Во второй половине 80-х годов самым популярным шахматистом на всей планете был молодой уроженец Баку Гарри Каспаров. После того, как он стал чемпионом мира, он довольно быстро заявил о себе, как о человеке с открыто выраженной гражданской позицией.
Через 20 лет после победы над тогдашним шахматным фаворитом Анатолием Карповым, Каспаров объявил, что полностью посвящает себя политике. Он был председателем Объединённого гражданского фронта, сопредседателем Всероссийского гражданского конгресса, депутатом Национальной ассамблеи Российской Федерации. Возглавлял Марши несогласных в Москве и Санкт-Петербурге, подвергался задержаниям и арестам.
С 2011 года возглавляет Международный совет Фонда защиты прав человека. Через два года заявил о том, что покидает Россию, но подчеркнул, что продолжит оппозиционную политическую деятельность. В 2016 году стал соорганизатором Форума свободной России, проводимого дважды в год в Вильнюсе. В кулуарах XI ФСР ответил на вопросы корреспондента Русской службы «Голоса Америки».
Анна Плотникова: Гарри Кимович, тридцать лет назад вы были знаменитым на весь мир шахматистом. Какое влияние оказали на вас события декабря 1991 года – ГКЧП и Беловежские соглашения – и какое значение они сыграли в вашем решении заняться политикой?
Гарри Каспаров: Естественно, повлияли, как и на всех других. По поводу занятий политикой, то здесь всё зависит от того, как её классифицировать. Я занимал довольно активную, как сейчас говорят, жизненную позицию ещё на заре Перестройки, и практически при первой возможности присоединился к зарождающемуся демократическому движению.
В конце 1988 года в Париже, где было большое шахматное мероприятие, я познакомился с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, для него это была первая поездка за границу, и мы жили в одной гостинице.
А в 1989 году Юрий Николаевич Афанасьев пригласил меня на собрания «Московской трибуны», где тогда обсуждались выборы на съезд народных депутатов СССР, и с тех пор я по мере сил и возможностей принимаю активное участие в формировании демократического движения.
А после трагических событий января 1990 года в Баку я принял решение вступить в эту борьбу активно. 30 апреля я написал заявление о выходе из КПСС. Недавно я нашёл это заявление в архивах, и там я довольное чётко зафиксировал, что последние события убедили меня в невозможности реформирования страны при сохранении этого преступного режима.
Потом в мае того же года я принимал участие в первом съезде Демократической партии, которую потом будут называть «партией Травкина», хотя там было много людей, в том числе – Игорь Чубайс и Марина Салье. То есть, проект был достаточно большой, серьёзный. Меня выбрали заместителем председателя этой партии, а в 1991 году я возглавлял московское отделение.
А если говорить про политический демарш международного масштаба, то я был первым, кто отказался выступать под советским флагом. И в пятом матче с Карповым, который проходил в Нью-Йорке и в Лионе, я потребовал убрать советский флаг и поставить российский триколор. И это вызвало эффект разорвавшейся бомбы, потому что никто не знал, что с этим делать, я всё-таки был чемпионом мира. Там был шок, и первые четыре партии я играл под российским флагом. Это был не флаг на столе, но были таблички, на которых был указан флажок. Но потом, очевидно, из Москвы пришли чёткие инструкции, делегация Карпова подала решительный протест, и в итоге ФИДЕ под руководством (Флоренсио) Кампоманеса приняла «соломоново решение» – вообще убрать флаги. Что меня, в принципе, устроило – я всегда носил значок с российским триколором, так что могу напомнить сегодняшним российским «патриотам», что, вообще-то, я был первым, кто играл под российским флагом.
Но показательно, что сегодня в путинской Государственной Думе заседает Карпов, а не я, естественно – потому что мы понимаем, правопреемником чего является эта Дума, хотя формально её заседания проходят под триколором.
Поэтому к 1991 году у меня был определённый опыт политической борьбы, я уже был функционером Демократической партии, активно участвовал в организации массовых демонстраций в Москве, выступал на одном из митингов в июне 1991 года в поддержку Ельцина.
А августовский путч застал меня в Лос-Анджелесе, где предполагалось проведение матча на первенство мира, я хотел посмотреть все условия, и когда объявили о событиях в Москве, о ГКЧП, меня пригласили на CNN, я был в студии с Ларри Кингом и каким-то профессором из Калифорнийского университета, а по удалённой связи была Джин Киркпатрик (постоянный представитель США в ООН в1981—1985 годах, член Совета национальной безопасности США - А.П.). Обсуждались перспективы развития событий, естественно, было всё очень мрачно, и когда меня спросили, сколько этой всё продлится, я там уверенно сказал: «сорок восемь часов».
После этого Ларри Кинг потерял ко мне всякий интерес, потому что ему стало ясно, что я “идиот”, ничего не понимаю в происходящем в моей стране. Киркпатрик мягко пыталась поправить, мол, если не сорок восемь месяцев, то уж сорок восемь недель точно. Я пытался вставить реплики, но им было понятно, что разговаривать со мной не о чем, потому что “серьёзные люди говорят о перспективах”. Я пытался объяснить, что поскольку я представляю себе ситуацию внутри элит, то это долго не протянется. И когда всё это (путч ГКЧП) закончилось, то мой менеджер позвонил Ларри Кингу и предложил снова позвать меня в его шоу, но они решили не позориться. Но определённый эффект на моё мировосприятие эти события оказали. И когда я вернулся в Россию, я был готов оказать определённую помощь демократическим силам, но для меня вопрос краха СССР был решён.
А.П.: Когда 8 декабря были подписаны «Беловежские соглашения», что почувствовали?
Г.К.: Мне кажется, это был естественный процесс, на самом деле. Я был уверен, что это неизбежно. Я не знал, какие формы это примет, но у меня не было никаких сомнений в том, что Советский Союз обречён. Я мог только приветствовать мирный распад, учитывая то, что я видел в Баку – в регионе, где я родился и вырос, поэтому я приветствовал любые договорённости, которые позволяли оформить «развод» без кровопролития.
А.П.: Прошло 30 лет с момента подписания «Беловежских соглашений». Смотря на это с высоты, практически, половины средней человеческой жизни, как вы оцениваете эти события?
Г.К.: Уточню, это половина не чьей-то жизни вообще, а моей конкретно. Повторю, это было неизбежно, но мы видели, как распадалась Югославия и видели, как мирно разошлась Чехословакия. В целом, нам повезло, что на тот момент Ельцин был готов согласиться на такую форму развода, потому что другие варианты были бы хуже. Потому что попытка решить крымский вопрос тогда, а также некоторые другие подобные вопросы – я думаю, это привело бы к реализации югославского сценария, может быть, в более вегетарианском варианте, в, может быть, в каких-то более кровопролитных формах.
Опять же, мы знаем, как распадались различные империи. И, понятно, что тот вариант распада, который осуществился в России, при том, что, к сожалению, она распалась не до конца…
А.П.:Грозит ли нынешней Российской Федерации та же судьба, которая была уготована СССР?
Г.К.: «Та же судьба» – это сильно сказано, потому что Россия всё-таки более однородна, чем бывший СССР.
А.П.: И есть вероятность, что она сохранится…
Г.К.: Нет, «та же судьба» – я имел в виду в том же масштабе, потому что тогда отвалилось около половины территорий и около половины населения. Дело в том, что любое нормальное государственное образование должно опираться на законотворческую базу, на исторические традиции. На самом деле, должны быть связки не только в виде общего языка, что тоже очень важно, но и в виде некой общности исторической судьбы.
Это – фактическое положение вещей, отражающее исторические процессы. Распад любой диктатуры – а путинский режим является диктатурой – неизбежно приводит к распаду государственного устройства в той или иной степени. Он может быть катастрофический, а может быть и управляемый.
На самом деле, с моей точки зрения, будущее свободной России будет зависеть от способности новой администрации уйти от имперской сущности государства. Потому что Россия так и не стала национальным государством. Когда мы говорим «национальным», это ведь не про русский этнос чисто, а про государство, которое объединяет людей, которые могут про себя сказать «мы есть народ», “We are the people”. Которые объединены набором факторов, куда, безусловно, выходит и язык, и культура, и история, и готовность жить по определённому своду законов, одинаковых для всех. В России этого не произошло, и именно с этим, мне кажется, во многом связан и путинский реваншизм, потому что Россия продолжает жить в мире имперских фантомов.
А.П.: На нескольких Форумах свободной России вы говорили о необходимости переучреждения Российской Федерации, о её переустройстве. Есть ли для этого процесса возможность воспользоваться опытом стран Балтии, Восточной Европы. И воспользуется ли этим новая Россия будущего?
Г.К.: Говоря о каких-то аналогиях, мне кажется, что пример стран Балтии и Восточной Европы вряд ли подходит для России, потому что в этих странах коммунистическая диктатура была следствием оккупации. Поэтому борьба там была национально-освободительной. В России коммунизм – нравится нам это, или нет – доморощенный. И диктатура КГБ – своя собственная. И неоднозначность этой истории наводит на мысль о том, что процесс будет далеко не столь безболезненным. Но это не значит, что ничего не нужно делать – «операция» должна быть проведена.
