 января – газеты выходили с траурной каймой. Во времена культа Сталина – с 1929 по 1953 год – этот культ был отодвинут в тень». Правда, позднее, уже после смерти Сталина, начиная с 1955 года, культ Ленина возрождается. При этом меняется его характер: в новые времена Ленина чествовали уже не в день его смерти, а в день рождения – 22 апреля».
Мавзолей в глобальном контексте
Газета с траурной каймой, забальзамированное тело вождя, гранитные и мраморные изваяния. Беспрецедентно? Ничуть, отвечает Нина Тумаркин. Мавзолей Георгия Димитрова в коммунистической Болгарии, мемориал Мао в КНР – вот лишь наиболее очевидные тому свидетельства. А можно вспомнить и о перезахоронении Наполеона…
«Впрочем, – продолжает Тумаркин, – в истории Нового времени можно найти и другие параллели. В том числе и в истории США – например, культ Джорджа Вашингтона и Авраама Линкольна».
«Отношение к Вашингтону особенно показательно, – считает историк. – В начале девятнадцатого века в США побывал русский художник Павел Свиньин и оставил об этом воспоминания. Я помню, как читала их, когда работала над книгой о культе Ленина. Особенно когда речь идет о том, как в каждом американском доме на стене красуется портрет Джорджа Вашингтона, как у русских в красном углу – образа святых, А ведь это было в 1815-м, т.е. через много лет после смерти Вашингтона».
«Если Вашингтон – отец-основатель, то Линкольн – герой-мученик, – продолжает Нина Тумаркин. Похороны Ленина стали первой в Советской России массовой траурной церемонией – после всех страданий Первой мировой и Гражданской войн. И, сходным образом, похороны Линкольна – когда поезд с останками убитого президента медленно объехал едва ли не полстраны – стали грандиозным ритуалом скорби, ознаменовавшим окончание Гражданской войны в США».
Культы Ленина и Сталина принципиально отличаются от почитания Вашингтона и Линкольна, убеждена Елизавета Зеленская. Наиболее очевидным образом – в силу несходства исторических ролей.
«Ни Вашингтон, ни Линкольн не поощряли истребление какого-то класса людей, т.е. не играли той роли, которую Сталин и Ленин сыграли в русской истории», – напоминает историк. Однако, как подчеркивает историк, не менее существенно и другое: «Коммунизм со временем превратился во всеохватывающую идеологию, возражать против которой не было никакой возможности, он сам по себе являлся культом. Более того, культы Ленина и Сталина были теснейшим образом связаны с культом Коммунистической партии («Партия – ум честь и совесть нашей эпохи»). Как известно, ни Линкольн, ни Вашингтон «честью и совестью Америки» никогда не провозглашались».
Закат революционного мифа
Это – в мировом контексте. А в советском? «И в СССР, – подчеркивает Нина Тумаркин, – от революционного мифа (включая ленинский культ) как мифа легитимизирующего (обосновывающего законность власти) стали постепенно отходить. По крайней мере – как от главного, центрального мифа».
Эту смену вех Тумаркин датирует серединой 1960-х, когда Советский Союз – с разрывом в два года – отметил два юбилея: двадцатилетие Победы в Великой Отечественной войне (1965) и пятидесятилетие Октябрьской революции (1967).
«Тогда-то, – поясняет историк, – по размаху торжеств и развернувшихся в связи с ними пропагандистских кампаний – стало ясно, что как средство легитимизации советской системы государственный культ Великой Отечественной войны оттеснил культ Октябрьской революции на второй план».
«Переход был как нельзя более нагляден, – продолжает Тумаркин. – Свидетельств тому немало: и статуя Родины-матери в Волгограде, и многое другое. Но вот главный символ: Могила Неизвестного Солдата – памятник погибшим в Великую Отечественную войну, открытый в мае 1967-го у стен Кремля. При этом от вечного огня, зажженного в 1918 году на Марсовом поле в Петрограде – в память о погибших за дело революции, был зажжен новый – в Александровском саду. Говорилось прямо, что пламя революции сливается с пламенем великой войны».
«Культ Великой Отечественной войны, – подчеркивает Тумаркин, – возник в СССР только через двадцать лет после ее окончания. При этом сам подход к войне существенно изменился: Сталин, а в особенности Хрущев, делали акцент на той страшной опасности, которую она представляла для Советского Союза. А в 1965-м начал создаваться именно культ Победы, начавший вытеснять прежний, угасающий миф – о революции и Ленине».
Тогдашний мир от войны отделяли 20 лет, а от Октябрьской революции – без малого полвека. А сегодня? «Идеологически правительство сегодняшней России пытается понравиться всем», – констатирует Елизавета Зеленская. Поясняя: «Его карта – национализм. Но революция – явление настолько сложное, и ее последствия были настолько трагичны, что лучше говорить о ней поменьше».
