«Я просто русским был поэтом в года, доставшиеся мне», – писал Наум Коржавин в далеком пятьдесят четвертом. Годы и вправду выдались незабываемые: большой террор и война, борьба с космополитизмом и оттепель, новые заморозки и новое безвременье, а затем и перестройка – вот вехи этого более чем полувекового пути. И вместе с тем – вехи судьбы: личной и литературной. Уроженец Киева, студент московского Литературного института, в первые послевоенные годы сосланный за крамольные стихи – сначала в Сибирь, а затем в Казахстан - в годы оттепели вернувшийся в Москву, а в семидесятые – вытолкнутый в эмиграцию, Коржавин стал тем поэтом, в творчестве которого несколько поколений читателей нашли ключ к осмыслению трагической истории двадцатого столетия.
Неудивительно, что с вопроса о вехах этой – еще недавней – истории и началась беседа корреспондента Русской службы «Голоса Америки» с Наумом Коржавиным.
Алексей Пименов: Наум Моисеевич, как бы вы определили – на какие эпохи пришелся ваш творческий путь?
Наум Коржавин: Сейчас все поняли, что большевизм и коммунизм – это отвратительно. И считают, скажем, что в девяносто первом году было покончено с коммунизмом. А на самом деле с большевизмом покончил Сталин – еще в начале тридцатых. И в глазах людей моего возраста, моего поколения, коммунизм был последней духовной субстанцией. Последней, с которой мы сталкивались. Поэтому всякое упоминание о коммунизме, о мировой революции вызывало у людей моего поколения, у поэтов моего поколения – и у погибшего Кульчицкого, и у погибшего Когана, и у Самойлова, и у Слуцкого, и у многих других – какую-то духовную стойку…
А.П.: Чем это объяснить?
Н.К.: Это приобщало нас к духу. Хотя, конечно, коммунизм был вещью страшной. И настоящий большевизм виновен во всем, что он делал сам – именно он столкнул Россию в пропасть. Но одновременно – он виновен и в том, что установилось после него. Он виновен даже в собственной гибели, потому что он ей всячески способствовал. Такая вот была диалектика, которая уничтожала нормальное отношение к вещам и рождала отношение диалектическое. Дескать, с нормальной точки зрения, это, может быть, и плохо, а с диалектической – наоборот, хорошо. Ради нашей великой идеи... Так вот: эта великая идея не была лишь словами для людей моего поколения. Они в это верили.
А.П.: И вы верили вместе со всеми.
Н.К.: Да, и наступление нацизма тоже этому способствовало. Потому что по сравнению с нацизмом коммунизм был почти гуманизмом. На словах. Хотя и это – тоже аберрация. Гуманизмом он никогда не был. Считалось, что я – какой-то оппозиционный, а я был только за подлинный коммунизм. И защищал его всячески… А потом – начиная примерно с пятьдесят седьмого года, вернее, с конца пятьдесят шестого – я уже был свободным человеком. То есть пришел к миру того, что мы называли абстрактными ценностями. А на самом деле просто – к буквальным человеческим ценностям – необходимым, неотрывным. И примерно в это же время я пришел к религии. В наше время такая духовно-политическая ориентация имела большое значение.
А.П.: Как она обусловила ваши взгляды на литературу?
Н.К.: Начинал я с того, что верил во всякое новаторство. Я давно ни во что такое не верю. Я верю в творчество. Творчество должно быть абсолютно свободным. Свободным от любой тенденции – не только политической, но и эстетической. Главное, чтобы была достигнута духовная высота. Вот то, с чего начинается поэзия. Потому что в каждом стихотворении есть и собственное чувство, и собственное время, на которое ориентируется поэт, художник, писатель – но есть еще и то, что через все это раскрывается. Какое-то общее достижение. Поэзия – это достигнутая высота. И если она есть, то есть и стихотворение. Если в том, о чем пишется стихотворение, – в любовном чувстве, в гражданском чувстве, в чем угодно, открывается приобщение к этой высоте. Тогда это имеет отношение к поэзии.
А.П.: Наум Моисеевич, еще в конце сталинской эпохи вы написали стихотворение, в котором говорилось, что «точных знаний и меры/ В наши нет времена». Вы по-прежнему так думаете?
Н.К.: Не знаю. Очень трудно было перейти от того, во что я сначала верил, к миру, так сказать, отрицаемых ценностей. Поэтому там, может быть, есть какие-то неточности. Нет, я верю в Христа. И считаю, что христианство может спасти человечество.
А.П.: Когда вы написали первое стихотворение, которое считаете уже по-настоящему своим? Или это было с самого начала?
Н.К.: Не знаю… Такого рубежа не было. Конечно, я очень большую дань отдал большевизму, но даже через большевизм я приобщался к этим ценностям. А вот что касается перехода… У меня есть такая поэма – «По ком звонит колокол». Или еще было стихотворение «Трубачи». Очень важное для моего развития. Но и там нет такого перехода. Там я еще все-таки верю в этих трубачей. Или стихотворение «Комиссары», если вы помните. Это первое стихотворение, где я от всего отказался… «С тех пор не являлись ко мне»…
А.П.: Я помню ваши приезды в Москву в годы перестройки и ваши выступления. Нам тогда казалось, что вы, в общем, оптимистически оценивали то, что тогда происходило.
Н.К.: Я оценивал оптимистически, но я, как и все вокруг, во многом ошибался – и не только в смысле конкретной оценки. Вся наша ориентировка не учитывала одного: мы хотели быть внутри нашей цивилизации. И в этом были правы. Но мы считали ее слишком большой данностью. Мы не учитывали того, что эта цивилизация была завоевана человечеством, и что человечество должно ее защищать. Тревожиться об этом… Я не помню, когда я впервые об этом подумал. Потом я часто писал об этом. И сегодня тоже – цивилизация под ударом. И в нашей стране, и здесь тоже. Кое-кто даже говорит, что мы должны использовать экономический кризис в своих целях. Экономический кризис! Такое бедствие… Последний раз подобные вещи говорил Ленин. Он ведь очень умело воспользовался Первой мировой войной.
А.П.: Вы написали – уже в Америке – стихотворение о роли поэзии. В нем вы говорите, что здесь, в Америке, больше дела для пророка, чем для поэта. Почему вы так думаете?
Н.К.: Я тогда так думал. Но для поэзии есть дело всегда. Порой поэту приходится быть и пророком. В силу каких-то вещей, которых они слышать не хотели. Когда я приехал, у меня очень тяжело сложилась здесь судьба. У здешних русистов было свое представление – я бы сказал, литкружковское – о литературе. А я оказывался вне их представлений о литературе. Ну, а они – вне моего представления. Так что все в порядке. Паритетные начала, которые, ввиду моего тяжелого положения, на мне сказались больше, чем на них. Но – ничего. Я горжусь тем, что я здесь не повторил ни одной глупости. Может быть, я говорю свои глупости, но чужие не повторил. Не тушевался перед напором чужих глупостей.
А.П.: Я хорошо помню ваши стихотворные обращения к слушателям Радио «Свобода». Что бы вы хотели сказать сегодня аудитории «Голоса Америки»?
Н.К.: Дорожите своей цивилизацией. Старой цивилизацией – от Библии до Данте, до Петрарки – и дальше. Всем, что завоевано, понимаете? Странно, что часто люди не понимают, что если они ушли вперед – я говорю не о литературе – допустим, даже в медицине – то это не значит, что надо забыть все, что было раньше. Надо, чтобы помнили, что эта цивилизация, которая нам дана, существует, пока мы ее внутренне поддерживаем и защищаем. Часто говорят: вот, у них такая цивилизация. У них такая, а у нас другая. Так давайте ее защищать.
А.П.: Наум Моисеевич, я хочу поблагодарить вас за это интервью.
Н.К.: А напоследок – такой факт моей биографии. Меньше, чем через месяц, мне будет 84 года. Это значит, что я старше, чем была Ахматова в день своей смерти. И даже – чем Лев Николаевич Толстой в день своей смерти. Так что я очень старый уже…
А.П.: Не буду поздравлять вас заранее…
Сегодня, 14 октября 2009 года, Русская служба «Голоса Америки» поздравляет Наума Моисеевича Коржавина с днем рождения.
