Четыре года назад убили Анну Политковскую. Следствие по этому делу до сих пор не закончено. Есть новые подозреваемые. Нет исчерпывающих ответов. В Москве и Петербурге прошли митинги ее памяти. Собравшиеся в столице предложили переименовать улицу Лесную, где жила и погибла Анна, в улицу Политковской.
Работа очень часто сводит журналистов в одной и той же точке пространства и времени. Иногда это мимолетные встречи, когда едва успеваешь познакомиться и обменяться новостями, иногда долгое существование бок о бок, когда хватает времени, чтобы многое узнать о товарище и немало рассказать о себе. Порой так рождается дружба, порой – вражда. Какие-то из этих встреч с коллегами забываются быстрее, чем успеваешь распрощаться, другие помнятся годами. С Анной Политковской встретиться было несложно. Особенно, если редакция забрасывала тебя на Кавказ, куда она постоянно ездила. Прежде всего, в Чечню. И надолго запоминалась даже короткая встреча с этой невысокой, внешне очень хрупкой женщиной, на первый взгляд, похожей на кого угодно – педагога, библиотекаря, искусствоведа, литературного или театрального критика, но только не на репортера. Анна не оставляла собеседника равнодушным к тому, о чем рассказывала. А рассказывала она о том, что считала несправедливостью, преступлением, мерзостью. Не так, как это часто обсуждают между собой корреспонденты – с ухмылочкой, циничной шуткой и брезгливо-усталой интонацией. Она говорила с искренней болью. Личной. Так не сыграешь. Не подделаешь. И она была классным журналистом!
Сотрудники Русской службы «Голоса Америки» в разные годы тоже встречались с Анной. Это их воспоминания о ней. И дань уважения.
Фатима Тлисова
В российских СМИ Анна Политковская еще при ее жизни каким-то образом представала как женщина экстравагантная, экстра-эмоциональная, даже неуравновешенная и не по-журналистки вовлеченная в свои репортажи. О ней некоторые «коллеги» писали как о «завербованной», «прозападной», «антироссийской» и всякую прочую гадость.
Анну я знала не очень долго, но не с гламурной ее стороны – известного столичного комментатора и критика, – а как полевого репортера. Анна ездила на Кавказ, когда многие другие (в том числе ее критики) просто боялись. Я видела ее – часами стоящую на улице в февральский мороз, выслушивающую рассказы десятков местных жителей, которые шлейфом следовали за ней, как только весть о ее приезде распространялась непонятно по каким каналам. Люди ждали ее у зданий правительственных структур – когда кто-то говорил, что она там кого-то интервьирует. Анна выходила, и ее окружали люди.
Каждому было важно рассказать лично – глядя в глаза. Я видела, как на Политковскую смотрели люди на Кавказе в больших и не очень городах и совсем маленьких селах. Я видела, как она смотрела и слушала людей. В ее глазах никогда не было безразличия и скуки. В них всегда было чувство – участие, сочувствие, боль, ненависть, недоверие, возмущение. Я видела, как Анна плакала вместе с мальчиком, рассказывавшим ей об унижениях во время допроса. Видела, как она молчала, слушая генерала, только что отдавшего приказ о штурме дома в центре города.
На Кавказе люди верили, что Политковская поможет. Верили даже в чудеса. Например, если напишет ОНА, пропавший бесследно сын вдруг вернется живым и невредимым, мужа перестанут пытать во время допросов, с невиновного снимут обвинение, пострадавшим от наводнения наконец выплатят компенсации, за которые сто лет назад уже отчитались, у бизнесмена перестанут вымогать взятки все подряд, чтобы не прикрыли – в общем, когда люди смотрели в глаза Анны, они верили. Что есть хорошая власть, которая все будет делать правильно, только надо, чтобы до этой хорошей власти донесли правду, которую плохие люди во власти от хороших скрывают. Анна и была тем каналом, через который хорошие начальники должны были узнать правду, чтобы помочь бедным людям.
Для нас, кавказцев, Анна никогда не была «анти-российской», она была той Россией, которая не закрывает глаза, не затыкает уши и не заклеивает рот, потому что иное – не патриотично. Да, Анна часто писала не повествовательным, а «восклицательным» стилем. За это ее упрекали в истеричности. Она не была истеричной – она пыталась докричаться до совести через толстое стекло равнодушия.
Алекс Григорьев
У меня на столе лежит визитка Анны Политковской. Если честно, я сам не знаю, зачем я храню ее уже столько лет.
Я разговаривал с ней всего один раз в жизни. Она тогда приехала в Вашингтон и провела несколько выступлений перед американскими политологами, учеными и журналистами. Политковская рассказывала о похищениях и убийствах людей на Северном Кавказе. Было заметно, что ей непросто выступать перед англоязычной аудиторией.
Потом я уговорил ее дать небольшое интервью информационному агентству, в котором я тогда работал. Меня интересовала жизнь простых жителей Чечни – не людей в форме и бандитов, а обычных мужчин, женщин и детей. Тогда Политковская рассказала мне, что чеченцы – травмированный народ, которому очень сложно выбраться из состояния психологического шока. По ее словам, чеченцы с ностальгией вспоминают времена Брежнева, когда были мир, работа и стабильность – для них Брежнев олицетворял «золотой век».
Она сказала: «Чеченцы живут в ситуации, когда не ясно, кто враг, а кто друг. Федерал – он враг, но и он же, особенно первоначально, нес закон – приход прокуроров, судебной власти.. Но потом эти надежды были разбиты в пух и прах. Где судебная власть? Где прокуроры? Нету! К кому апеллировать? К Масхадову? Невозможно. Масхадовцы не защищают людей. Это одна из главных проблем Масхадова. Он не защищает людей от, предположим, набегов кадыровцев».
«Я считаю, что самой позитивной частью общества являются чеченские правозащитники. Ими стали наиболее продвинутые люди, в основном, интеллигенция – бывшие учителя, врачи, юристы. Во-первых, они привлекают деньги. Общество "Мемориал", у которого есть бюро в Грозном, имеет свою медицинскую программу и находит на нее деньги где-то на Западе. По этой программе столько детей вывезли во Владикавказ, в Москву! Они настоящие помощники людей.
Если у человека похитили родственника, и он хочет подать заявление в правоохранительные органы, то правозащитники готовят эти заявления, помогают найти бесплатного адвоката. Правозащитники – эффективная защита. И люди это отлично знают. У бюро "Мемориала" в Грозном обычно стоит очередь. Помощь они оказывают независимо от политической составляющей: для них неважно – это ребенок кадыровца или масхадовца. Если ты придешь в прокадыровское министерство здравоохранения со своим ребенком, тебя первым делом спросят: "Ты из промасхадовской семьи? Ну и иди отсюда!" Это недопустимая ситуация! Я сама пыталась помочь одному ребенку – у него "заячья губа". Его невозможно было вывести на лечение, используя федеральную российскую программу, потому что у него отец погиб, воюя в сопротивлении в 1999 году, а ребенок остался».
«Чеченское общество, в целом, настроено на одну мысль: "Оставьте нас в покое!" Как я уже говорила, это депрессивное общество. Я думаю, что путь к приличной жизни будет крайне трудным. Не только потому, что крайне сложно наладить мирные переговоры. Война создала уже такое количество ответственностей, которые предстоит разрешать многие годы. Это не закончится в один день. Это будет тяжелейшая реконструкция – и моральная, и материальная…».
Журналисты привыкают не принимать чужую боль близко к сердцу – срабатывает инстинкт самосохранения, в противном случае легко свихнуться. Однако Анна явно не умела себя защищать подобным образом: она говорила о том, как живется чеченским матерям, и у нее текли слезы.
Такие люди, как Анна, не умеют врать…
Игорь Рискин
Я встретился с Анной лишь раз. В 2002 году. В Грозном, где открывали только что построенный Дом правительства (через несколько месяцев после этого торжественного открытия его взорвали смертники, врезавшиеся в здание на «КамАЗе» и «УАЗике». Погиб 71 человек, 270 получили ранения). Мы оказались рядом в вестибюле, куда журналистов запустили обычным «табуном», чтобы они своими глазами увидели все строительные достижения. Я Анну, разумеется, сразу узнал – она в ту пору была уже очень известна. Но заговорить и не помышлял. Внезапно она обратилась ко мне сама, заметив у меня в руках микрофон с логотипом большой российской телекомпании: «Вы с телевидения?» Я едва успел это подтвердить, как Анна буквально обрушила на меня целый монолог: «Слушайте, вам надо обязательно поехать в Грозненский дом престарелых! Там живет маленькая девочка. Три года. Она русская. Родителей у нее убили. Мать застрелили на улице. Представляете, живет рядом со старыми и сумасшедшими! Совершенно нормальная маленькая девочка! (Анна, конечно, назвала имя малышки. Я, спустя восемь лет, не могу его вспомнить. Почему-то уверен, что Политковская мгновенно назвала бы его и сейчас. – И.Р.). Вам надо снять о ней сюжет! Может, найдется кто-нибудь в России и заберет ее к себе. Это же ненормально! Чудовищно! Маленький ребенок в доме престарелых!..»
Анна говорила с такой страстной убежденностью, что уже через две минуты мне было просто стыдно, что я нахожусь на съемке в Доме правительства, а не в доме престарелых, где живет маленькая брошенная девочка. Еще через минуту общения с Политковской у меня не было никаких сомнений в том, что мы снимем этот репортаж любой ценой, и необходимость присутствовать на помпезной официальной церемонии уже раздражала.
Потом журналистов начали «организованно выводить» из Дома правительства, и мы с Анной потерялись. Но еще перед этим я успел ей пообещать, что мы снимем эту историю. Дом престарелых (для Чечни это, кстати, довольно условное название. На Кавказе, где чтут старших, отдать престарелого родственника на государственное попечение – позор) находился в грозненском районе Катаяма. Районе, пользовавшемся очень дурной славой. Напоминаю, на дворе стоял 2002 год. Для того, чтобы поехать туда, я обратился за помощью к знакомым контрактникам из Заводского района Грозного. Они дали БТР и полный солдат грузовик сопровождения для поездки в Катаяму. Анна часто ездила вообще одна.
Мы нашли этот дом и действительно увидели веселую и озорную девочку, которая сидела рядом и как-то пыталась общаться со слабоумными. Директор заведения без всякого удовольствия встретила нашу съемочную группу и солдат, занявших позиции вокруг территории, но услышав, что мы «от Политковской» тут же смягчилась и рассказала страшную историю малышки, тоже высказав надежду, что ее кто-нибудь сможет забрать. Этот сюжет вышел в эфир. Имя Политковской я не называл, хотя и стоило бы. Но источники информации раскрывать не принято.
Потом, вернувшись в Москву, я видел в редакции письма, в которых люди из разных российских городов выражали желание немедленно удочерить ребенка и забрать его к себе. В Чечню я потом не ездил, а с Анной больше никогда не встречался. И как сложилась судьба девочки, не знаю. А вот Политковская наверняка знала и продолжала делать все, чтобы помочь. Не сомневаюсь.