Чем стала война, начавшаяся в июне сорок первого, для тех, кому довелось ее пережить? Как изменила она сознание поколения, которое принято называть военным, а затем и последующих поколений? Об этом корреспонденту Русской службы «Голоса Америки» посчастливилось побеседовать с проживающим в Бостоне русским поэтом Наумом Коржавиным.
Алексей Пименов: Наум Моисеевич, как началась для вас война?
Наум Коржавин: Мне было около 16 лет. Дело было в Киеве…
А.П.: Вы узнали, как и все – утром 22-го?
Н.К.: Нет… Утром-то, конечно, я узнал, но не так… В тот день мы с моими друзьями собирались поехать за город. Что-то вроде пикника. Я вышел из дому и вдруг... ощутил на улицах какое-то возбуждение. И не мог никак понять, в чем дело… Шел-шел, и дошел до места, где мы собирались (дома у нашей одноклассницы) и сказал: «Ну что, поехали?» А мне говорят: «Да ты что, с ума сошел? Ты что, не знаешь, что там рядом Клинический институт, больница? Не знаешь, что сегодня бомбили Киев, Жуляны бомбили – и привезли раненых?»
Потом мы пошли завтракать с товарищем. Тут начался дождь. Мы добежали до ближайшего магазина, неожиданно товарищ сказал: «Знаешь, если это не подтвердится, я разочаруюсь». Потом этот товарищ погиб на войне.
А тогда – мы пришли домой и включили радио. Сначала шла передача для детей. Сказка о чем-то… И вдруг: «Внимание, внимание! Работают все радиостанции Советского Союза… Сейчас перед вами выступит народный комиссар иностранных дел товарищ Вячеслав Михайлович Молотов». Вот так я и узнал…
А.П.: Скажите, насколько эта война была неожиданной – для вас, для ваших знакомых?..
Н.К.: Она была… не очень неожиданной. Но я считал, что это мы ударим по Германии. И что вот-вот пойдут сводки, что мы всех разбили. Но не пошли…
Накануне… мы с моим тогдашним приятелем и еще с одной приятельницей стояли на мосту – над железной дорогой, которая вела на запад. И по ней все время шли поезда. Там были пушки, в теплушках сидели красноармейцы… Ясно было, что дело идет к войне. Мы там накапливали войска, только без толку.
А.П.: И вот война началась. Как она изменила вас?
Н.К.: Знаете, позднее, в сорок втором, у меня было стихотворение про тридцать седьмой год. Заканчивалось оно так: «Я стал писать о молодежи. /Да – о себе и о друзьях. Молчите! Знайте: я надежен./ Что, правды написать нельзя? /Не я ведь виноват в явленьях, /В которых виноваты вы. /Они – начало отступленья/ От Белостока до Москвы». Я стал во многом трезвее… Конечно, к Сталину я всегда относился с большим внутренним подозрением. Я, по дурости своей, Ленина любил.
А.П.: Уже тогда, в военные годы, вы больше любили Ленина, чем Сталина?
Н.К.: Да. Но я понимал, что нельзя быть против Сталина в такой момент. Потом я придумал, что, дескать, вот, были сложности. Что иначе мы не выиграли бы войну…
… А о наших победах я узнал в сорок втором году, когда наши взяли обратно Ростов, и когда началось контрнаступление под Москвой. Я был тогда на Урале и работал на эвакуированном московском заводе.
А.П.: Что изменила война в сознании, в мировоззрении людей?
Н.К.: Вы знаете, тогдашний поворот в советской пропаганде – от интернационализма к патриотизму – я воспринял в то время как большое падение. У нас был весь мир – и вдруг… Зачем тогда мы делали революцию? Революция-то была большевистской! И в то же время – именно тогда я стал по-настоящему любить Россию. До этого я ведь, по существу, не знал, что это такое. Я говорил по-русски, но жил на Украине. А во время эвакуации я увидел Россию и полюбил ее. Но в смысле идейности… в одном из моих стихотворений сказано: «И нас вела тогда сквозь битвы/ Пьянящая родная ширь. / И то, что враг, во-первых – Гитлер, / А во-вторых – отживший мир». Я был тогда ярый большевик. До сих пор стыдно…
А.П.: У вас есть стихотворение «16 октября», в котором вы передаете эту атмосферу осени сорок первого…
Н.К.: Да, бегство из Москвы…
А.П.: Там есть такие строки: «Казалось, что лавина злая/ Сметет Москву и мир затем. / И заграница, замирая, / Молилась на Московский Кремль». Если взглянуть из сегодняшнего дня –чем эта война стала для человечества?
Н.К.: Все-таки это было падение. То есть, конечно, то, что победили, – хорошо. Потому что гитлеризм – это падение в бездну. Сейчас кое-кто пишет, что, дескать, советские люди старались не воевать, мечтали попасть в плен… Это неправда. Я давно живу на Западе и встретил только одного человека, добровольно перешедшего на немецкую сторону. Остальные попадали в плен, и уж потом пытались выжить. А победа – что ж, это было спасение. Спасение страны и всего мира. Ведь Гитлер не шутил: он бы на самом деле все захватил. И развратил бы всех, натравливая один народ на другой.
… Вот вам лишь один трагический пример. Вошли наши войска в Западную Украину и Западную Белоруссию – и тамошняя еврейская молодежь их приветствовала. Многие повступали в комсомол и участвовали во всех сталинских пакостях. А потом, когда пришли немцы, вся ненависть местного населения к советской власти обратилась на евреев. На всех. Вот такая расплата…
… В общем, натравливали бы один народ на другой. Скажем, украинцев – на русских. Но все-таки я думаю, что в конечном итоге это у Гитлера не прошло бы. Россия бы ему не покорилась. Но без победы в сорок пятом все обошлось бы еще дороже, чем в реальности. Намного дороже…
Другие материалы о событиях в США читайте в рубрике «Америка»
