Русская смута-2011, или Владимир Мирзоев о цивилизационном срыве

«Наряжены мы вместе город ведать, / Но, кажется, нам не за кем смотреть», – говорит князь Воротынский князю Шуйскому в начале пушкинского «Бориса Годунова». И констатирует: «Москва пуста».

Впрочем, ушли жители столицы недалеко. «Вся Москва / Сперлася здесь», – поясняет «человек из народа» двумя страницами позже. «Здесь» – это на Девичьем поле, напротив Новодевичьего монастыря, где лицемерно отказывающийся от власти кандидат в монархи томит ожиданием соотечественников.

В фильме Владимира Мирзоева Девичье поле сжимается до размеров кухни (гостиной) – отдельно взятой ячейки в многоквартирных сотах Москвы. Политический театр Новодевичьего мгновенно тиражируется миллионами телеэкранов. На дьяках и боярах – не охабни и ферязи, а пиджаки от Гуччи. (А также, разумеется, «Ролексы»). Связь времен по-русски…

Куда же перемещается центр событий сегодня? «Рублевка пустеет, – сказал корреспонденту Русской службы «Голоса Америки» профессор Высшей школы экономики Овсей Шкаратан, – боятся оставаться». «У власти есть… план переустройства политического режима, – считает московский публицист Дмитрий Шушарин. – Медведев – это уже вчерашний день. Внутренний строй путинской власти основан на “внутренней партии”, представители которой занимают ключевые посты. Но есть и новый слой – успешный, и все же чувствующий себя уязвленным. И стремящийся вписаться в политическую систему. В этом и состоит сущность нынешних митингов – состоявшегося и предстоящего…»

Круговорот элит? Владимир Мирзоев, только что выпустивший фильм о «схлопывающемся времени», надеется, что на сей раз дело обстоит иначе.

От империи к нации

Алексей Пименов: Владимир Владимирович, в вашем фильме отчетливо слышится эта чаадаевская интонация – время идет, но история стоит на месте. А нынешние события? Что вы видите – начало перемен или начало нового цикла?

Владимир Мирзоев: Я очень надеюсь, что это все-таки движение по спирали. Не только круговорот, но и движение вверх – на следующий виток. А именно: выход из империи к национальному государству. Движение из традиционного общества в модерн. Я на это очень рассчитываю. Очень хотелось бы это увидеть.

А.П.: «Выход из империи к национальному государству»?

В.М.: Под национальным государством я имею в виду, конечно же, гражданскую нацию, т.е. то, что мы знаем на примере Америки. Я не имею в виду этнический компонент. Я не имею в виду религиозный компонент. Я имею в виду гражданский компонент.

А.П.: Что мешало и мешает России стать гражданской нацией?

В.М.: Тут много факторов. Прежде всего мешает, конечно, двадцатый век… Думаю, что на рубеже двадцатого столетия Россия была готова к этой метаморфозе. И если бы не Советский Союз, который, по сути дела, являлся реинкарнацией имперской модели, все могло бы быть иначе. Конечно, это было попятное движение – движение в архаику. Лозунги были противоположные – «Вперед, к победе социализма!», «Вперед, к победе коммунизма!». Вперед – в утопию. Но, повторяю, реально – это было попятное движение назад, в архаику, в империю. Сейчас – с некоторой дистанции – это очевидно. И развал советской империи – это, по сути дела, следующая стадия развала империи. Мне бы очень не хотелось, чтобы нынешний момент явился очередным моментом развала страны. Но для того, чтобы этого не произошло, нашим руководителям необходимо осознать, что переход империи в национальное государство, т.е. переход к демократии исторически неизбежен. Что он обусловлен созреванием нации, созреванием народа, его интеллектуальной готовностью перейти к следующей, более высокой форме социальной и политической жизни. Но если наши руководители этого не поймут, то нас ждет очередной срыв, очередной революционный хаос. А попросту говоря – обвал, распад страны.

Услышать коллективное бессознательное

А.П.: То, что началось на Чистых прудах, а потом продолжилось, в частности, на Болотной площади, – стало для вас неожиданностью, или вы что-то предощущали?

В.М.: Неожиданностью? Безусловно, нет. Ведь как режиссер я обязан вслушиваться… Обязан слышать свою аудиторию. И могу сказать, что на этом уровне – именно на уровне коллективного бессознательного! – у моих современников существует консенсус относительно империи, да и относительно той странной формы суверенной демократии, в которой мы жили последние десять лет. И, конечно, относительно того, что должно произойти в ближайшее время. Повторяю – на этот счет в обществе существует полный консенсус.

А.П.: Как бы вы его охарактеризовали?

В.М.: Нам предстоит или мягкая метаморфоза, т.е. мягкий переход к реальной демократии, к национальному государству, или очередной цивилизационный срыв.

А.П.: И на этот счет существует консенсус? Что, все так думают?

В.М.: Я думаю, что все так чувствуют. Когда я говорю о коллективном бессознательном, я имею в виду не юнговскую формулу в строгом смысле слова. Я имею в виду то, что люди не всегда могут выговорить, но что они чувствуют. Ощущают как некоторую неизбежность...

А.П.: Известный социолог Овсей Шкаратан недавно сказал мне, что инициаторами митинга на Болотной были вовсе не либералы, а молодые люди, чьи взгляды можно скорее охарактеризовать как националистические… И вот вопрос к вам как к режиссеру: кто, по-вашему, постановщики этого действа?

В.М.: Думаю, что постановщиков не было. А точнее – вот это и было пресловутое коллективное бессознательное. Будем следовать за Юнгом в этом вопросе – потому, повторяю, что нет лучшего термина. Это коллективное бессознательное манифестирует себя, конечно же, в Интернете, в социальных сетях. И кстати – в разных поколениях. Я бы не сказал, что это только молодежь. Безусловно, это образованные, активные, наиболее сознательные, способные к рефлексии, способные к анализу истории люди. Это класс, ощущающий свою субъектность. Это не распропагандированные люди, не люди, которых кто-то в чем-то убедил или которых кто-то подкупил, как говорят нам с экранов телевизоров. Члены нашего тандема очень любят эту теорию заговора. Не знаю уж, что им шепчут на ухо их референты. Но уверяю вас, что те люди, которые вышли на Болотную и выйдут двадцать четвертого на проспект Сахарова, выходят не потому, что они получают за это деньги. Это как раз «нашисты», которые вышли митинговать за «Единую Россию», – люди сплошь подкупленные. Это им заплатили – и они приехали. Люди без убеждений, неспособные к интеллектуальной работе. Люди заблудшие. А на Болотной были – и будут на проспекте Сахарова – люди, любящие свою страну. Не уверен, что у них есть внятная программа, но у них есть очень точное ощущение страны и есть чувство, что от них что-то зависит, что они должны что-то сделать, чтобы не допустить того цивилизационного срыва, о котором мы говорили.

Пимен против царя Бориса

А.П.: Давайте вернемся к вопросу о цивилизационном взрыве – в свете вашей киноверсии «Годунова». Но сначала – еще один неизбежный вопрос: почему сценическая история этой драмы так бедна?

В.М.: Я думаю, что тут две причины: с одной стороны, власть в России всегда этой пьески побаивалась. Ведь Пушкин не видел постановку своей пьесы – прошли десятилетия, прежде чем пьеса была поставлена на сцене, хотя текст и был опубликован. А вторая причина – по-видимому, в том, что этот текст поистине киногеничен, а не сценичен. Весь мир знает оперу Мусоргского – и именно поэтому название на слуху. Но, по существу, это чрезвычайно киногеничное произведение. Мне не пришлось сильно перерабатывать пьесу, чтобы сделать сценарий. Это готовый сценарий: двадцать семь коротких эпизодов, действие переносится из интерьера в экстерьер… В основном – дуэты и трио. Не так уж много массовых сцен: даже эпические сцены решены очень камерно. В общем, для кино – идеальный текст. Помните, Эйзенштейн писал когда-то о киногеничности Пушкина. Правда, он писал, что у Пушкина сам текст построен как чередование крупного, общего и среднего плана. Но и в композиционном смысле «Борис Годунов» – идеальный сценарий.

А.П.: Кстати, Эйзенштейн тоже в свое время создал фильм о русском коллективном бессознательном. Но – с противоположным знаком: о становлении империи под руководством царя Ивана. Вы как-то соотносили себя с эйзенштейновским наследием?

В.М.: Знаете, Эйзенштейн – очень важная для меня фигура. В свое время фильм «Иван Грозный» произвел на меня сильное впечатление. Но я, конечно же, не следую этой традиции. Фильм Эйзенштейна – это, скорее, театр в кино. И даже – мощная эпическая киноопера. Ведь если герои его картины вдруг запели, это было бы совершенно естественно. А мы стремились скорее к тому, чтобы очистить пушкинскую драму от пафосных конструкций. Ведь Пушкин в своей драматургии чрезвычайно психологичен, человечен. Уж он-то не пытается встать на котурны…

А.П.: Я всю жизнь перечитываю пушкинского «Годунова» и должен сказать, что один из любимых моих персонажей – Самозванец. У вашего же Самозванца – несколько, я бы сказал, спецназовская внешность. Это вы специально?

В.М.: Для нас самым главным в трактовке этого героя была параллель «Годунов – Самозванец». Самозванец – двойник Годунова. Там еще есть целая система двойников, но Самозванец – главный двойник. Как, кстати говоря, и Пимен. Отрепьев пытается пройти тем путем, которым уже прошел Годунов. В этом – экзистенциональный смысл власти и преступлений, связанных с движением к ней. А вот Пимен – это антипод и Годунова, и Отрепьева – потому, что он выбирает путь культуры, путь самосовершенствования. Хотя и перед ним была открыта дорога, которой прошел Годунов и которой теперь идет Отрепьев. Ведь когда-то Пимен был опричником. Он мог бы сделать политическую карьеру, но выбрал путь духовный, путь независимого интеллектуала, писателя. Вот это для нас – очень важное противопоставление.

А.П.: Попросту говоря, один – почти что самозванец – уже захватил престол, а второй – еще только в процессе...

В.М.: Совершенно верно. И история показывает, что ничего не меняется: если мы говорим о самодержавии, о самой власти, о том, что существует в истории вот эта пирамидальная конструкция: есть первое лицо, которое и является субъектом истории, а все остальные этой субъектности лишены. Включая весь народ… Поэтому ничего и не меняется. Здесь мы возвращаемся к той самой теме, с которой мы начали: отменить империю, отменить императора – как бы он ни назывался – и перейти к национальному государству, т.е. к системе, которая строится на горизонтальных связях, а не на вертикальных.

Народ и пирамида власти

А.П.: Но ведь у Пушкина – и, конечно, в вашем фильме тоже – есть и другой мотив: эти перевороты без перемен происходят при народной поддержке: народ отрекается от Бориса-цареубийцы и поддерживает самозванца. Выходит, горизонтальные связи тоже работают на вертикаль?

В.М.: Здесь, видимо, нужно говорить о том, насколько люди, живущие в стране, отдают себе отчет в том, что они должны, обязаны думать о том, каких руководителей они выдвигают. Демократия отличается от империи – династической или другой – тем, что у власти на время оказывается представитель народа. Если те, кто делегирован народом, ведут себя, скажем, незаконно или по-хамски, если они не понимают, что они делегированы народом, то народ имеет полное право от них избавиться. Как, собственно, работала та же Новгородская республика: мы знаем, что князя приглашали вместе с дружиной – как военную силу. Но если он не справлялся, то его просто выгоняли. Так работала демократия в России: поэтому демократия – это отнюдь не то, что пришло к нам с Запада. Нет, это сидит в нашей культуре…

А.П.: «Борис Годунов» – драма о смуте, вернее – о предпосылках смуты, о пути к ней. Некоторые публицисты в сегодняшней России увидели в митинге на Болотной прообраз грядущей русской смуты. Как избежать ее?

В.М.: Я думаю, что путь очевиден: необходимы перевыборы в Госдуму, поскольку выборы четвертого декабря были фальсифицированы, и это очевидно для всех. Необходимо, чтобы руководители сели за стол переговоров с реальной оппозицией, а не с той оппозицией, которая якобы оппонирует Кремлю, а на самом деле не является никакой оппозицией, а является просто марионеткой. Мы видели, как функционировал в последние годы наш парламент. Это не парламент, не контрфорс для исполнительной власти, а просто балаган. Необходим «круглый стол» – руководители страны должны сесть с обществом, т.е. с представителями страны, с представителями всех сил общества, и вести диалог. Нашим руководителям пора понять, что нужно перейти к диалогу и послушать не свою челядь, а людей, представляющих разные группы общества. Это – единственный нормальный, несиловой путь для того, чтобы избежать хаоса и того цивилизационного срыва, о котором говорили. Смута – это и есть цивилизационный срыв.

А.П.: Снова что-то вроде Учредительного собрания?

В.М.: Совершенно верно. Я думаю, что коль скоро Ярузельский в определенный момент польской истории мог себе это позволить, почему бы это не позволить себе и нашему тандему?