Сергей Глебов, профессор истории в Колледжах Смит и Херст (Sergey Glebov, Amherst and Smith Colleges) размышляет о причинах коллапса СССР и о том, какую Россию пытаются построить власти страны.
Николай Павлов: Почему, на ваш взгляд, рухнул Советский Союз?
Сергей Глебов: Мы все время используем слова «распад» и «коллапс», но никогда не используем слово «революция» в отношении этого периода, хотя я в колледже преподаю курс, который называется «Последняя русская революция общества и государства – от Горбачева до Путина».
В этом смысле было бы полезно подумать про распад Советского Союза, как о серии революционных событий. Для обывателя, который пережил эти события, распад СССР и все революционные преобразования, события происходили сплошным потоком, одно следовало за другим.
Произошло, по меньшей мере, три процесса, которые были связаны между собой, но, тем не менее, у каждого из них была своя определенная логика. Первый процесс – крушение определенного типа национализированной экономики, которую в конце советского периода, в годы Перестройки мы называли «командной экономикой». Во-вторых, это процесс ликвидации диктатуры коммунистической партии и связанные с этим последствия: коллапс системы управления, появление новых центров власти и региональной политики и так далее. Третье, это то, что связано с первым и вторым процессами: распад многонационального советского государства.
У каждого из этих процессов своя история. Например, командная экономика датируется 1930-ми годами, диктатура коммунистической партии появляется в 1918, 1919 и в 1920-х годах, а вот появление многонационального государства датируется по-разному: многие историки любят упоминать взятие Казани и включение Казанского ханства в Московское царство, потому что в тот период первое крупное нехристианское образование было включено в состав Российского государства.
Каждый из этих процессов можно рассматривать отдельно, но на практике они были связаны между собой и каждый из них сыграл огромную роль. Если бы СССР не был многонациональным государством, он, вероятно, не распался бы, как не распалась Польша. И, наверное, многонациональное государство не распалось бы, если бы не была ликвидирована монополия на власть Коммунистической партии, и не была бы удалена из конституции знаменитая шестая статья, которая реально связывала национальные государства, которыми, по сути, уже являлись республики СССР. У власти была Коммунистическая партия и как только эта власть уходит, все начинает рассыпаться.
Какой из этих процессов оказался наиболее значительным, говорить пока рано, но без них невозможно представить себе этот цикл событий.
Н.П.: Почему прекращение существования СССР является революционным событием?
С.Г.: Когда мы говорим о распаде СССР, мы даже словесно предполагаем, что это некие тектонические процессы, без существенной роли людей. Там распался СССР – там взорвался вулкан… Это выглядит процессами примерно одного порядка, но у людей есть то, что историки называют «единением» или «исторической субъективностью». Именно люди принимают решения в определенные моменты.
Так, к 1970-м годам мы видим, что происходит делигитимация советского строя в глазах советского населения. Люди начинают об этом шутить, менее активно участвуют в рабочих процессах, начинают ритуализировать политическую составляющую советской жизни, не участвуя в ней. А с приходом Горбачева в середине 1980-х начинается массовая мобилизация, в СССР возвращается массовая политика. Происходят демонстрации, взрывается общественное пространство, идет поток информации, которая активно потребляется людьми. В таких условиях люди начинают постоянно делать выбор.
До 1960-х годов половина населения СССР жила в деревне, это было наполовину сельское общество. Но начиная со Второй мировой войны, процесс урбанизации резко ускоряется, расширяется система высшего образования, появляется огромное количество профессионалов... В стране к 1970-м годам существовало уже другое, городское общество, с довольно высоким уровнем образования. После хрущевских реформ появилась значительная степень социальной защищенности. Сталин только рассказывал про социализм, но реально ничего - даже пенсий - не было...
Такой тип общества требует другого уровня политической организации и участия.
Я бы сказал, что отчасти распад СССР произошел потому, что появился некий советский аналог «среднего класса».
И к 1970-м годам этот аналог начал требовать политического участия.
В появлении «среднего класса» огромную роль сыграла «холодная война» и то, что появился военно-промышленный комплекс, который требовал огромных инвестиций в науку и образование. К середине 1970-х годов в СССР было порядка 650 тысяч рабочих мест, которые требовали кандидатской степени – то есть, огромной армии высоко образованных людей, вокруг которых возникла определенная социальная среда. Сложилась культура советских инженерно-технических работников закрытых институтов, которые слушали Высоцкого или делали что-то подобное. Это была довольно оппозиционная среда, со своей, если и не антисоветской, но собственной культурной логикой.
Собственно, социальная трансформация в СССР в середине двадцатого века, видимо, и положила начало каким-то процессам, которые привели к революционным событиям 1980-х. СССР бы не распался, если бы не было политической мобилизации людей по поводу экономических проблем, по поводу политических свобод, независимости Прибалтики или чего-то еще. Активное участие людей в этом процессе сыграло очень важную роль. Именно поэтому, возможно, стоит говорить не о коллапсе СССР, а о больших революционных преобразованиях.
Н.П.: Как изменилось отношение общества к распаду СССР?
С.Г.: Мне проще говорить об исторических вещах, о том, как менялось это отношение, скажем, до середины 2000-х годов.
Совершенно очевидно, что в конце советского периода наступило огромное разочарование советским режимом, никто не был готов массово выйти на защиту советского строя.
Люди могли ценить что-то из советского прошлого, но мобилизоваться на защиту Советского Союза никто не хотел. В национальных республиках был большой элемент национализма. Антикоммунизм вместе с национализмом оказался очень мощной силой, которая сработала для мобилизации общества почти везде в Восточной Европе и во многих постсоветских республиках. Даже в России никто особенно не желал участвовать в защите СССР и даже в России эта комбинация национализма и антикоммунизма была потенциальной силой.
Если мы вспомним, например, ельцинскую предвыборную кампанию, то там была риторика, что Россия кормит остальные республики и что будет лучше без этих республик, что мы будем независимы, у нас будет высокий уровень жизни. Эта риторика сейчас забыта, но она сыграла определенную роль в мобилизации людей вокруг ельцинского проекта независимой России.
В 1990-е годы произошли реформы, которые оказались невероятно болезненными, а они везде оказались болезненными. Здесь мы видим запоздалую реакцию на либеральные реформы во всей Восточной Европе, а Россия, как всегда, оказалась экстремальным случаем Восточной Европы. Возникли популистские движения правоконсервативных правительств, которые реагируют на период болезненных либеральных реформ. К концу этого периода вдруг оказывается, что кое-что из советского прошлого очень востребовано. В частности, представление о советской социальной защищенности, какой-то предсказуемости советской жизни, о способности людей понимать, что с ними будет через три-четыре-пять лет…
Все это вдруг исчезает в 1990-е годы и это похоже на постсоветский сталинизм. Ведь когда люди говорят: «Сталина на вас нет!», это же не значит, что они хотят оказаться в 1937 году или построить ГУЛАГ. Это форма реакции на коррупцию, представления об отсутствии будущего, социальную растерянность, может быть, какую-то социальную анемию. То же самое происходит с идеями о советском периоде конца 1990-х, когда все вдруг насытились информацией о сталинских преступлениях, когда вдруг оказалось, что привилегии советской элиты выглядели довольно скромно по сравнению с привилегиями постсоветской элиты. Даже член Политбюро не мог представить себе возможность иметь счета в западных банках или обучения детей в частных школах за границей.
Очень интересная и принципиально противоречивая позиция у путинского режима, потому что, с одной стороны, это режим, который политически вырос из ельцинского – там очень много людей из 90-х годов – а с другой стороны, желание сыграть на советской ностальгии и использовать какие-то идеи советского величия и советской культуры. Советская культура – это довольно богатый культурный пласт, который очень хорошо знаком более чем половине населения Российской Федерации. Кремлевские политики пытаются использовать эту культуру, как капитал для строительства режима и делают это довольно успешно.
Н.П.: Чего пытаются добиться российские политики, подпитывая ностальгию по СССР?
С.Г.: Трудно сказать наверняка. Но мы видим, что есть довольно большое количество культурного производства: сериалы и фильмы, книги, которые используют эту «советскую Атлантиду» как материал, как кирпичи, для построения чего-то другого. Советский режим, при всех его проблемах, был наднациональным режимом.
В названии государства отсутствовало слово «русский», предполагалось, что это некий открытый проект, в принципе.
Российская Федерация – другое государство, которое, особенно в 2000-е годы, вступило в период резкой национализации.
Происходит строительство государства с нарративом прошлого от карамзинской схемы русской истории до Второй мировой войны. Россия ограничивает гражданство, пытается использовать определенные устоявшиеся культурные традиции, например православие, национализирующее государство, использует какие-то элементы советского прошлого для вплетения в этот новый национальный нарратив. Что из этого получится, мы пока не знаем, но в этом есть определенная логика.
Если следовать схеме русской истории Карамзина, то рано или поздно нужно отправиться завоевывать Крым, нужно сделать что-то еще, потому что это вплетено в нарратив того, что такое Россия как национальное государство.
Но обращение к советскому периоду может также играть дестабилизирующую роль. Например, как разобраться с наследием прошлого, таким же, как у большинства имперских государств, – постимперской миграцией людей в города из других стран, из бывших колониальных окраин. Российские города за последние три десятилетия превратились, по сути, в двухрасовые города, где весь сервисный сектор обычно представлен эмигрантами из Средней Азии. И обращение к советскому наследию может принести непредсказуемые последствия.
С одной стороны, есть советская традиция, которая институционализировала этносы. Если ты родился узбеком, ты можешь быть только узбеком, ты живешь в Узбекистане, есть некое представление о том, что узбекский этнос это вечная, не меняющаяся вещь. С другой стороны, существовали традиции интернационализма, риторика дружбы народов, которая предполагала возможность интеграции, во всяком случае, на политическом уровне.
Н.П.: Как вы восприняли крах СССР?
С.Г.: Люди, которые, как я, поступили в университет в конце 1980-х, восприняли это довольно легко, потому они еще не были интегрированы в траекторию советской карьеры и советскую социальную жизнь. А вот для людей, которые в начале восьмидесятых годов закончили университет и успели в течение десятилетия встроиться в советскую систему, это, наверное, был болезненный опыт. Для большинства интеллигенции большое значение имело освобождение, свобода слова, свобода поездок и так далее - было ощущение свежего воздуха.
В конце 1980-х и в начале 1990-х люди еще думали, что есть какая-то глубокая перспектива демократизации, или, как тогда говорили, создание нормальной страны. Под «нормальной» предполагали некий вариант западного развития, что до сих пор еще не исключено.
Н.П.: Вы думаете, что в России есть перспектива западного развития?
С.Г.: Чудес не бывает. В России нет никакой мистической «черной дыры» или еще каких-то необычных вещей. При определенных исторических условиях, если возникнет соревновательная политика и институты, то все остальное начнет складываться. Трудно сказать, конечно, как это будет выглядеть.
Я очень хорошо понимаю людей, для которых распад Советского Союза означал потерю государства, в котором они чувствовали себя дома. Например, меньшинства в республиках – как русские в Прибалтике или армяне в Азербайджане. Советская идентичность – это то, на что можно было опираться, когда ты не принадлежишь к местному большинству, это была легитимная идентичность. С распадом СССР это исчезло.
Возможно, есть ощущение некой культурной связи. Так, у жителей Узбекистана, Азербайджана, Прибалтики, есть общий культурный пласт, который они помнят. Я понимаю, почему в условиях олигархического государственного капитализма люди испытывают ностальгию по советской социальной защищенности. Кроме того, в мире, в котором никто ничего сейчас не может обещать, вызывает ностальгию советское представление о том, что есть будущее, есть какая-то возможность его предсказать.
Н.П.: Как изменилось отношение Кремля к Советскому Союзу?
С.Г.: Сложно сказать, что в головах у кремлевских чиновников, лишь иногда они начинают давать интервью и что-то рассказывать. Но уже в начале путинского периода произошла частичная легитимация определенных советских символов: восстановление гимна или восстановление красного знамени в вооруженных силах. То есть это был какой-то абсолютно гибридный проект: с одной стороны орлы – с другой красные звезды.
Это была попытка создать непротиворечивый нарратив прошлого, в котором советский период не отрицал имперский, а перетекал из одного в другое, и делалось это довольно успешно. А вот сейчас возникает стремительное ощущение, может быть, это моё личное ощущение, что люди у власти начинают говорить таким языком, на котором говорили в 1982 году. Может это что-то возрастное: им по 60-70 лет, а им хочется чувствовать, что им 30.
У меня нет ощущения, что кто-то пытается восстановить Советский Союз, потому что это невозможно, потому что все прекрасно понимают, что с этим связаны огромные проблемы, как экономические, так и политические. И самое главное, что Россия проходит этот период национализации. Россия является национализирующим государством. Например, все, что связано с Украиной, с Грузией, с Прибалтикой и с другими частями бывшего СССР – это не попытка восстановления Советского Союза, а стремление представить себе, где границы национализирующейся России как национализирующего государства, и попытка собрать это все воедино.
Это не советский проект. Советский проект предполагал удовлетворение национальных требований республик, очень часто за счет Российской Федерации или других крупных республик, как это происходило в двадцатые годы во время советской политики коренизации. Ленин говорил, что самая большая опасность – великодержавный шовинизм, имея в виду русский национализм, а вот защитный национализм меньшинств был приемлем. Сейчас подобного, конечно, нет, есть скорее попытка создать некое национальное сообщество, которое называется Россией, а дальше уже возникают разные идеи, как это можно сделать. То ли это будет этнический русский национализм, некоторые рассказывают про российскую национальную идентичность и так далее, но это разные процессы, которые совершенно не связаны со стремлением восстановить СССР.
Н.П.: Если это не строительство государства, подобного СССР, то какое устройство России пытаются создать в Кремле?
С.Г.: У Советского Союза был вполне определенный способ управления разнообразием и трансформацией разнообразия. Было представление, что есть народы, у которых есть территория, язык и культура. Советский проект предполагал включение всех этих народов в виде государственных образований в СССР, советская идентичность была наднациональной.
А в Российской Федерации это невозможно. Российская Федерация является национальным государством, хоть и называется федерацией, а те кто не принадлежат к воображаемому большинству, автоматически становятся меньшинствами. Узбеки не были меньшинством в СССР, потому что у них была своя республика, где они были большинством и где они более-менее контролировали культурную и политическую жизнь. То же самое касалось грузин, армян и всех остальных… А в Российской Федерации этот способ управления разнообразием невозможен, потому что нет наднациональной идентичности, потому что представление о том, что такое национальное государство Россия, быстро движется в сторону этнитизации национальной идентичности.
Н.П.: Почему руководство России, так же, как это было в СССР, ведет разговоры о военной угрозе со стороны Запада и НАТО?
С.Г.: Создание внешнего врага всегда было очень удобным элементом поддержки политического режима. В этом нет ничего удивительного: практически любой режим, в котором власть становится нелегитимна, использует такого рода риторику. Абсолютно то же самое делает Эрдоган в Турции - несмотря на то, что Турция член НАТО, там постоянно говорят о каких-то страшных силах, которые хотят подорвать что-то такое национальное.
Гораздо интереснее то, что советский проект в нынешних условиях имеет дестабилизирующий потенциал. Мы знаем, как много молодых людей сейчас вдруг становятся левыми, вступают в Коммунистическую партию, сотрудничают с ней. Одна из трагедий России после распада СССР – это то, что было полностью делегитимизированно левое крыло политики, оно превратилось в какую-то клоунаду.
Коммунистическая партия была не левой партией, а скорее ультраконсервативной. Именно это отчасти создало предпосылки для не соревновательной политики, когда у нас есть условный Пиночет и он продавит нам определенные экономические реформы, наступит экономическое процветание и все будут довольны. Подобная идея появляется в конце восьмидесятых годов, наши товарищи даже ездили в Чили изучать опыт Пиночета, а конституция 1993 года писалась с идеей, что нужен очень сильный вождь, который поможет продавить либеральные реформы. Когда исчезло левое крыло политики, то появился такой странный политический гибрид, который, с одной стороны, использовал левую риторику, а, с другой стороны, поддерживал определенные экономические и социальные неолиберальные реформы в 90-е годы. Отсюда выросло странное представление о том, что можно симулировать политику, что не нужно реальных партий. Они прекрасно понимают этот дестабилизирующий потенциал левых идей, и поэтому Удальцов и люди с левыми взглядами, которые участвуют в политике, постоянно испытывают давление властей. Теоретически можно себе представить, насколько успешной в России была бы левая оппозиция существующему режиму, которая бы инкорпорировала элементы советской риторики. Нынешние российские коммунисты просто не могут это сделать, потому что слишком связаны с этим режимом.
Н.П.: С чем тогда связана риторика российских властей, когда они так ревностно оберегают традиционное представление о советском прошлом и даже вводят наказание за неуважение к нему?
С.Г.: У идеи регулирования исторической памяти законодательным путем есть несколько источников. Во-первых, есть советские источники, цензура, грубо говоря, а во-вторых, есть традиции европейских стран, законодательство, которое запрещает, например, отрицание Холокоста. Потом эти тенденции начинают двигаться в Восточную Европу, в Польшу, в частности, в которой правое правительство настаивает на регулировании исторической памяти.
В России довольно поздно это все начинается, но мне кажется, что происходит такое копирование трендов, которые приходят с Запада.
Другой очень важный момент в том, что уже в 1990-е годы возникло представление о том, что Вторая мировая война – это один из ключевых блоков для построения национальной идентичности. Россияне могут спорить по поводу чего угодно, но все должны соглашаться, что победа во Второй мировой войне была универсальным добром – и значит, это самое большое достижение в двадцатом веке, которое никто не может оспорить. Но оказалось, что могут оспорить, появляются какие-то другие интерпретации Второй мировой войны, так некоторые историки интерпретируют ее как гражданскую войну, отчасти. Многие упоминают огромное количество советских граждан, которые служили немцам, служили в вермахте и в полиции, участвовали в Холокосте. История вдруг становится очень сложной, и она плохо вписывается в национальный нарратив, ее сложно использовать для построения, консолидации и политической мобилизации общества. Тогда возникают идеи это законодательно отрегулировать. Ничего хорошего из этого, к сожалению, не выйдет. Это печально, потому что если это законодательство начнет применяться, то историей Второй мировой войны станет просто невозможно заниматься. Уже возникают проблемы с тем, чтобы спокойно заниматься историей Второй мировой войны в России из-за всех этих законов.
