Театр Сопротивления – это российский онлайн-проект, созданный после начала полномасштабного вторжения России в Украину. Уже второй сезон на его платформе resistancetheatre.org идут антивоенные спектакли.
Авторы проекта и раньше проповедовали андеграундный, экспериментальный театр, а после начала войны они решили дать голос российским режиссерам, которые выступают против войны, но в условиях цензуры не могут говорить об этом с подмостков оффлайн-театров. О разочаровании в российском театре, поиске новых форм и протоколе безопасности антивоенного проекта «Голосу Америки» рассказала куратор Театра Сопротивления Лора (из соображений безопасности собеседница попросила не указывать ее фамилию).
«Голос Америки»: Лора, как появилась идея Театра Сопротивления?
Лора: Наша команда – это люди, которые раньше делали фестиваль искусств «Точка доступа», и бывшие сотрудники Центра имени Мейерхольда, который был закрыт [после начала полномасштабного вторжения России в Украину – Г.А.]. Фестиваль «Точка доступа» тоже перестал существовать [после начала полномасштабного вторжения – Г.А.]. И на обломках этих двух больших проектов возник Театр Сопротивления, как форма поддержки художников, которые хотят продолжать заниматься театром и имеют антивоенную позицию. Продолжать делать «несмотря на» – как форма сопротивления.
Г.А.: Почему для команды важно делать именно антивоенный проект?
Л.: Невозможно сейчас делать просто театр. Есть какая-то часть внутри нас, которая разуверилась в театре. Но это всё равно попытка делать театр, несмотря на сомнения. Мы не можем заниматься напрямую антивоенной деятельностью. Мы всегда занимались творчеством, поэтому продолжать заниматься творчеством, но при этом антивоенным – это большое решение. Это для нас возможность документировать всё, что происходит сегодня. И форма рефлексии над тем, что происходит вокруг.
Г.А.: А что не так с театром? Почему вы в нем разочаровались?
Л.: Всегда хотелось думать, что театр – это место, где мы создаём прекрасный мир будущего, создаём модели общества, модели коммуникации. А когда вся эта коммуникация и общество рухнули, то – а как дальше?
Внутреннее устройство
Г.А.: Как устроен проект внутри?
Л.: Мы команда из пяти человек, которые до этого работали в российских театрах или с российскими фестивалями. В основном, мы отбираем работы и сопровождаем их выпуск, обеспечиваем продюсерские, технические решения, чтобы эти работы увидела аудитория. Встречи художников с аудиторией для нас важны, учитывая, что сейчас все находятся в разных городах, в разных странах. Сохраняем связи – это то, чем мы занимаемся.
Г.А.: Это российский проект?
Л.: Да, российский, но у нас не все из России. Сама я из Донецка, я украинка. И ещё есть коллега, тоже украинка. Но большую часть нашей деятельности мы вели в России.
Г.А.: А авторы спектаклей могут быть откуда угодно?
Л.: Наш проект заточен на рефлексию, на документацию войны России в Украине и исследование российской имперскости и колониальности. Вряд ли человек, который не связан с этим контекстом, может в этом участвовать. Хотя у нас в этом году есть донецкий проект. Это антивоенный, украинский проект. Но, к сожалению, у художников нет доступа к украинской аудитории, и они обратились к нам, чтобы реализовать свой проект. Это онлайн-спектакль про воду в Донецке. Он так и называется – «Вода», его делают активисты-художники из Донецка. Они рассказывают, как обстоит ситуация в Донецкой области в контексте воды, в контексте манипуляции с водой как с ресурсом. И в этом спектакле часть посвящена ситуации с водой в Донецке, а вторая часть – истории Каховки.
Г.А.: Проект показывает украинский взгляд на войну?
Л.: Я бы сказала, что он показывает донецкий взгляд. Это такая пограничная территория, которая выходит из нормы украинскости, но при этом не пытается включиться в российскую норму. Это такая донецкая оптика изнутри, которую редко услышишь. Нам было очень ценно, что авторы обратились именно к нам, чтобы реализовать этот проект. Важно давать голос людям, у которых как бы нет голоса. Всем кажется важным происходящее в Донецке, но не так часто мы можем услышать людей оттуда.
Г.А.: А были еще попытки сотрудничества с украинскими проектами?
Л.: В прошлом сезоне у нас было несколько работ украинской драматургини, которая достаточно активно работает с российскими художниками, оставаясь при этом в Киеве. При этом она русскоязычный автор. Но мы не ищем способов соприкосновения как диалога. Это интересно, но наша цель – исследование российского контекста. Перед тем, как пойти на диалог, надо отрефлексировать себя.
Г.А.: Как вы отбираете авторов или проекты?
Л.: Мы проводим open-call (конкурс заявок). Было уже два. Мы открываем open-call, задаём тему и смотрим работы, которые нам приходят. В этом году нам пришло около 80 работ. Мы отбираем их коллективно, спорим, выбираем шорт-лист. В этом году мы созванивались со всеми художниками, прошедшими отбор. И из этого шорт-листа мы отбираем работы сезона.
Г.А.: О чем хотят говорить авторы? Какие темы больше всего сейчас их трогают?
Л.: В первом сезоне мы задали большой радиус тем, над которыми художники могли работать: война, травма, память. В этом сезоне мы задали тему идентичности. Мы решили остановиться на одной теме, но она все равно оказалась достаточно широкой. Нам было интересно в колониальной оптике исследовать русскость, критически как-то её осмыслять.
Но не так много художников почему-то готовы думать об этом. Мне кажется, не так много способов говорения пока есть. Все ещё только отходят от шока произошедшей катастрофы и только выстраивают дороги и пути осмысления. Многие думают о вопросах миграции, потому что все переехали в новые места, оказались в новых контекстах. Кто-то осмысляет локальные истории, в которых был до этого. Кто-то пытается осмыслить свою идентичность, например, квир-персон. И это тоже такой акт сопротивления ввиду всех этих законов, которые сейчас вышли. Есть работы, которые осмысляют идентичность в контексте войны. Некоторые работы выстроены вокруг темы идентичности до войны и в целом российской колониальности, которая на самом деле была и до. Многие пытаются в хаосе найти и выстроить свою идентичность во время войны. Почти все работы строятся в этих рамках.
Безопасность
Г.А.: Команда организаторов работает анонимно, при этом некоторые авторы раскрывают свои имена. Почему?
Л.: Наш проект пока ещё, к счастью, не находится под контролем. Некоторые авторы считают безопасным называть своё имя. Кто-то уехал и знает, что в ближайшее время не вернётся в Россию. Тех, кто возвращается, или кто находится в России, мы всегда предупреждаем в начале работы о рисках, которые есть в связи с сотрудничеством с нашей платформой. Но мы оставляем часть выбора за художниками. Если они считают, что для них безопасно указывать свое имя, мы готовы его указывать.
Г.А.: Были ли у участников или у организаторов какие-либо проблемы?
Л.: Пока нет. Но мы небольшой проект, о котором не так много людей знает. Мы существуем, во-первых, в театральной среде, которая немного дистанцирована от широкой публики. Мы – среда для людей, которые любят театр и занимаются театром. Нам интересно выходить на широкую аудиторию, сотрудничать с другими проектами. Несмотря на то, что мы маленький и пока не очень заметный проект, нам важно расти и находить свою аудиторию, помогать художникам найти их аудиторию. С нашим названием и с нашей антивоенной логикой, в какой-то момент это приведёт к тому, что нам придётся усилить протокол безопасности, а художникам – делать выбор, готовы ли они сотрудничать с нами.
Г.А.: Художники получают деньги за участие в проекте?
Л.: Open-call подразумевает гранты. Мы отбираем 7-10 работ, и команды получают гранты на реализацию проектов. Естественно, это не волонтерская работа. Отчасти мы работаем как небольшой фонд, который выделяет гранты на реализацию проектов.
Г.А.: А у вас откуда деньги?
Л.: Мы тоже получаем гранты. К сожалению, поэтому мы ограничены финансово, у нас нет больших ресурсов. Два open-call’а проводились на два гранта, которые обеспечивают отчасти нашу работу и работу художников. Нам важно, чтобы работа художников оплачивалась. Многие художники из-за своей антивоенной позиции потеряли возможность или отказались работать с российскими государственными театрами. Не только обеспечить возможностью производить свободные высказывания, но ещё и поддержать ресурсно – это наша задача.
Зрители
Г.А.: Как проходят показы?
Л.: В течение трёх-четырех месяцев мы готовим проекты, и потом весь ноябрь и декабрь у нас идет фестиваль отобранных работ. Какая-то часть работ будет ещё показана в январе. Мы показываем работы от трёх до пяти раз. Как продюсеры или грантодатели мы всегда рады, если эти работы будут существовать, развиваться и дальше.
Г.А.: В первом сезоне, чтобы посмотреть спектакль, зрители должны были пройти проверку. Во втором сезоне никакой проверки зрителей уже нет. Как правила изменились?
Л.: В прошлом сезоне проект был более партизанским. Маркетинговая схема и в целом схема коммуникаций со зрителями была выстроена на более усиленных протоколах безопасности. В этом сезоне мы понимаем, что у нас нет возможности постоянно контролировать зрителей. Может, это бы имело смысл, но не всегда на это есть ресурс.
Г.А.: А вообще есть возможность понять, кто смотрит ваши спектакли?
Л.: Мы сформировали за год существования свой пул аудитории, проверенный в прошлом сезоне. Часть из них мы знаем просто потому, что это театральная аудитория, которой мы доверяем. Это аудитория Центра Мейерхольда, аудитория фестиваля «Точка доступа». И это скорее проверенная лояльная аудитория, мы в ней более-менее уверены. Есть новая аудитория, которая начинает появляться. Сейчас мы надеемся на их лояльность, и у нас нет возможности проверять каждого человека. Когда на показ регистрируется по 100-150 человек, мы просто не можем позволить себе проверить каждого через почту или социальные сети. Те, кто поддерживает войну и получают наши рассылки, всё равно не приходят, но могут писать нам какие-нибудь гадости. У нас в этом сезоне есть такой перформативный проект с документальным фильмом «Нютаг» – о бурятах, эмигрировавших в Монголию. Когда мы звали людей на показы, нам начало прилетать, что настоящие буряты не уехали, они остаются. Но мы не сталкиваемся с прямыми угрозами. Альтернативная критика из оптики людей, поддерживающих войну, – да, но нет какой-то агрессивной кампании против проекта пока.
Г.А.: А вам хотелось бы, чтобы проект увидели люди, которые поддерживают войну?
Л.: Кажется, что это интересно. Но это вопрос безопасности. Чтобы вести кампанию, менять мнения, показывать другую оптику, необходим большой ресурс. Мы не всегда можем отказаться от каких-то вещей в вопросах безопасности. А менять оптику у людей, поддерживающих войну, – значит, начинать открытую кампанию по сопротивлению. Мы поддерживаем антивоенных художников. Доступа к альтернативной аудитории у нас пока нет. Это такой большой шаг – выйти на нее. Потому что надо пожертвовать безопасностью художников и нас, в том числе.
Г.А.: Сколько людей за это время посмотрели ваш спектакли?
Л.: Сложно сказать. Есть количество людей, которые регистрируются на показы, и которые приходят в итоге. К сожалению, последних меньше, потому что это цифровой театр. После ковида люди устали от смотрения в экран. Это большая проблема. Диджитал-проект – это единственная возможность сохранять связи в условиях разорванности. Не все люди доходят. Всем интересно посмотреть, но выделить час-два в пятницу или в субботу вечером сложно. Мы с этим пытаемся бороться и искать пути. Рассчитываем на сознательность: это не только театр, но ещё и антивоенный проект. Смотреть свидетельства, художественное осмысление, рефлексию или критику войны – важнее, чем сходить в бар. В этом сезоне на показы было зарегистрировано человек шестьсот. Где-то половина из них дошли. Это совсем небольшая аудитория. Являясь диджитал-проектом, мы конкурируем с медиа. Это большое пространство, в котором медиа конкурирует с другими медиа, большие медиа с независимыми, а мы показываем театр. Поэтому охваты у нас небольшие. При этом аудитория, которая доходит на спектакли, небольшая, но мы в ней уверены.
Г.А.: Какой фидбэк вы получаете?
Л.: Естественно все говорят о важности этих высказываний. В основном, фидбэк позитивный – о том, что эта рефлексия, критика войны, исследование идентичности всем интересны. С другой стороны, включается отчасти потерянное. Театральное сообщество в России распалось, либеральной и андеграундной его части теперь нет совсем, и мы являемся тем местом, где не только говорят и свидетельствуют о войне, но и проявляется критика, рефлексия театральных высказываний. В этом году мы собирали группу театральных критиков, которые ходили к нам на показы. Они раньше писали про современный театр в России, а теперь или продолжают писать про современный театр, или наоборот перестали писать, или находятся в других странах. Мы их позвали посмотреть наши работы, и потом обсуждали с ними, что они про них думают.
Г.А.: И что они сказали?
Л.: Ну, про каждую работу по-разному. Это было действительно такой профессиональный подход, от которого за 2022 год мы немного отвыкли. Это рефлексия, которая держит театроведов и критиков в тонусе, потому что можно обсудить, поспорить, что кому нравится, а что наоборот не нравится. Тут, с одной стороны, есть театр, в котором есть профессиональная оптика, профессиональная среда, которую мы развиваем, а с другой стороны, есть вот эта оптика сопротивления и антивоенного высказывания. И иногда есть хорошая профессиональная театральная работа, но на уровне антивоенного высказывания это близко, но не радикально. Важно услышать голос. Нам как Театру Сопротивления дать возможность прозвучать этому голосу важнее художественных методов. И критикам было важно посмотреть это всё.
Г.А.: Есть ли у вас любимый проект?
Л.: Их два. Один – это «die.könige.проект». Достаточно специфическая штука. Это вебзин, который документирует поездку двух квир-партнеров в Калининград к семье одного из них. Они встретились уже после начала войны, геи, которые едут в Калининград и наблюдают за жизнью вокруг, за тем, как люди говорят о войне, как они сами воспринимают и исследуют нормализованную маскулинность, которая их окружает, но сами они к ней не относятся. Мы этот проект выложим скоро в открытый доступ, его можно будет самостоятельно изучать всем, переходя через наш сайт. На показах мы организовывали совместную навигацию: ребята своим голосом вели нас по этому зину, выделяли самые интересные моменты.
Г.А.: А что такое вебзин?
Л.: Это онлайн-журнал. Он собран из страниц, каждая из которых посвящена одному дню их пребывания в Калининграде, и внутри этого зина есть видео, фотографии, можно заполнять ячейки. Я люблю его за то, что он нежный. Он погружает тебя в эту любовь и заботу. С одной стороны кажется, что вот такая любовь и забота – ну и что? Но она разворачиваясь на фоне войны, на фоне сопротивления этой маскулинности.
Второй проект, который я люблю, это как раз донецкий проект «Вода». Мне кажется, это самый важный проект, который мы делали. Дать голос Донецку мне как дончанке было невероятно важно. Я уже была знакома с командой проекта, я встретилась с ними за пару недель до начала полномасштабной войны в Донецке. Как дончанка я пережила войну с 2014 года и продолжаю переживать уже столько лет. Для меня нет ничего более важного, чем голос людей из Донецка. Мне нравится их оптика, потому что они не пытаются выбрать какую-то из сторон. Они рассказывают свою историю. Они выбрали воду, которая кажется таким базовым ресурсом. Когда я вынуждена была уехать в Россию после начала войны в 2014, я не знала, что так много может быть водного ресурса. В Украине большая нехватка воды всегда была, в Донецке всегда не хватало воды. Горячую воду выключали с 11 вечера до 6 утра. Иногда могло не быть холодной воды. Это просто базовое условие, в котором живёт в Донецк. В Крыму, где я также росла, и в Мариуполе, где я часто была, могло не быть воды вообще, её могли давать по часам. И сейчас, когда воды может не быть несколько дней или недель, каждая из сторон пытается доказать, кто виноват. А в Донецке вокруг воды выстраивается большая система взаимопомощи и уважения друг к другу. Ну да, у нас нет воды, но мы поможем, донесём пожилым людям воду. Мы займём очередь на выдачу воды для других, мы доставим воду ещё кому-нибудь. Это не то, о чём мы можем услышать каждый день. Мы читаем об этом в новостях, но, когда об этом говорят живые люди, это очень важно.
Г.А.: У Театра Сопротивления будет третий сезон?
Л.: Мы рассчитываем. За это время мы поняли, что на нас многие смотрят, как на театральную микроинституцию. Нам важно продолжать нашу работу. С одной стороны, это вопрос денег, потому что мы совершенно неустойчивая организация в плане финансирования, и показы у нас сейчас бесплатные. В декабре мы в последний раз покажем работы, уйдём на небольшие каникулы, переосмыслим наши цели и задачи на будущее. Мы хотим продолжать заниматься тем, что делаем, но хотим расширить или углубить нашу деятельность. Поэтому после каникул мы надеемся найти финансирование и, оставаясь Театром Сопротивления, вернуться с небольшим ребрендингом в третий сезон.
Форум