В Вашингтоне отмечают столетие Октябрьской революции – научными конференциями и траурными концертами, показом документальных фильмов о трагических эпизодах советской истории, возложением венков к памятнику жертвам коммунистических репрессий и церковными панихидами по «пострадавшим от рук безбожной власти». Конгрессмены и правозащитники призывают не забывать уроков истории. Представители первой волны российской эмиграции и ветераны дипломатии делятся воспоминаниями о прошлом.
Историки тем временем пытаются это прошлое проанализировать. Хорошо сознавая, что по прошествии ста лет после большевистского переворота многое – и притом очень важное – в этом событии по-прежнему нуждается в осмыслении.
В самом деле, почему в октябре 1917-го победили именно большевики?
Доктор исторических наук Анатолий Разгон, проживающий в Лос-Анджелесе, известен в США и России как специалист по истории российского революционного движения начала 20 века.
«Когда большевики вышли из подполья после Февральской революции, их было около 12 тысяч, – напоминает эксперт. – Эсеры были намного многочисленнее. Да и популярнее: выборы в Учредительное собрание ясно это показали – из 715 делегатов 370 были правыми эсерами, а 40 левыми; делегатов-большевиков было 175».
«Однако, – продолжает Разгон, – большевики были лучше организованы. Кроме того, они очень четко выражали чаяния определенных – больших – групп населения. И обещали им буквально все на свете. Можно сказать – сломя голову».
«Многие русские журналисты, – рассказывает Разгон, – так и писали: остановить продвижение большевиков к власти невозможно, но не стоит этого бояться – опыта управления у них нет, и их провал неизбежен».
Провала, однако, не произошло. Но споры о результатах победы идут по сей день. Порой обретая неожиданные формы.
В 1932 году Международный союз революционных писателей разослал зарубежным писателям письмо с просьбой ответить на вопрос: «Какое влияние на Вас как на писателя оказала Октябрьская революция, и каково ее значение для Вашей литературной работы?» От знаменитого британского писателя Джеймса Джойса был получен ответ, который он продиктовал своему секретарю: «Мистер Джойс… узнал с интересом, что в России в октябре 1917 года случилась революция. При ближайшем рассмотрении, однако, он выяснил, что Октябрьская революция случилась в ноябре указанного года. Из сведений, покуда им собранных, ему трудно оценить важность события, и он хотел бы только отметить, что, если судить по подписи вашего секретаря (запрос подписала секретарь Романова – ГА), изменения, видимо, не столь велики».(Так Джойс с сарказмом прокомментировал «династическую» фамилию секретаря).
Беспокойство о том, что «изменения, видимо, не столь велики», охватывало порой и самих большевиков. Одно из свидетельств тому – начатая в декабре 1917-го перепись служащих госаппарата. «Провести ее решили, когда госслужащие объявили забастовку после роспуска Учредительного собрания (прекратилась она, когда большевики пригрозили лишить чиновников пенсий), – рассказывает Разгон. – И то, что обнаружилось, поразило новых властителей России. Оказалось, что состав госаппарата в значительной степени остался прежним, дореволюционным. Что, конечно, только усилило сомнения в том, что его можно использовать в революционных целях».
«Впрочем, – продолжает историк, – так дело обстояло до начала открытой гражданской войны. А потом начались чистки: власть стала находить своих чиновников, социально близких – и подчас совершенно безнадежных в деле управления огромной многонациональной страной».
Беспрецедентно? Об этом яростно спорили уже современники Октября. «Октябрьская революция –… обезьяна французской», – считал писатель Федор Сологуб. «Омерзительность французской революции была детской по сравнению с большевицкими массовыми убийствами десятков миллионов людей, с Архипелагом Гулаг, с террором, длящимся седьмой десяток лет, с превращением нации в „коллективистское стадо“, с полным уничтожением духовной элиты страны и, главное, с международным размахом... антикультуры ленинизма», – возражал писатель Роман Гуль. Поясняя: «Ведь пришел же – после гильотины – Термидор? Пришел Наполеон? Пришла даже реставрация Бурбонов?“
Впрочем, французская параллель – далеко не единственная. Октябрьскую революцию сопоставляют с самыми разными историческими явлениями: от прихода нацистов к власти в 1933 году (Леонид Люкс) до радикально-исламистских движений конца 20-начала 21 века (Анна Гейфман). Одни видят в победе большевиков результат заимствования русской интеллигенцией западного марксизма (Мануэль Саркисьянц), другие – бунт «мировой периферии» против капиталистического Запада» (Т. Фон Лауэ).
Продолжаются дискуссии о большевистской революции и среди современных американских историков.
В канун юбилея Октябрьской революции профессор Мичиганского университета Рональд Суни, автор широко известных исследований «Советский эксперимент» и «Бакинская коммуна», главный редактор «Кембриджской истории России», согласился ответить на вопросы Русской службы «Голоса Америки».
«Голос Америки»: Есть два противоположных взгляда на октябрьские события 17-го года: как на великую народную революцию и как на переворот, осуществленный заговорщиками, приехавшими в Россию из Германии в пломбированном вагоне. Кто же совершил Октябрьскую революцию?
Рональд Суни: Октябрьскую революцию спланировали и осуществили большевики во главе с Лениным. Однако ее едва ли можно назвать просто государственным переворотом. К моменту октябрьского восстания, организованного большевиками, они располагали массовой поддержкой. В особенности – среди рабочих и солдат Петрограда. В городе перевес в военной силе был на их стороне. Строго говоря, Октябрьскую революцию – как событие – инициировали не большевики, а глава Временного правительства Керенский, попытавшийся их атаковать, зная, что они планируют вооруженное выступление.
«Г.А.»: Что позволило большевикам победить?
Р.С.: Факторы, наличествовавшие еще до Первой мировой войны, но ставшие особенно существенными к 17-му году. Россия находилась в состоянии глубокого социального кризиса. Царский режим терял поддержку даже среди тех, кто стоял близко к власти. Кроме того, уже в 1914-м происходили мощные забастовки и демонстрации, почти достигавшие масштабов 1905-го года. И вот, в марте (феврале) 1917, незначительное, в общем-то, событие – демонстрация женщин, протестовавших против нехватки хлеба и топлива, показала всю хрупкость императорской власти, когда солдаты, вызванные для разгона демонстрации, отказались стрелять в толпу. После чего эта власть рухнула в течение нескольких дней, а к руководству пришли Временное правительство и Советы.
«Г.А.»: А социальный кризис?
Р.С.: Сохранялся. Была верхушка – так называемое цензовое общество, т.е. люди, обладавшие собственностью. А внизу – рабочие, крестьяне, солдаты. Эти два слоя были резко дистанцированы – и отчуждены – друг от друга. Умеренные социалисты и либералы надеялись, что эти два слоя объединятся в едином демократическом движении. Но Ленин, вернувшийся в Россию в апреле 1917-го, понял яснее, чем кто-либо другой, что страна, напротив, распадается. И решил рискнуть, сделав ставку на низшие классы. И призвав к установлению власти Советов. При этом Советская власть, разумеется, признавала только рабочих, крестьян и солдат. Она не стремилась включить в свою орбиту высшие, да и средние классы – никого, кто обладал собственностью. И вот что происходит на протяжении 1917 года: экономическая ситуация ухудшается, солдаты отказываются воевать, наступление Керенского в июне кончается провалом. В августе – после корниловского путча – большевики завоевывают большинство, в сентябре – играют ведущую роль в Советах, а в октябре – захватывают власть.
«Г.А.»: Успех большевиков обычно связывают с двумя фигурами – Лениным и Троцким…
Р.С.: Трудно представить себе революцию без Ленина и Троцкого. Особенно без Ленина – стремившегося (в отличие от Троцкого) непременно захватить власть до открытия Второго съезда Советов. Но вообразим, что Ленина и Троцкого убивают. Без них могло бы получиться то, что назвали тогда «однородным социалистическим правительством». Могла бы сложиться коалиция всех социалистических партий, и думаю, что это пришлось бы по душе большинству населения Петрограда. Но большевики захватили власть и объявили власть Советов на съезде, а меньшевики и эсеры со съезда ушли. Большевики остались одни, заключив вскоре союз с маленькой партией левых эсеров, и правили вместе с ними до марта 1918 года. Между тем страна радикализировалась, распадалась. И большевики, действуя в своем духе, перешли к широкому применению террора.
«Г.А.»: Одним из последствий революции было обретение независимости многими народами бывшей империи. Но пять лет спустя был создан Советский Союз. Что означало его создание – разрыв с имперским прошлым или его продолжение?
Р.С.: Типичная точка зрения состоит в том, что распад империй и обретение ее народами независимости – неизбежный процесс. Империя – искусственна, а нации и национализм – это некая данность, естественная и органическая. Но в действительности в тот момент национализм был сравнительно слаб. Были, конечно, интеллектуалы и городское население, настроенные националистически и призывавшие к независимости или автономии. Однако широкие массы – и в России, и на окраинах – были тогда не слишком захвачены националистическими настроениями. Они не были сильно вовлечены в борьбу за независимость, которую вели те или иные националистические партии. Существенно и другое: когда, к примеру, у власти в Тбилиси и грузинских провинциях находились грузинские меньшевики, они не хотели заявлять о своей независимости, они хотели быть частью демократической России. А вот быть частью Советской России они не захотели. Иными словами, стремление к независимости развивалось у них постепенно.
А позднее этих националистов стали поддерживать и иностранные государства – и немцы, и британцы, и турки. Во время Гражданской войны мы видим множество националистических групп, борющихся друг с другом. При этом те, что стояли на антибольшевистских позициях, поддерживались иностранцами, а Ленин решил признавать национальное самоопределение, когда о нем заявляли, так сказать, не буржуазные, а просоветские силы. Пример тому – поддержка советского правительства в Харькове против киевской Рады. Но, разумеется, вскоре большевики разрешили все подобные вопросы с помощью Красной армии, попросту включив значительную часть бывшей Российской империи в состав СССР.
«Г.А.»: Джон Рид назвал Октябрьскую революцию «десятью днями, которые потрясли мир». Какие процессы вызвала революция на Западе и, в частности, в США?
Р.С.: Революция вызвала немалое воодушевление. Связанное с возможностью простых людей прийти к власти и самим принимать решения, покончить с имперским правлением, с колониализмом, добиться национального самоопределения. Да и покончить с капитализмом. Но у этого воодушевления была и негативная сторона, поскольку большевики установили в России не демократическую систему, а диктатуру. И к тому же – использовали свой престиж и власть для раскола социалистических партий во всей Европе, да и в остальном мире. Авторитаризм большевиков и, разумеется, большевистский террор обесценили и исказили надежды простых людей на участие в политическом процессе и первоначальные – демократические – устремления социалистов. Но в начале 1920-х годов и позитивные, и негативные стороны революции оказали огромное влияние на мир – в особенности на периферии капиталистического мира, например, в Индии и Китае. И это притом, что в 1930-е годы деспотизм Сталина и Большой террор ознаменовались гибелью миллионов людей.
«Г.А.»: Как все это воспринималось в США?
Р.С.: Тут была сходная картина. Джон Рид и его единомышленники, да и другие радикально настроенные люди, резко выступали против более умеренных социалистов – Американской социалистической партии. Но объединения, необходимого для противостояния существующему порядку, не возникло. Этого не произошло даже в годы Великой депрессии, когда коммунисты получали больше голосов, да и Социалистическая партия имела успех. Но все же это были движения меньшинства, и их действия не отличались эффективностью. Это были слабые партии, хотя их роль нередко преувеличивалась.
