«Как топчут дорогу по снежной целине? Впереди идет человек... поминутно увязая в рыхлом глубоком снегу.... По проложенному узкому и неверному следу двигаются пять-шесть человек... Они... идут так, чтобы растоптать снежную целину, место, куда еще не ступала нога человека... Каждый... должен ступить на кусочек снежной целины, а не в чужой след».
Это – написанное в далеком пятьдесят шестом – вступление к «Колымским рассказам» Варлам Шаламов закончил краткой ремаркой: «А на тракторах и лошадях ездят не писатели, а читатели».
Метафора? Фотографическое отражение действительности? Пожалуй, и то, и другое. Потому что сыну вологодского священника и бывшему участнику троцкистской оппозиции (в первый раз он был арестован за распространение ленинского «Письма к съезду»), шестнадцать лет проведшему «в снегах Колымы» (из них четырнадцать – в лагере), предстояло стать первооткрывателем «планеты Колыма» в мировой литературе. По крайней мере – одним из них.
Правда, читатели – в большинстве своем – узнали об этом уже после его смерти.
Конечно, здесь не обойтись без оговорок. Еще в семидесятые, когда русский оригинал «Колымских рассказов» распространялся главным образом в самиздате, американский филолог-русист Джон Глэд уже переводил их на английский. Правда, вспоминает он, печатать рассказы о лагерях никто не хотел: энтузиаст-переводчик получил восемь отказов, прежде чем найти издателя. Да и в восьмидесятом, когда американское издание шаламовской прозы все-таки вышло в свет, тираж составил всего две тысячи экземпляров.
Меняться ситуация начала лишь в горбачевские годы. Издайте Шаламова, издайте полностью, и мы поверим, что у вас настоящая гласность – подобные призывы нередко приходилось слышать архитектору перестройки и его соратникам, вспоминает Джон Глэд. «И неожиданно, – рассказывает Александр Ригосик, участвовавший в подготовке к печати произведений Шаламова, – к нам просто кинулись издатели. Начали звонить и просить: «Дайте нам что-нибудь пожестче...» Получили указание и бросились его выполнять...»
В чем главный секрет Шаламова-художника? По мнению Джона Глэда – в том, что он классическим русским языком – языком Пушкина и Тургенева – писал о сталинском лагере – немыслимом и беспрецедентном.
Повлиял ли Шаламов на других писателей? По мнению Джона Глэда, по крайней мере, в случае Сергея Довлатова это можно утверждать с полной уверенностью. «Правда, – вспоминает литературовед, – сам Довлатов это отрицал… Но так бывает почти всегда: мало кто из писателей готов признать, что на него кто-то оказал воздействие. Даже Набоков уверял, что не читал Кафку, хотя каждому, кто читал «Приглашение на казнь», ясно, что это абсурд…»
… Остаются, впрочем, и другие вопросы. И прежде всего – почему аудитория Шаламова долгие годы была сравнительно немногочисленной? И в частности – на фоне всемирной известности Александра Солженицына?
«Нежелание знать о самом страшном», – вот в чем здесь дело, – считает писатель Олег Хлебников. – Медленнее всего меняется сознание…». «И тут, – продолжает он, – нужен был какой-то мостик – для людей, которые еще недавно смотрели «Кубанских казаков»... Какая-то опора в сознании... И очевидно, что «Иван Денисович» Солженицына удовлетворял этой потребности – по крайней мере, частично…».
Не следует ли, однако, принять во внимание и политический контекст – как хрущевской оттепели, так и позднейших эпох? «Нет сомнения, – писал когда-то поэт Давид Самойлов, – что высшую точку хрущевизма могло бы обозначить и другое литературное произведение, кроме «Ивана Денисовича», например, рассказы Шаламова. Но до этого высший гребень волны не дошел. Нужно было произведение менее правдивое, с чертами конформизма и вуалирования, с советским положительным героем. Как раз таким и оказался «Иван Денисович»…».
Правда, сам автор «Ивана Денисовича» упрекал в «советскости» как раз Шаламова. «Ни в чем, ни пером, ни устно, – писал он, – не выразил (Варлам Шаламов – АП) оттолкновения от советской системы, не послал ей ни одного даже упрека, всю эпопею ГУЛАГА переводя лишь в метафизический план». И именно с вопроса об этой давней дискуссии начался разговор корреспондента Русской службы «Голоса Америки» с Ириной Павловной Сиротинской – хранительницей наследия Варлама Шаламова, его правопреемницей и комментатором его произведений.
Алексей Пименов: Ирина Павловна, вот два противоположных мнения. Кто прав?
Ирина Сиротинская: Ну что тут говорить? Конечно, Солженицын совершенно неправ. Уж кто сказал бескомпромиссно всю правду о лагерях, так это Варлам. А что касается самого Солженицына, то ведь «Иван Денисович» – произведение, так сказать, обтекаемое. Тут и положительный герой, и любовь к труду… В то время, как труд был там проклятием… И у Варлама ощущаешь – не просто интеллектуально, но всем сердцем – что это правда, бескомпромиссная правда. Правда трагическая: никакого просветления, никакого умиления. Никакого кусочка колбасы…
А.П.: Вот фрагмент из воспоминаний Сергея Неклюдова о В.Т. Шаламове: «Он одно времясотрудничал в «Новом мире», где ему давали читать рукописи на лагерную тему — как специалисту. Но ни единой его строчки, ни стихотворной, ни прозаической, там напечатано не было, даже не смотря на ходатайство такого крупного для Твардовского авторитета, как Солженицын. В общем, дальше людской не пускали». Чем это объяснить?
И.С.: Ну, во-первых, Солженицын никогда не отзывался о рассказах Шаламова… Да и не ему быть рецензентом Шаламова. Ведь Шаламов отказался от сотрудничества – от совместного писания «Архипелага Гулаг» – именно потому, что Солженицын не был в таком лагере – в колымском. Он был в Казахстане – и был бригадиром к тому же. На что сам Варлам Тихонович решительно не соглашался. Он сказал: «Бригадиром я не буду. Лучше умру». Потому что быть палкой в руках государства и выколачивать из доходяг какие-то нормы – это он считал для себя абсолютно неприемлемым.
А.П.: Почему же Шаламов не стал новомировским писателем?
И.С.: У «Нового мира» был один шанс – и он его использовал. Все-таки и Твардовскому, и «верхним мужикам» был, видимо, ближе образ крестьянина, который работает на совесть даже в лагере. Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и так далее…
А.П.: И поэтому не печатали Шаламова?
И.С.: Не печатали… Хотя рассказы лежали в отделах. А Твардовскому их не показывали. Видимо, считали их «непроходимыми». Все-таки у Шаламова – совершенно бескомпромиссная проза. А у Солженицына – нет. Там есть свет. Там и колбаской угощают, там работают на совесть… У Солженицына – есть проблески: вот они в шарашке беседуют… Умные люди. Можно мемуары писать в тюрьме – как в царские времена. Можно заниматься любимым трудом. Беседовать с друзьями. А у него просветов нет – кроме, конечно, хороших людей, которые были и там.
А.П.: В постсоветские времена Александр Солженицын контактировал с властью. Можете ли вы представить себе в этой роли Шаламова?
И.С.: Нельзя себе представить его в этой роли. Он считал, что не надо обращаться к людям с позиции пророка. Он говорил: поза пророка никому не по плечу…
А.П.: У Александра Галича есть песня, посвященная Шаламову – «Все не вовремя».Сохранились рассказы Галича об их встрече. А как Шаламов относился к Галичу?
И.С.: Вы знаете, я не сказала бы, что он относился к Галичу как-то… Возможно, относился с симпатией… Но он никогда о нем не говорил. Видимо, это было… ну, одно из таких светских знакомств. Может быть, они встречались у Надежды Яковлевны (Н.Я. Мандельштам – АП). Ведь у нее на кухне собирался весь диссидентский свет… К ней приезжали зарубежные корреспонденты, и это была такая маленькая форточка в свободный мир. Вот там он мог встречаться с Галичем. Или где-то в редакции, случайно… Но Шаламов о Галиче никогда не упоминал.
А.П.: Я позволю себе еще раз процитировать Сергея Неклюдова. Шаламов, пишет он, «был очень некорпоративный человек, не желавший сливаться ни с какой группой, даже издали и симпатичной ему». Как вы полагаете – действительно ли Варлам Шаламов был в литературе принципиальным одиночкой?
И.С.: Да – по складу характера. Он был, знаете, не очень общительный. Правда, он хорошо относился, например, к компании «Юности». К Полевому, в частности. (Борис Полевой – писатель и журналист, на протяжении многих лет – главный редактор журнала «Юность» – АП). Уже в интернате для престарелых он диктовал мне воспоминания о Полевом. Где говорил, что Полевой был хорошим человеком и хорошим редактором.
А.П.: Разрешите мне задать вам еще один вопрос, связанный с взаимоотношениями Шаламова и Солженицына. Вот два высказывания. Первое принадлежит вам: «А.И. Солженицын, безусловно, великий стратег и тактик, а Шаламов — всего лишь великий писатель». Второе – Варламу Тихоновичу Шаламову: «Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего, потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын». И то, и другое сказано давно. Как бы вы прокомментировали эти слова сегодня?
И.С.: Ну, он действительно делец был. Он так использовал Твардовского… Людей использовал безжалостно и благодарности потом, по-моему, не испытывал. Ведь Твардовский отдал просто кусок своей жизни продвижению Солженицына. А он просто использовал Твардовского. И когда он – благодаря публикациям в «Новом мире» – получил мировую известность и Нобелевскую премию, он уже от Твардовского открещивался. Никогда не говорил о том, что Твардовский пробил эту публикацию благодаря своему влиянию… Благодаря Хрущеву, которого настроил таким образом Твардовский.
… А вот Шаламова не напечатали. Потому что он никакими блестками зло не прикрывал. И лагерь он считал абсолютным злом. Считал, что там не надо быть никому. Что он не делает человека лучше. Слабых – просто ломает. А остальных – просто лишает всяких иллюзий. Ведь все мы видим в перспективе какие-то надежды. А он считал, что лагерь убивает все. Все доброе в человеке. Он говорил, что не видел людей, которые бы в лагере выстояли. Кроме Демидова… (Георгий Георгиевич Демидов (1908–1987) – инженер и физик, проведший на Колыме четырнадцать лет. Автор рассказов, повестей и романов. Прототип рассказа В.Т. Шаламова «Житие инженера Кипреева – АР). Варлам говорил, что это был единственный человек, который выстоял – и то благодаря тому, что он попал на работу в больницу. Как и сам Шаламов…
А.П.: Давайте поговорим о Шаламове-художнике. Кто были его литературные учителя? С кем вы могли бы его сравнить в мировой литературе? Вообще, можно ли, на ваш взгляд, причислить его к какой-либо литературной традиции?
И.С.: Трудно причислить его к какой-то традиции. Я, во всяком случае, не читала ничего похожего – на его лапидарность, на его ударные фразы. Конечно, я так привыкла к его стилю: столько считала корректур. Но это такое своеобразие… Нет, ничего подобного я не читала…
А.П.: А кто были его любимые писатели? Кого он перечитывал?
И.П.: Он очень высоко ставил Чехова. Не любил Льва Толстого – поскольку Толстой считал, что искусство – это в какой-то степени проповедь. Шаламова это бесконечно раздражало. Если помните, Солженицын писал, что Чехов потому писал короткие рассказы и не писал длинных вещей, что у него не было сил для взлета. А для романа требуется… взгляд сверху. А Шаламов говорил, что это ерунда. Что в девятнадцатом веке писались огромные романы – не только Толстым: это был век романа. А что сейчас – век новеллы, век короткого рассказа…
А.П.: Вы видели фильм «Завещание Ленина»?
И.С.: Конечно. Там в титрах даже есть моя фамилия.
А.П.: И как вы его оцениваете?
И.С.: Вы знаете, я очень признательна режиссеру, и актер, который играл Шаламова, мне симпатичен. Но все-таки, видимо, трудно перевести шаламовскую прозу в план другого искусства. Она такая аскетичная, такая твердая. Вот был документальный фильм – «Несколько моих жизней» – это мы делали… Тогда я с трудом убедила режиссера – Сашу Свиридову – что надо давать текст Шаламова. Я сказала ей: «Мы с вами так не напишем». И поэтому все тексты там – шаламовские. И вот это, по-моему,– кинематографически сильный фильм – хотя он и документальный.
А.П.: После выхода книги в свет – а тем более после смерти писателя – произведение начинает жить своей независимой жизнью. И авторское послание читателю вырисовывается полнее, чем при жизни автора. В чем, на ваш взгляд, значение шаламовского послания миру? С учетом сегодняшнего контекста – и изменений в литературе, и того, что дискуссия о сталинизме продолжается?
И.С.: «Преодоление зла»... Так, кстати, назывался однотомник шаламовской прозы. Со всей своей бескомпромиссностью Варлам преодолевал это зло – в котором нет никаких светлых сторон. Да, своим искусством он преодолевал зло – мировое зло. Он не зря говорил, что символы зла – это Освенцим, Хиросима и Колыма... И думал только о том, чтобы оставить свою зарубку – как в лесу делают зарубки, чтобы не заблудиться. На память о том, что при определенных условиях человек может абсолютно отречься от добра и превратиться в безропотного, бессловесного… подопытного кролика. На память всему человечеству.
