5 июня (18 июня) 1907 года родился Варлам Шаламов. Имя этого писателя незаслуженно остается в тени и широкому кругу современных читателей малоизвестно. Между тем это – один из самых мощных писателей 20 столетия. Шаламов – человек сложной судьбы: сын священника, в 20-е годы – московский студент юридического факультета, он на свой страх и риск принялся печатать в подпольной типографии «завещание Ленина». 17 лет Шаламов провел в сталинских лагерях.
О писателе Варламе Шаламове корреспондент «Голоса Америки» Сергей Москалев беседует с исследователем творчества писателя – Валерием Петроченковым, заслуженным профессором Джорджтаунского университета.
Сергей Москалев: Валерий Васильевич, как вы могли бы охарактеризовать Шаламова, если говорить о нем как о писателе, используя такие традиционные определения: великий, знаменитый, известный… или…?
Валерий Петроченков: Любые определения условны – особенно когда они раздаются современниками. Представьте себе, что Себастьян Бах был забыт и считался заурядным композитором. А судьба Достоевского, пока он не был заново открыт символистами, тоже о многом говорит. Двух русских писателей советского периода русской литературы я бы определил как гениев – Платонова и Шаламова. Гениальность – это, прежде всего, с моей точки зрения, – непредсказуемость и неисчерпаемость. Гению невозможно подражать.
С.М.: Почему же Шаламов не столь известен широкой читающей публике?
В.П.: Я думаю, это связано с тем, что люди устали от описания действительных ужасов. Им достаточно так называемых виртуальных ужастиков. Все хотят комфорта и чтобы их не будоражили. Кроме того, фактологическая насыщенность рассказов Шаламова, их почти конспективная спрессованность наводит на мысль об исчерпанности их смысла содержанием. Потом – наивная тенденция связывать повествовательное историческое время в рассказах – жестко относит их к определенной эпохе. И тем самым они рассматриваются как некая иллюстрация к известным событиям, которые, я еще раз повторяю, всем давно надоели, несмотря на их трагичность.
С.М.: Некоторые литературоведы говорят о том, что масштаб дарования Шаламова равен или, во всяком случае, не меньше масштаба дарования Солженицына. По-вашему, волей каких обстоятельств о Солженицыне в мире знают несравненно больше?
В.П.: Талант Шаламова не только несравненно выше таланта Солженицына, но он совершенно иной по сути. Шаламов – новатор. Солженицын, при всем его увлечении корнесловием русского языка, писатель очень традиционный. Он, несомненно, выдающийся общественный деятель, псевдопророк, и это в нем – первично. «Архипелаг Гулаг» – несомненно, выдающееся исследование, можно сказать – подвиг. Однако сейчас есть тенденция «насаждать» Солженицына. В связи с этим мне вспоминаются слова Пастернака о Маяковском из его статьи «Люди и положения»: «Его стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине».
С.М.: Готовясь к интервью, я натолкнулся на удивительную фразу: «Спустя две тысячи лет нашелся писатель, который обвинил влияние искусства на человека во всех смертных грехах и сделал все возможное, чтобы читатель не достиг состояния катарсиса». Это о Шаламове. Почему Шаламов усомнился, что искусство полезно для нравственности, даже более того, он считал, что – бесполезно?
В.П.: Во-первых, это высказывание относится к тенденции вырывать слова Шаламова из контекста. Шаламов был, конечно, прав, говоря, что искусство не спасло человечество от Освенцима и Гулага. Но, в контексте всех его высказываний, это – развернутая метафора приглашения к диалогу. Если бы он непреклонно верил в бесполезность искусства, он бы не смог писать, не смог бы силами своего таланта опровергать свои же слова.
С.М.: «Каждый мой рассказ – это окрашенный душой и кровью мемуарный документ», – написал как-то Варлам Шаламов. В чем разница между Шаламовым и Солженицыным, если говорить о творческом методе?
В.П.: Шаламов впервые в мировой литературе описал расчеловечивание человека. Он создал новый вид рассказа – рассказ-притчу. Хотя подобного рода жанр мы знаем и у Толстого, но для Шаламова этот жанр преобразован, и он доминирует. Шаламов сформулировал, опираясь на опыт Евангелия, систему нравственных критериев. Его «Колымские рассказы» сравнимы с «Божественной комедией» Данте. Их внутреннее философское, нравственное содержание не исчерпывается фактологией, не исчерпывается событиями, хроникой, описанных им в этих рассказах.
С.М.: По каким критериям, по-вашему, нужно оценивать его творчество?
В.П.: Это довольно сложный вопрос, потому что сама сгущенность рассказов, их краткость, их напряженность требует нового читательского подхода, требует значительного усилия со стороны читателя. Читатель привык, что ему все разжевывают, все рассказывают постепенно – как оно было, чем оно мотивировалось. А рассказы Шаламова – все «Колымские рассказы» – можно рассматривать как своего рода роман. Поэтому отдельные философские, нравственные, исторические точки зрения перетекают из рассказа в рассказ. Нужно держать в памяти, держать в поле зрения не только тот рассказ, который читаешь, но как бы все рассказы в совокупности. Это создает определенные трудности, но это и раскрывает многие своеобразные стороны таланта Шаламова, его богатство и то, о чем я говорил раньше, – его неисчерпаемость.
С.М.: Шаламов и вера. Можно ли говорить о нем, как о писателе христианском, ведь известно, что он не был верующим человеком?
В.П.: Это не совсем так. Я как раз этим занимался много и опубликовал несколько статей на эту тему. Дело в том, что Шаламов не раз и с сожалением повторял, что лишен религиозного чувства. С этим утверждением не приходится спорить. Но несомненно и другое: свойственное Шаламову напряженное религиозное сознание. Можно вспомнить его рассказ «Крест», его пожизненный спор, именно о вере, с отцом – священником-прогрессистом, спор о роли русского духовенства – о сути, а не о форме православия. Вот сейчас в Сургуте выходит сборник статей о Шаламове. В сборнике помещена моя статья «В поисках архетипа» о поэме Шаламова «Аввакум в Пустозерске», где, по словам автора, «исторический образ соединен и с пейзажем, и с особенностями авторской биографии». И там есть слова: «Наш спор — о свободе,/ О праве дышать,/ О воле Господней/ Вязать и решать».
Исповедание веры Аввакума перерастает в этой поэме в исповедание веры самого Шаламова.
С.М.: Подытоживая наше интервью: в чем ценность литературного наследия Шаламова для нас, ныне живущих?
В.П.: Шаламов сумел показать не только глубину нравственного падения человека, но и пути его преодоления. Его произведения – незатихающий набат, призыв не засыпать, не успокаиваться, помнить, кто мы и на что мы призваны на этой земле. Свое нравственное кредо он выразил в заключительном четверостишье поэмы об Аввакуме: «Нет участи слаще,/ Желанней конца,/ Чем пепел, стучащий/ В людские сердца».
