ВАШИНГТОН —
Америка глазами русских – тема не новая. А глазами русских писателей – и подавно. «Без языка», «Бруклинский мост», «О’кей», «Одноэтажная Америка», «В поисках грустного бэби»… (Кстати, и «Эдичка» тоже. Да и «Мистер Твистер», чего уж там.) И это – только то, что вспоминается почти рефлекторно, навскидку. А если не только…
Говоря попросту, вопрос: а можно ли найти в этой обширной теме что-либо неожиданное? – совсем не праздный. Оказывается – можно. Особенно если попытаться проанализировать, как именно видится Америка российским литераторам вот уже третий век. Что – сфокусировавшись, правда, преимущественно на веке двадцатом, – и сделала профессор Джорджтаунского университета Людмила (Мила) Федорова, недавно выпустившая в свет книгу «Янки в Петрограде, большевики в Нью-Йорке» (Yankees in Petrograd, Bolsheviks in New York). (Презентация книги состоялась в Джорджтаунском университете 24 октября.)
Итак, что же явилось для исследователя неожиданностью? С этого вопроса и начался разговор корреспондента Русской службы «Голоса Америки» с Милой Федоровой. По ее словам, это была проекция России – на американский опыт русских писателей.
«Наша» Америка
Алексей Пименов: Например?
Мила Федорова: Есенин, идя по Бродвею, говорил: «Эта улица – тоже наша». Совершенно неожиданно – почему наша? Маяковский – еще до поездки в Америку, – описывая в «150000000» Вудро Вильсона, говорил: «Цилиндрище на нем возвышается башней Сухаревой». То есть повсюду они видели русские реалии. Миссисипи – это американская Волга. А с другой стороны, история русских путешествий в Америку – это история невстреч с Америкой, какого-то невидения настоящей Америки… Потому, что все эти писатели видели только то, что были готовы увидеть. Они приезжали уже с некоторым стереотипным представлением об Америке. Они знали, что они увидят. Маяковский мог бы написать свой цикл стихов, не ездя в Америку. Однако сам факт приезда был важен ему, чтобы доказать: все это – правда, что Америка – аутентична. И он говорил, что в «150000000» у него была как раз та Америка, которую он увидел.
А.П.: Мне кажется, что «150000000» Маяковского – это интереснейший пример. И в частности – эта глобальная борьба между двумя космическими фигурами – русским Иваном и американским Вильсоном. Конечно, это крайний случай, но ведь это и есть миф об Америке. А Маяковский, как мы все хорошо знаем, – с одной стороны, и революционер, и авангардист, но с другой – фигура необычайно традиционная и укорененная в русском прошлом. Откуда взялся русский миф об Америке?
М.Ф.: Этот миф имеет, безусловно, литературное происхождение. В девятнадцатом веке на него влияла американская литература. Путешествия европейцев в Америку – это литературные путешествия. Ближе к концу девятнадцатого века появился отдельный жанр – полуавтобиографический, полухудожественный очерк. В этом жанре как раз и писали Горький, Маяковский, Есенин, Ильф и Петров. А Маяковский и Есенин писали еще и стихи об Америке. Но к этому моменту сложилась именно литературная традиция описания Америки. Повлиял на эту традицию, как ни странно, Гоголь. Потому что Америка – грандиозная, и все писатели видят в ней что-то хлестаковское. Впервые гоголевский мотив открыто появляется у Есенина в «Железном Миргороде». Но еще до этого – у Горького, у Короленко – мы видим гоголевский мир мертвых душ, перевернутый мир, где живое и мертвое меняются местами. И хотя нет прямых аллюзий, Гоголь с «Мертвыми душами» оказался той призмой, через которую русские видели Америку. Я бы сказала, что это – традиция дантовского спуска в ад, увиденного русскими писателями через гоголевскую призму.
Рай по адскому проекту
А.П.: А в советское время?
М.Ф.: После того как возник Советский Союз, было очень важно понять, что представляет собой эта новая советская страна, и писатели, а главное – идеологи, исследовали это «я» через «не-я». Они искали другого, и Америка стала этим идеальным «другим». С одной стороны, она была очень похожа на Россию своими огромными территориями, быстрым развитием, экспериментами. В Америке происходила технологическая революция, которую многие писатели видели как параллель советскому социальному эксперименту. А с другой стороны, Америка была негативом России. Это был какой-то абсолютный негатив, который им нужно было представить, чтобы понять, как будет выглядеть абсолютный рай, который хотели построить в России. Поэтому идеальная Россия и идеальная Америка в какой-то момент совершенно совпадают. Не случайно Маяковский говорит: «я, поэт, и то американистей самого что ни на есть американца». То есть Америка – это что-то абсолютно свободное, что-то грандиозное. Поэтому, кстати, появляется и мотив Хлестакова, который неудержимо врет об Америке… Но как заимствовать черты Америки и строить новое советское общество, которое должно догнать и перегнать Америку? Как строить рай, если твоей моделью является ад? Все русские путешественники в Америку, так или иначе, пытались риторически оформить эту проблему.
А.П.: Но получается, что и та, и другая сторона обретает очень своеобразную форму. Америка, как это особенно видно у Маяковского, обвиняется в том, что она, так сказать, не дотягивает до самой себя, что настоящие американцы – это мы. А с другой стороны – есенинский железный Миргород. Да, он железный, но он – Миргород: там и лужа, и свинья где-то ходит… Как соединялись эти два мотива?
М.Ф.: Американское мещанство – это те черты русского прошлого, которое все русские писатели узнавали в Америке. Америка выглядит как что-то очень свое. Америка – это, конечно же, мы. Когда я писала эту книжку, у меня были сомнения: захотят ли американцы читать об этом аде, созданном советскими писателями? Но довольно быстро стало понятно, что эта Америка – в действительности, скорее, Россия. Может быть, это та Россия, от которой они хотели уйти. Черты мещанства, старого быта – вот что они критиковали в Америке. И в то же время она была чем-то удивительно своим. Чем-то, что можно приспособить для нужд построения, так сказать, Америки в России. Она – одновременно молодая страна, и есть в ней какая-то старческая сенильность: эта тема появляется уже к концу 19-го века. В ней удивительно сочетается технологическое совершенство и социальная отсталость: не случайно Маяковский писал, что он «стремился на семь тысяч верст вперед, а приехал на семь лет назад» – эти стихи написаны через семь лет после революции. Америка – это Россия прошлого, от которой мы хотим уйти, и одновременно – это технологически развитая Россия будущего, которую мы только должны построить. Маяковский считал случайностью, что это американцы создали Нью-Йорк – построили небоскребы и Бруклинский мост. Подлинную Америку, считал он, построим мы, в России.
Любовь к доброму ницшеанцу
А.П.: Не повторяет ли это отношение русские комплексы по поводу Запада вообще? Или Америка для русского сознания – это даже не совсем Запад?
М.Ф.: Я бы сказала, что в каждый период русской истории была страна, обладавшая наибольшим притяжением. В начале 19-го века – Франция, в какой-то момент – Германия, которая была символом технологического совершенства. Америка стала главной, пожалуй, сразу перед революцией – в 1920-30-х годах. Стала образцом. Действительно, было что-то уникальное в тяге русских к Америке. Она была зеркалом, каким-то близнецом, тем, что по-английски называется evil twin. Я думаю, что ни одна из европейских стран не вызывала у русских писателей такого ощущения двойничества.
А.П.: В этой связи, учитывая глубинный русский литературоцентризм (поэт в России все-таки больше, чем поэт), – вопрос об отношении русских и, в частности, русской интеллигенции, к американской литературе. Откуда эта любовь, выходящая за чисто литературные пределы? Тут и «Ленор безумного Эдгара» (Блок), и памятная с давних лет любовь к Хемингуэю – не просто к Хемингуэю-писателю, но и к человеку в свитере и с бородой? А у следующего поколения – к Сэлинджеру? Откуда эта более чем литературная любовь к американской литературе?
М.Ф.: Я бы начала с того, что романтическая традиция продолжалась ведь и в 20-м веке. В образе Хемингуэя (а раньше – Джека Лондона) было что-то ницшеанское… Конечно, эти писатели были так привлекательны для русского читателя (включая и русских писателей) не потому, что они были американцы. Нет, они были симпатичны просто как личности. Но с другой стороны, в них во всех есть что-то похожее – этот сильный, мужественный, смелый, свободный тип воплощает традиционное представление об американце. И я бы сказала, что эта литературная Америка существовала помимо путешествий русских писателей в Америку, помимо вообще путешествий в Америку. Существовала как некий литературный миф, хотя и связанный с реальной Америкой.
Демон, или Искусство не замечать
А.П.: Известно, однако, что мифы не умирают или умирают очень редко, да и смерть мифа – что называется, относительна: мифы обновляются. Сегодняшняя Америка – совсем не та, что Америка 19-го века и даже не Америка середины 20-го. А та литературно-мифологическая картина, о которой вы рассказываете, – что происходит с ней сегодня?
М.Ф.: Меня очень удивляет, как много сохраняется старого в мифологической картине мира. Если посмотреть на путешествия современных писателей в Америку, то мы видим тот же город желтого дьявола, который видели у Горького…
А.П.: Например?
М.Ф.: Например: Мария Арбатова, которая недавно посетила Америку, пишет очерки, создавая тот же самый демонический образ Америки. Но при этом – очень интересная параллельная тенденция – во второй половине 20-го века самые интересные произведения создаются иммигрантами. Причем миф о спуске в ад заменяется мифом о поиске идеального дома. Я бы сказала, что сегодня путешественник – это иммигрант. Во второй половине 20-го века это уже не Данте, спускающийся в ад, а Улисс, постоянно находящийся в пути – к своему идеальному дому. Мы это видим у Набокова в «Пнине», когда Пнин ищет свой идеальный дом. И очень сильно – у Аксенова: именно в Америке он находит свою семью – и гармонию.
А.П.: Интересно. Помимо всего прочего – в связи с тем, что Арбатова, кажется, окончила институт имени Горького. Но не получается ли, что изображение Америки в русской литературе происходит исключительно по своим собственным законам, что Америка к ним как будто не имеет отношения? Это что, другая сторона всемирной отзывчивости?
М.Ф.: Это именно то, о чем я пыталась написать эту книгу. Американский текст – по аналогии с петербургским текстом русской литературы – это именно литературный конструкт. С чем это связано? Как мы уже говорили: с литературоцентричностью русского взгляда. Но с другой стороны – вот с этим восприятием Америки как двойника. Поэтому конструкция литературного американского образа – это все равно попытка найти себя – либо через отрицание какого-то негатива, либо через притяжение. Как сформулировал Александр Эткинд, постоянно происходит ассимиляция и диссимиляция. И тут, с одной стороны – отзывчивость, а с другой – нарциссизм: ведь речь идет о литературном исследовании самого себя.
А.П.: В заключение – нелитературный вопрос. Еще в далекие советские времена мы прочли слова Клода Леви-Стросса: двадцать первый век будет веком гуманитарных наук или его не будет вовсе. А при таком нарциссизме что делать? У вас не вызывает тревоги то, о чем вы рассказываете?
М.Ф.: Безусловно, вызывает. Что делать? Перестать проецировать свои стереотипы, свои ожидания, свои страхи на другого. И иметь смелость увидеть другого таким, каков он на самом деле.
Говоря попросту, вопрос: а можно ли найти в этой обширной теме что-либо неожиданное? – совсем не праздный. Оказывается – можно. Особенно если попытаться проанализировать, как именно видится Америка российским литераторам вот уже третий век. Что – сфокусировавшись, правда, преимущественно на веке двадцатом, – и сделала профессор Джорджтаунского университета Людмила (Мила) Федорова, недавно выпустившая в свет книгу «Янки в Петрограде, большевики в Нью-Йорке» (Yankees in Petrograd, Bolsheviks in New York). (Презентация книги состоялась в Джорджтаунском университете 24 октября.)
Итак, что же явилось для исследователя неожиданностью? С этого вопроса и начался разговор корреспондента Русской службы «Голоса Америки» с Милой Федоровой. По ее словам, это была проекция России – на американский опыт русских писателей.
«Наша» Америка
Алексей Пименов: Например?
Мила Федорова: Есенин, идя по Бродвею, говорил: «Эта улица – тоже наша». Совершенно неожиданно – почему наша? Маяковский – еще до поездки в Америку, – описывая в «150000000» Вудро Вильсона, говорил: «Цилиндрище на нем возвышается башней Сухаревой». То есть повсюду они видели русские реалии. Миссисипи – это американская Волга. А с другой стороны, история русских путешествий в Америку – это история невстреч с Америкой, какого-то невидения настоящей Америки… Потому, что все эти писатели видели только то, что были готовы увидеть. Они приезжали уже с некоторым стереотипным представлением об Америке. Они знали, что они увидят. Маяковский мог бы написать свой цикл стихов, не ездя в Америку. Однако сам факт приезда был важен ему, чтобы доказать: все это – правда, что Америка – аутентична. И он говорил, что в «150000000» у него была как раз та Америка, которую он увидел.
А.П.: Мне кажется, что «150000000» Маяковского – это интереснейший пример. И в частности – эта глобальная борьба между двумя космическими фигурами – русским Иваном и американским Вильсоном. Конечно, это крайний случай, но ведь это и есть миф об Америке. А Маяковский, как мы все хорошо знаем, – с одной стороны, и революционер, и авангардист, но с другой – фигура необычайно традиционная и укорененная в русском прошлом. Откуда взялся русский миф об Америке?
М.Ф.: Этот миф имеет, безусловно, литературное происхождение. В девятнадцатом веке на него влияла американская литература. Путешествия европейцев в Америку – это литературные путешествия. Ближе к концу девятнадцатого века появился отдельный жанр – полуавтобиографический, полухудожественный очерк. В этом жанре как раз и писали Горький, Маяковский, Есенин, Ильф и Петров. А Маяковский и Есенин писали еще и стихи об Америке. Но к этому моменту сложилась именно литературная традиция описания Америки. Повлиял на эту традицию, как ни странно, Гоголь. Потому что Америка – грандиозная, и все писатели видят в ней что-то хлестаковское. Впервые гоголевский мотив открыто появляется у Есенина в «Железном Миргороде». Но еще до этого – у Горького, у Короленко – мы видим гоголевский мир мертвых душ, перевернутый мир, где живое и мертвое меняются местами. И хотя нет прямых аллюзий, Гоголь с «Мертвыми душами» оказался той призмой, через которую русские видели Америку. Я бы сказала, что это – традиция дантовского спуска в ад, увиденного русскими писателями через гоголевскую призму.
Рай по адскому проекту
А.П.: А в советское время?
М.Ф.: После того как возник Советский Союз, было очень важно понять, что представляет собой эта новая советская страна, и писатели, а главное – идеологи, исследовали это «я» через «не-я». Они искали другого, и Америка стала этим идеальным «другим». С одной стороны, она была очень похожа на Россию своими огромными территориями, быстрым развитием, экспериментами. В Америке происходила технологическая революция, которую многие писатели видели как параллель советскому социальному эксперименту. А с другой стороны, Америка была негативом России. Это был какой-то абсолютный негатив, который им нужно было представить, чтобы понять, как будет выглядеть абсолютный рай, который хотели построить в России. Поэтому идеальная Россия и идеальная Америка в какой-то момент совершенно совпадают. Не случайно Маяковский говорит: «я, поэт, и то американистей самого что ни на есть американца». То есть Америка – это что-то абсолютно свободное, что-то грандиозное. Поэтому, кстати, появляется и мотив Хлестакова, который неудержимо врет об Америке… Но как заимствовать черты Америки и строить новое советское общество, которое должно догнать и перегнать Америку? Как строить рай, если твоей моделью является ад? Все русские путешественники в Америку, так или иначе, пытались риторически оформить эту проблему.
А.П.: Но получается, что и та, и другая сторона обретает очень своеобразную форму. Америка, как это особенно видно у Маяковского, обвиняется в том, что она, так сказать, не дотягивает до самой себя, что настоящие американцы – это мы. А с другой стороны – есенинский железный Миргород. Да, он железный, но он – Миргород: там и лужа, и свинья где-то ходит… Как соединялись эти два мотива?
М.Ф.: Американское мещанство – это те черты русского прошлого, которое все русские писатели узнавали в Америке. Америка выглядит как что-то очень свое. Америка – это, конечно же, мы. Когда я писала эту книжку, у меня были сомнения: захотят ли американцы читать об этом аде, созданном советскими писателями? Но довольно быстро стало понятно, что эта Америка – в действительности, скорее, Россия. Может быть, это та Россия, от которой они хотели уйти. Черты мещанства, старого быта – вот что они критиковали в Америке. И в то же время она была чем-то удивительно своим. Чем-то, что можно приспособить для нужд построения, так сказать, Америки в России. Она – одновременно молодая страна, и есть в ней какая-то старческая сенильность: эта тема появляется уже к концу 19-го века. В ней удивительно сочетается технологическое совершенство и социальная отсталость: не случайно Маяковский писал, что он «стремился на семь тысяч верст вперед, а приехал на семь лет назад» – эти стихи написаны через семь лет после революции. Америка – это Россия прошлого, от которой мы хотим уйти, и одновременно – это технологически развитая Россия будущего, которую мы только должны построить. Маяковский считал случайностью, что это американцы создали Нью-Йорк – построили небоскребы и Бруклинский мост. Подлинную Америку, считал он, построим мы, в России.
Любовь к доброму ницшеанцу
А.П.: Не повторяет ли это отношение русские комплексы по поводу Запада вообще? Или Америка для русского сознания – это даже не совсем Запад?
М.Ф.: Я бы сказала, что в каждый период русской истории была страна, обладавшая наибольшим притяжением. В начале 19-го века – Франция, в какой-то момент – Германия, которая была символом технологического совершенства. Америка стала главной, пожалуй, сразу перед революцией – в 1920-30-х годах. Стала образцом. Действительно, было что-то уникальное в тяге русских к Америке. Она была зеркалом, каким-то близнецом, тем, что по-английски называется evil twin. Я думаю, что ни одна из европейских стран не вызывала у русских писателей такого ощущения двойничества.
А.П.: В этой связи, учитывая глубинный русский литературоцентризм (поэт в России все-таки больше, чем поэт), – вопрос об отношении русских и, в частности, русской интеллигенции, к американской литературе. Откуда эта любовь, выходящая за чисто литературные пределы? Тут и «Ленор безумного Эдгара» (Блок), и памятная с давних лет любовь к Хемингуэю – не просто к Хемингуэю-писателю, но и к человеку в свитере и с бородой? А у следующего поколения – к Сэлинджеру? Откуда эта более чем литературная любовь к американской литературе?
М.Ф.: Я бы начала с того, что романтическая традиция продолжалась ведь и в 20-м веке. В образе Хемингуэя (а раньше – Джека Лондона) было что-то ницшеанское… Конечно, эти писатели были так привлекательны для русского читателя (включая и русских писателей) не потому, что они были американцы. Нет, они были симпатичны просто как личности. Но с другой стороны, в них во всех есть что-то похожее – этот сильный, мужественный, смелый, свободный тип воплощает традиционное представление об американце. И я бы сказала, что эта литературная Америка существовала помимо путешествий русских писателей в Америку, помимо вообще путешествий в Америку. Существовала как некий литературный миф, хотя и связанный с реальной Америкой.
Демон, или Искусство не замечать
А.П.: Известно, однако, что мифы не умирают или умирают очень редко, да и смерть мифа – что называется, относительна: мифы обновляются. Сегодняшняя Америка – совсем не та, что Америка 19-го века и даже не Америка середины 20-го. А та литературно-мифологическая картина, о которой вы рассказываете, – что происходит с ней сегодня?
М.Ф.: Меня очень удивляет, как много сохраняется старого в мифологической картине мира. Если посмотреть на путешествия современных писателей в Америку, то мы видим тот же город желтого дьявола, который видели у Горького…
А.П.: Например?
М.Ф.: Например: Мария Арбатова, которая недавно посетила Америку, пишет очерки, создавая тот же самый демонический образ Америки. Но при этом – очень интересная параллельная тенденция – во второй половине 20-го века самые интересные произведения создаются иммигрантами. Причем миф о спуске в ад заменяется мифом о поиске идеального дома. Я бы сказала, что сегодня путешественник – это иммигрант. Во второй половине 20-го века это уже не Данте, спускающийся в ад, а Улисс, постоянно находящийся в пути – к своему идеальному дому. Мы это видим у Набокова в «Пнине», когда Пнин ищет свой идеальный дом. И очень сильно – у Аксенова: именно в Америке он находит свою семью – и гармонию.
А.П.: Интересно. Помимо всего прочего – в связи с тем, что Арбатова, кажется, окончила институт имени Горького. Но не получается ли, что изображение Америки в русской литературе происходит исключительно по своим собственным законам, что Америка к ним как будто не имеет отношения? Это что, другая сторона всемирной отзывчивости?
М.Ф.: Это именно то, о чем я пыталась написать эту книгу. Американский текст – по аналогии с петербургским текстом русской литературы – это именно литературный конструкт. С чем это связано? Как мы уже говорили: с литературоцентричностью русского взгляда. Но с другой стороны – вот с этим восприятием Америки как двойника. Поэтому конструкция литературного американского образа – это все равно попытка найти себя – либо через отрицание какого-то негатива, либо через притяжение. Как сформулировал Александр Эткинд, постоянно происходит ассимиляция и диссимиляция. И тут, с одной стороны – отзывчивость, а с другой – нарциссизм: ведь речь идет о литературном исследовании самого себя.
А.П.: В заключение – нелитературный вопрос. Еще в далекие советские времена мы прочли слова Клода Леви-Стросса: двадцать первый век будет веком гуманитарных наук или его не будет вовсе. А при таком нарциссизме что делать? У вас не вызывает тревоги то, о чем вы рассказываете?
М.Ф.: Безусловно, вызывает. Что делать? Перестать проецировать свои стереотипы, свои ожидания, свои страхи на другого. И иметь смелость увидеть другого таким, каков он на самом деле.