Белорусский документалист Максим Швед: «Я не думал, что будет так страшно»

Максим Швед – белорусский режиссер-документалист, член Белорусской Независимой Киноакадемии (BIFA), автор фильмов «Чистое искусство» (лауреат фестивалей «Артдокфест» и «Лістапад», 2019), «Маршрут перестроен» и «Фотограф с площади Перемен», который осенью 2023 выйдет на польском телеканале «Белсат».

10 августа 2020 года режиссер был задержан во время протестов в Минске. В феврале 2022 он покинул Беларусь, сейчас живет в Варшаве и работает над проектом «Воспитание Артема» своей погибшей коллеги, документалистки Любови Земцовой. Мы поговорили с ним о том, каково это – быть белорусским документалистом во времена, когда режим Лукашенко хочет видеть тебя в тюрьме, мировое сообщество не очень заинтересовано в теме Беларуси, а соратники обвиняют твои фильмы в том, что они «помогают» арестам.

Татьяна Замировская: Максим, ты наблюдал протесты 2020 года глазами гражданина, и в то же время режиссера-документалиста. Как эти две оптики в тебе сочетались?

Максим Швед: Когда мне предложили в мае 2020 подумать насчет того, чтобы снять фильм про выборы, мне эта идея показалась унылой: я уже видел, наверное, пять или шесть выборов, и все заканчивались одинаково. После выборов 2010-го я не был уверен, что при моей жизни может произойти событие, которое не вписывается в предыдущую парадигму, и не думал, что у этой темы может быть потенциал. Но мне очень хотелось поработать с редактором канала «Настоящее время» Алиной Рудницкой, и я согласился. И буквально через две недели задержали Тихановского. Была идея снимать для фильма журналистку, которая ведет стрим, Сашу Дынько; но как только эту идею одобрили, Сашу задержали...

Стало понятно, что уже не будет то, что обычно. Я начал думать, как можно реализовать эту тему. Один из критериев редактора был – надо делать это безопасно – а я не мог понять, в чем проблема? Конечно, я понимал, что выборы в Беларуси могут закончиться чем-то нехорошим или тебя могут побить. Но я не думал, что будет так страшно. И поскольку она настаивала на безопасности, появилась концепция снимать таксистов и разговоры пассажиров в такси – проводить съемки в машине, а не в толпе.

Когда мы планировали съемки, последний съемочный день должен был заканчиваться в день выборов, 9 августа. Концепция была такая: мы снимаем предвыборные настроения, поэтому 9-го надо закончить, даже оператор уже запланировал на 10-го августа какую-то другую занятость. И я сам тоже был уверен, что после выборов все закончится. Но уже в день выборов стало ясно – скорее всего, не закончится. И редактор мне сказала: Максим, мне кажется, этот наш фильм только начинается. Но я к этому времени уже был такой уставший, что мне ничего не хотелось продолжать – как человеку. Но как профессионал я понимал, что начинается самое интересное, поэтому я сам вышел на улицу с камерой: оператор наш уже был занят, плюс рисковать людьми не хотелось. Я вышел и попал сразу «на сутки» в Жодино [Жодинская тюрьма №8, в которую, в числе прочих, отвозили задержанных протестующих – Г.А.]. Срок у меня был маленький, пять суток. Можно сказать, повезло.

Т.З.: Ты можешь рассказать, как это было?

М.Ш.: Я снимал в районе Пушкинской. В то время, когда я там был, уже застрелили Тарайковского [Александр Тарайковский – участник протестов, убитый силовиками на улицах Минска 10 августа 2020 года – Г.А.], о чем я, конечно же, не знал. Все выглядело, как сцена из какого-то блокбастера, космических войн. Было сложно поверить, что на улицах Минска может происходить такое. Столько света, шума, столько людей: просто завораживающее зрелище. Видишь – твой знакомый магазин «Фрунзенский» охвачен дымом, у тебя щиплет глаза от газа, кругом растерянные люди куда-то бегут, кто-то кидает камни – к вопросу насчет мирного протеста. Все очень реалистично и при этом непривычно применительно к месту, которое знаешь, как свой родной город. Я растерялся – со мной случилась дереализация, было сложно поверить, что это происходит с тобой, что это по-настоящему. Так я и «попал»: на меня шла толпа ОМОНа, и я думал, что они ведь видят, что я снимаю, не кидаю камней, ничего противозаконного...

И вот я попал в тюрьму в Жодино. Там ты оказываешься в камере, рассчитанной на 12 человек, с 36-ю мужчинами, с которыми, может, никогда бы в другой ситуации не оказался. Это может быть интересно какое-то время, но, в принципе, это достаточно некомфортная ситуация. Хотя в то время еще даже давали матрасы заключенным! Это не Окрестина, конечно [неофициальное название следственного изолятора на улице Окрестина в Минске, ставшее нарицательным из-за чудовищных издевательств и пыток над задержанными в ходе протестов – Г.А.]. Я когда вышел, меня спрашивали, как я – и я отвечал, что мне повезло, потому что я видел прямо сине-черных избитых ребят у нас в камере. И мои ушибы – это еще неплохо отделался; это скорей была психологическая травма.

Т.З.: То есть, сильного физического ущерба тебе не причинили?

М.Ш.: Нет, но это было очень унизительно, когда тебя, 40-летнего мужика, лупит какая-то гопота, как в подъезде когда-то могли бить за длинные волосы, отпуская нелепые шутки, от которых, как ты думал, общество уже давно избавилось. Сравнивая с тем, что было с другими – у меня был не самый худший вариант. Но психологически это было сложно. Там происходила дегуманизация людей.

Вот, например, один из моментов, который запомнился – у нас в автозаке был случайно попавший туда дядька, который просто шел в магазин. Он был прямо с пакетиком, немного выпивший – и вдруг он оказывается в автозаке – и, конечно, начинает всех уговаривать, объяснять, что он и сам бывший милиционер, какой-то участковый… И вот он это все им говорит – а они не слушают. Тогда он начинает говорить громче. А ведь там надо, чтобы было тихо – а он не мог угомониться. Поэтому они его усадили и начали бить электрошокером – через такой непонятный прозрачный щит. Это все очень странно выглядело – эти разряды, и то, что он все равно не мог остановиться и продолжал говорить. И тогда они начали бить другого человека и говорить: если ты не замолчишь, мы будем его бить. И вот для меня это был знак, что они могут сделать что угодно, пределов у них нет. То есть, для меня именно такие моменты были наиболее болезненны в смысле разочарования в чем-то человеческом.

Но это как раз личная оптика. А режиссерская оптика мне пригодилась уже в камере – пусть срок был небольшой, все равно было тяжело. Там очень скучно. Ты привык к постоянному потоку информации, а тут на этих заполненных людьми метрах ты не знаешь, чем заняться. И тогда я начал «включать режиссера»: смотреть на это все как на мини-фильм. Мне сразу стало легче, потому что я немножко дистанцировался, и это меня спасало.

Меня забрали прямо с камерой, и она каким-то чудом сохранилась: при задержании сломали только одну кнопку. Там сохранились материалы, которые попали в мой фильм, который вошел в альманах о белорусских протестах на Guardian: я даже немного снимал внутри тюрьмы, проход по коридору, на свой страх и риск.

Т.З.: Когда ты вышел, удивило ли тебя, что протесты продолжаются?

М.Ш.: Я даже не мог вообразить, что происходит снаружи тюрьмы! Когда уже начали потихоньку выпускать всех, кому дали «сутки», мы думали, как будем добираться каждый в свой город. Мы были грязные, вонючие, без денег, всем было неловко. Думали: как достать денег на билеты? Мы не могли себе представить, что когда выйдем, там будет как на красной дорожке – тысячи людей, волонтеры, кофе и чай, можно зубы почистить, умыться, пульс измерить. Такая помощь была сразу же со старта – и это было очень не похоже не то, что мы могли представить.

И все следующие дни для меня тоже были из разряда нереальных – меня забрали во второй день серьезных протестов, и казалось, что за пять дней все закатают под асфальт. Мы в камере фантазировали, что может быть, когда мы выйдем – но в целом мы сходились к мысли, что, скорее всего, к моменту выхода все закончится. И тут мы выходим – а вокруг куча людей, все кричат «Жыве Беларусь!», флаги повсюду… Было такое чувство – либо мы победили, либо я в тюрьме сошел с ума и это такой бред. Но все продолжалось! Оно продолжалось и на следующий день – я попал на первый большой марш, и когда я увидел около Стелы [Стела «Минск – город-герой», обелиск на пересечении проспектов Победителей и Машерова, около которого собирались протестующие – Г.А.] толпы людей до самого горизонта, которые просто не помещались ко мне в голову – это было из разряда ирреального, казалось, что у меня какой-то сдвиг восприятия, когда мозг просто не может вообразить, что происходящее может быть в реальности.

Т.З.: У тебя было желание сразу это фиксировать, запоминать, снимать?

М.Ш.: Чувства были противоречивые. С одной стороны – происходит нечто, что невозможно представить, это абсолютно нереально! А с другой – казалось, ну, раз мы уже победили, то так теперь будет каждый день, и незачем снимать. Плюс я понимал, что нужна задача, история – просто так ты снимать людей не будешь. Тогда я начал к людям подходить и задавать вопрос: что мы будем делать завтра? Не буквально завтра, а с мыслью о том, что если бы мы сегодня победили, как мы завтра будем все менять, перестраивать. И по ответам людей я понимал: нет, это еще не победа, предстоит какая-то работа. Думаю, у меня тогда все же было еще не вполне адекватное представление о том, что происходит.

Т.З.:А в какой момент ты понял, что все закончилось и протест подавлен?

М.Ш.: Для меня это стало очевидным только в 2021 году. Точнее, под Новый Год. Это был переломный момент – я потихоньку переставал верить в чудо, отказывался от мысли, что вот растает снег и все само поменяется, и пришел к принятию того, что все это было наивно, все это была своего рода иллюзия, чуда не будет.

Т.З.: В 2020-м я общалась с нью-йоркским фотографом Михаилом Фридманом, который фотографировал протесты в Минске, и он высказал свое мнение о том, почему протесты не привели к падению режима – был переломный момент, когда стотысячная толпа с площади Независимости пошла на Окрестина, чтобы открыть ворота и выпустить политзаключенных. Но волонтеры, которые были около Окрестина, остановили толпу, сказав, что если снаружи будут волнения, заключенных будут сильнее избивать. По его мнению, это окончательно сделало белорусские марши ненасильственными – а без насилия со стороны протестующих перемены были, как он считает, невозможны.

М.Ш.: Да, я помню тот марш, и я тоже был на стороне тех, кто считал, что не надо лезть на Окрестина – я думал о тех, кто был там внутри. Как человек, который испытал подобное, я знал, что они [силовики, охранники] могут быть очень брутальными по отношению к арестованным, будут бить их просто назло. Да, можно это видеть как моральную дилемму. Но для меня это было иначе. Я вначале вообще не верил, что такие масштабные протесты возможны. Потом снова поверил – и после этого мне было сложно отказаться от этой веры, которая для меня стала чем-то очень значимым, связанным с таким чувством… ну, не религиозным, но очень метафизическим. И отказ от этой веры был не связан с конкретным событием – с тем же отказом идти на Окрестина – а был медленным болезненным осознанием. После подавления протестов стратегия выживания должна была быть именно такая, что надо было отказаться от этой веры: если ты хочешь функционировать в этой реальности, надо это признать и принять. И это был самый мрачный и темный период в моей жизни – когда ты должен был просто убить в себе веру, чтобы выжить.

Т.З.: Это тогда у тебя возникло желание сделать фильм про дворик «Площадь Перемен» и фотографа, жившего в этом дворе, Евгения Отцецкого, бежавшего от репрессий в Украину?

[«Площадь Перемен» – неофициальное, но уже нарицательное, название одного из минских дворов, где в 2020 происходило много коммунальных протестных активностей – от концертов до лекций – а также находился мурал с изображением «ди-джеев Перемен», звукооператоров, прервавших правительственный митинг 6 августа одноименной песней группы «Кино». Мурал регулярно закрашивался властями, но неизменно возникал на стене снова и снова. 11 ноября 2020 года при попытке помешать неизвестным – вероятно, сотрудникам правоохранительных органов – в очередной раз вандализировать дворик, был избит до смерти 31-летний художник Роман Бондаренко – Г.А.]

М.Ш.: Задумка сделать фильм про «Площадь перемен» у меня появилась еще в 2020-м году, как только дворик стал активным – мне друзья присылали ссылки, информацию про борьбу с муралом, потому что я же делал фильм «Чистое искусство», где одна из тем как раз борьба коммунальщиков со, скажем так, «уличным искусством». Я задумался – и правда, у этого явления появилось второе дыхание, причем политически выраженное. Написал редактору – и получил ответ: нет, про дворовые инициативы и так много снимают.

Тогда и правда было много других активностей. Это был момент, когда еще практически ничего ужасного не произошло. Не забрали Степана Латыпова [арборист, житель дома у «Площади Перемен», политзаключенный, приговорен к 8.5 летнему сроку, во время суда пытался покончить с собой – Г.А.], был еще жив Рома [Роман Бондаренко, убитый 11 ноября 2020 года – Г.А.], Катю Андрееву еще не забрали [журналистка, политзаключенная, приговорена к 8-летнему сроку за то, что вела стрим из дворика во время протестов против убийства Романа Бондаренко – Г.А.]…

Я потом жалел, что послушался редактора и не взялся за эту тему. Потом, когда я узнал, что фотограф Женя Отцецкий уехал из Беларуси, что он издал фотокнигу «Площадь перемен» про дворик – я был у него на презентации – я понял, что можно попробовать задним числом эту историю воссоздать. Потому что в том дворе пересеклись очень много судеб, много важных ценностей, много борьбы... И рассказывая именно про этот фрагмент протестов, можно через него рассказать всю эту историю глобально.

Т.З.: У тебя получилось включить в контекст и войну России против Украины – ты многое снимал во Львове, где сейчас живет Евгений, и там фигурирует реальность войны: кладбища с погибшими украинскими воинами, особенности жизни в условном тылу…

М.Ш.: Да, война в целом переиначивает этот вопрос: теперь белорусская тематика, как и сам Женя говорит, особо никому не нужна на фоне войны. И интерес к Беларуси очень сомнительный сейчас. Мы ассоциируемся со страной-агрессором, уже никто не помнит про наши протесты, за что мы там боролись. Поэтому сейчас, чтобы говорить в кино про Беларусь, надо искать другие ракурсы. И Женя в этом плане был идеальный персонаж, который побывал в гуще событий в Беларуси, был арестован, потом уехал в Украину и после начала войны оттуда не выехал, как многие другие, и это было его решение.

Т.З.: А каким киноязыком возможно говорить с миром о белорусских протестах? Я видела на днях опрос в белорусском эмигрантском сообществе в Фейсбуке: почему Netflix не интересна наша история протестов, это же female empowerment!? Домохозяйка встает на место арестованного мужа. Женские протесты, которые становятся триггером стотысячных маршей. В комментариях отметилась белорусская режиссерка Дарья Жук, у которой есть сценарий игрового кино об этом – но все это пока не движется. Сейчас не время для таких фильмов?

М.Ш.: Я не думаю, что белорусская тема провальная. Именно на эту историю про женщин в мире, как мне кажется, сейчас есть запрос, история и правда, феноменальная и актуальная, практически голливудская. И я знаю, что есть уже как минимум один проект, документальное кино про Тихановскую – над ним работает белорусская документалистка Воля Чайковская, и он должен каким-то образом пролить свет на эту историю про женщин.

Еще я в 2021 году познакомился с оператором из Британии, который снимал историю именно Тихановской, причем начал снимать еще до того, как ее вынудили власти уехать в Литву. То есть, еще тогда для многих был понятен потенциал истории о женщине, которая могла бы стать президентом Беларуси.

С игровым кино, мне кажется, все сложнее: если бы протесты закончились победой, все было бы иначе. Сложно рассказать историю о том, какие травматичные мы потерпели потери, с элементами вымысла, творческими задумками, воображением. Будут претензии, что все было не так, все было иначе…

Т.З.: Так уже было с фильмом «Минск» российского режиссера Бориса Гуца, который не обругал только ленивый. Там эксплуатировался этот киношный троп про случайных прохожих, которые во все это попали – вроде выпившего мужика. Во-вторых, российская оптика – герои говорили с московским акцентом, в Минске была «мэрия» и так далее. Досталось и режиссеру Андрею Курейчику за задумку сериала «Окрестина» – пока в Беларуси есть политзаключенные, снимать об этом сериал в каком-то смысле кощунство.

М.Ш.: Именно: пока история не закончилась, нам сложно ее отрефлексировать игровыми методами, потому что в этом будет присутствовать определенная искусственность, которая работает на задумку драматурга, там будут все эти драматургические ходы игрового кино – которые смотрятся нормально, когда это все вымысел, но когда это связано с травматичной реальностью, это сложно воспринимать. Поэтому я не знаю, насколько возможно сейчас снимать игровое кино на эти острые темы.

Т.З.: А возможно ли снимать документальное? После выхода фильма Николая Маминова «Хроники настоящего» на литовском канале Delfi белорусские силовики похвастались, что благодаря фильму арестовали некоторых протестовавших: в фильме были видны их лица. В фильме про «Площадь перемен» лица заблюрены – но насколько документ остается документом, если в нем нет лиц и имен? Получается отыгрывание белорусского мифа о партизане, у которого нет лица и имени, но которого судят по диверсиям, делающим его видимым. И что с этим делать?

М.Ш.: Это сложный вопрос. В связи с ним еще в 2020 году у меня был экзистенциальный кризис насчет профессии, я хотел все бросить, и до сих пор все время об этом задумываюсь. Подобные ситуации, как с фильмом Маминова, подталкивают нас в очередной раз подумать о том, что главное в документальном кино? – Мне кажется, это все-таки герой. Насколько интересный человек наш герой – настолько и фильм будет интересным. Чисто психологически человеку интересен именно другой человек. Поэтому, конечно, смотреть на заблюренные лица ты можешь некоторое время, это даже может быть концептуально – но в целом мы не можем делать фильмы со стертыми лицами людей. Учитывая, что мы еще и делаем их анонимно: многие белорусские режиссеры сейчас не подписываются, мы часто не знаем, кто сделал ту или иную работу. На киновысказывание без лиц сложно смотреть, это не интересно. И это очень тяжелый момент. Как из него выйти?

Есть хорошие примеры. Например, Павел Можар – белорусский режиссер, который давно живет в Германии – снял фильм «Методичка». Он не участвовал в протестах, но смог отрефлексировать эту тему, посмотрев и почитав свидетельства пострадавших людей о примененном к ним насилии. И через такие рафинированные съемки в белой комнате он по пунктам показывал реконструированную им методичку о том, как задерживать человека, как «раскладывать» заключенных, и все эти процедуры показываются медленно и красиво, но смотрятся очень чудовищно. Это, скажем так, документальное кино на грани игрового. Этот фильм стал победителем одного из самых престижных фестивалей документального кино в Амстердаме в позапрошлом году в номинации «Лучший документальный короткометражный фильм» и был номинирован на премию European Film Awards. Как видим, есть формы, в которых можно реализовать классные идеи.

Т.З.: Я так понимаю, что белорусские силовики специально «подсвечивают» документалистов и фотографов, хвастаясь, что «с помощью» их работ арестовывают людей. Так было с книгой «Я выхожу» с фото с протестных маршей – факты арестов по фото из книги подтверждали не только правозащитники, но и сами силовики через свои телеграм-каналы. Так же было с фильмом Маминова. Надо ли этому поддаваться?

М.Ш.: Конечно, я много думал об этом и примерял к себе, и у меня вызывают негодование все эти аресты невинных людей. Но мы здесь, во-первых, забываем о том, что прежде всего, виноват в этой всей ситуации режим Лукашенко, а не Маминов, который снял фильм! Вначале надо говорить, что именно режим и силовики – причина несправедливости и насилия, а потом уже рассуждать про Маминова, насколько он справился со своей задачей. Это первое.

Второе – мы уже как будто привыкаем к насилию и арестам. По умолчанию у нас стоит установка: эти гопники нас забирают и арестовывают, и это норма, а главное никого не подставить. Мы живем в позиции людей, для которых каждодневные аресты стали чем-то привычным, и мы все свои действия сверяем с тем, как не попасть в список людей, которых «забрали», и не стать тем, кто кого-нибудь подставит. Но ведь это же ненормально! Жить с насильником ненормально и про это надо кричать. Вот один из наших лозунгов: «Не забудем, не простим!». У меня всегда был вопрос насчет того, как мы это можем не забыть, если все надо прятать и не показывать, если даже если ты сделаешь идеальный документальный фильм, его сейчас сложно показать, потому что потом могут постучаться кому-то в дверь и сказать: мы вас из-за этого вот фильма задержали.

Т.З.: Это прямо философская проблема – в наш диалог призываются Фуко и Делез: фильм как критика насилия и одновременно инструмент насилия, переприсвоенный государством и превращенный из предмета искусства в улику и вещественное доказательство. В этом тоже состоит насилие режима: искусство перестает быть искусством.

М.Ш.: Да, поэтому я искренне сочувствую Маминову: он сам два раза был задержан, два раза сидел, и как бы он ни сделал свой фильм – хорошо ли, плохо ли, это все равно его личный способ пережить травму, как-то ее для себя интерпретировать, и мы не можем его обвинять в том, насколько на наш взгляд это вышло удачно или нет, не можем говорить, что лучше бы он этого не делал. Так мы, получается, отказываем ему в праве рассуждать на эту тему в ситуации, когда и так всюду такая самоцензура, что скоро люди будут бояться даже думать о том, чтобы что-то такое снимать.

Т.З.: Возможно, если смотреть на вещи в исторической перспективе, есть шанс не подвергать себя самоцензуре? Спустя много лет, когда белорусы будущего будут писать об этом времени исследовательские работы, они из этих художественных высказываний будут реконструировать наше время. Может, стоит смотреть на все с перспективы условной медиа-археологии будущего.

М.Ш.: Полностью присоединяюсь к этой мысли об исторической перспективе. Да, про режиссера сейчас могут сказать: почему он не думал о людях? Но я как раз думаю о людях – но эти люди не только здесь, это люди и через 20, и через 50 лет.

И мой зритель, зритель документального кино – он в будущем, документальное кино — это как раз то самое кино, которое смотрят спустя годы; и я понимаю, что наши внуки именно по этим фильмам будут задавать вопросы: а что это было? а как оно было и почему?

Т.З.: Все протесты нашего общего прошлого плохо задокументированы, у них нет свидетельств, только некачественные сканы и плохо оцифрованные VHS-пленки. Однако, каждый из протестов документировался подробно и во всех ракурсах правоохранительными органами, которые стояли на обочинах с профессиональными камерами и снимали лицо буквально каждого. И где-то есть эти архивы – с лицами всех нас, наших друзей, наших коллег, все там живые, молодые, счастливые, идут с флагами. Было бы хорошо, когда сменится власть в Беларуси, изъять эти архивы и смонтировать настоящий, подлиннейший фильм про протесты. И мы наконец-то увидим лица всех этих людей, никто не будет забыт, и никто не исчезнет, и все там живы, и смерти нет.

М.Ш.: Ты мыслишь прямо как режиссер документального кино. Конечно же, я об этом тоже думал. Есть такой польский фильм, который вышел два года назад – «Обычная страна» Томаша Вольского («Zwyczajny Kraj», Tomasz Wolski). Там именно что вскрыли архивы и получили доступ к документации прослушек, допросов, и из этого и был смонтировал фильм, который получился великолепным слепком истории.

И я надеюсь, что с белорусскими архивами будет точно так же: мы эти пленки у них заберем и сможем перемонтировать, как захотим. Из этого даже сериал можно сделать, мне кажется. Я бы очень хотел, чтобы после нашей победы все архивы, которые силовики снимали за все время протестов, попали в нужные руки.

Т.З.: Если попробовать все подытожить – как ты видишь белорусские протесты спустя три года? Чем для тебя является дата 9 августа?

М.Ш.: Девятое августа для меня черный день: я могу долго перечислять имена друзей, знакомых, коллег, которые сейчас сидят или которых вообще не стало. Все это – травматичные воспоминания, особенно на фоне войны. Травматично и думать про человеческую память, о том, как она работает – мы, белорусы, быстро перестали быть интересными, наша история не закончилась чудом, о нас как будто забыли.

Однако, у 2020 есть и хорошие последствия – я вижу, как в людях продолжает жить солидарность. Мы делали показы во многих диаспорах: в США, в Польше, в Грузии. Я вижу, как люди рассказывают, что впервые увидели друг друга только после 2020 года. То есть, это был толчок, сблизивший их – и они до сих пор вместе. Я считаю, что это одно из самых важных и позитивных изменений. И этот процесс изменений еще не закончился, у нас все еще идет переосмысление. На нас, белорусов, сразу накинулось слишком много глобальных экзистенциальных вопросов, которые не перед всеми нациями встают сразу в таком количестве. Поэтому для человека, который хотел обо всем поразмышлять, сейчас – просто идеальное время. Время, чтобы поработать над собой.