«Музыка тишины» – так называется персональная выставка работ Валентины Бэттлен, которая состоялась в Челси, арт-районе Нью-Йорка, в галерее Rogue Space. Работает художник в китайском стиле, хотя сюжеты черпает не только на Востоке, но и в России, и на Западе. Валентина Бэттлер (по мужу – Алиева) родилась в 1946 году в Астрахани, закончила Ленинградскую консерваторию, работала в Музыкальном институте имени Гнесиных в Москве. В 1993 году с мужем, историком и политологом, эмигрировала в Канаду. Затем Англия, Франция, Япония, снова Россия. Сейчас Валентина Бэттлер живет в Нью-Йорке. С ней встретился корреспондент Русской службы «Голоса Америки».
Олег Сулькин: Валентина, почему Восток? Почему Китай?
Валентина Бэттлер: Живя в Ванкувере, я давала уроки фортепиано и в доме одного из учеников увидела потрясающую живопись. Я раньше китайскую живопись, конечно, видела. Но в тот раз меня как будто ударило – как шок, как любовь. Я закрыла крышку рояля и больше не играла никогда.
О.С.: И что, сразу начали рисовать?
В.Б.: Нет, конечно. Мне было 50, когда я начала новую жизнь. Это и плюс, и минус. Минус – что поздно, плюс – опыт жизни, в моем случае – творческой музыкантской жизни. В таком возрасте уже знаешь, где хранятся знания. Два-три года я интенсивно изучала китайскую философию, поэзию, живопись и поняла: это – мое. Сочетание красоты, правды, поэзии, элегантности, гармонии – все, что мне близко. Но чтобы все это собрать воедино, нужна была новая грамота. Долго мучилась, не могла понять, как рисовать. Купила кисти, краски, тушь, бумагу и стала пробовать, не очень отдавая себе отчет, как это делать. Ведь даже сами китайцы пишут годами иероглифы перед тем, как начать писать что-то, напоминающее картину. Постепенно я стала понимать природу линий, туши и красок, китайскую символику.
О.С.: В чем главная сложность китайской живописи?
В.Б.: Сложность не только в комплексности, но и в самом ремесле: ничего нельзя стереть, исправить. Ты пишешь сразу набело, сегодня, сейчас. Когда меня спрашивают, сколько времени я трачу на одну картину, отвечаю: 30 минут и всю жизнь. Несколько раз я ездила в Китай, приобрела там видеодиски, на которых крупные мастера живописи запечатлены в процессе работы. Я старалась их копировать. И потом, постепенно, что-то стало получаться.
О.С.: Когда вы стали выставлять свои работы?
В.Б.: Мы вернулись из Канады в Москву. Однажды муж пригласил в гости своего коллегу-китайца. Тот посмотрел на работы, висевшие на стенах, спросил: «А кто автор?». И когда узнал, что я, очень удивился. Через какое-то время я получила приглашение сделать выставку под эгидой китайского посольства, которая состоялась в Московском доме художника. Это была первая персональная выставка.
Затем последовала выставка в Международном центре Рерихов. Все это было как сон. Когда мы переехали в Оксфорд, а затем в Париж, там тоже состоялись несколько моих выставок. Один приятель-китаец увидел мои работы в Интернете и предложил их показать в Государственном музее искусств Шанхая. Кворум членов Академии художеств Китая, которые тщательно изучили мою технику, пришел к выводу: да, это китайская живопись. Там, в Шанхае, в 2003 году состоялась моя персональная выставка. После этого вердикта китайских профессоров я перестала бояться уколов. Ведь до этого я часто слышала: это не китайское! А что китайское? – спрашивала я. Ответов не было, но уколов я получила много.
О.С.: А в чем они выражались?
В.Б.: Некоторых раздражает, что я, русская, европейка, пишу в китайском стиле. Кого-то – что я самоучка. Не верят. Действительно, если ты не такой, как все, то обязательно за это платишь. Я плачу за то, что я не в стае. Но после признания в Китае я стала чувствовать себя уверенно.
О.С.: Вы можете сформулировать, в чем своеобразие китайской живописи?
В.Б.: В Гонконге я зашла в одну из галерей. Там были выставлены рисунки русских церквей. Сидит рядом старичок-китаец. Я спрашиваю: «Разве это китайская живопись?». Он хитро смотрит и говорит: «А как же! Метод-то китайский». Метод – главное! Не тематика важна, а метод, то есть философия и инструментарий – бумага, тушь, кисть. Рисуйте что угодно, но строго придерживайтесь метода. Китайская живопись – это не сюжеты, а язык туши и кисти на бумаге. И ничем другим она не может быть выполнена. Ее нельзя скопировать, а нужно выразить. Это такой же язык, как музыка или поэзия, со своим ритмом, пропорциями, главной точкой опоры.
О.С.: Вы сначала рисуете картины, а потом к ним пишете стихи?
В.Б.: Как правило, это происходит одновременно. Когда я пишу картину, то возникают мысли, приходят образы и ассоциации, так складываются строчки своего рода поэтического комментария.
О.С.: Что означают клейма, которые вы ставите на работы?
В.Б.: Во-первых, это мое имя. По-китайски меня назвали Ван Люши, от ласкательного Валюша. Есть еще два написания моего имени – «королева шести камней» и «императрица плакучей ивы». Часто ставлю клейма, чтобы просто уравновесить композицию.
О.С.: У вас есть чисто китайские сюжеты – пейзажи, растения, цветы, животные, состояния природы в их классическом исполнении, а есть нечто необычное – цикл о Рахманинове, Паганини, балет. По какому принципу вы выбираете темы?
В.Б.: Рахманинов – величайшая фигура мировой культуры. Как музыкант, я исполняла его произведения и считаю очень значительным сочинением его «Симфонические танцы». Это философское сочинение о смысле жизни, о белом и черном мире, о борьбе добра и зла. У Рахманинова в музыке слышна тема Dies irae, dies illa. Об этом «Дне гнева», дне расплаты и идет музыкальная «речь». Я попыталась перевести эту тему в социальную плоскость. Для меня это не религиозная тема, а социальная. Паганини и балет – это тоже не просто сюжеты, а философия, которую я пытаюсь передать, подкрепляя художественный образ стихами. Мне всегда приятно видеть, как зритель, а это всегда соавтор, интерпретатор увиденного, думает, поворачивается «глазами внутрь». Я это называю сверкой нравственных часов. Это для меня самое ценное на выставках.
О.С.: Вам нравится современное искусство?
В.Б.: Я так «наелась» глупостью в искусстве, что даже не пытаюсь запоминать имена художников. Практически все они для меня на одно лицо. Заполонившее все возможное пространство концептуальное искусство для меня – яд. Любая символика должна соотноситься с реальностью, иначе мы не распознаем язык высказывания. Три гвоздика на ниточке, песочек, насыпанный в уголке, и подобные случайносотворенные «шедевры» с их невразумительной символикой нераспознаваемы. Я не понимаю, что хочет сказать художник, какое эстетическое чувство во мне должно возникнуть от просмотра этих объектов. Честно говоря, мне ужасно надоели монстры и уроды, которые заполонили музеи и коллекции. После просмотра этих негативных энергетических объектов мне почему-то хочется помыться с хлоркой, чтобы вытравить из запачканной души эти ужасы творчества. Может быть, именно желание чистоты и света привело меня к китайской живописи.
