30 лет назад автор этого текста стоял перед домом российского Верховного Cовета в Москве – «Белого дома» – и видел, как потоки людей шли к зданию российской власти, чтобы защитить его от путчистов. Дни августовской попытки переворота в 1991 году были в жизни многих москвичей, вероятно, моментом, когда их гражданское самосознание достигло пика. Рядом с москвичами были и иностранные корреспонденты – они видели, что история творится у них на глазах, и старались не пропустить ничего важного.
Москва в те дни была главным городом для журналистов всего мира, и многие из тех, кому пришлось тогда освещать исторические события в столице СССР, сейчас вспоминают об этом, как об одном из самых светлых моментов в своей жизни – это был момент победы молодой и вдохновенной демократии над партийными аппаратчиками с трясущимися от страха руками.
Кэри Голдберг: путч для меня был абсолютным шоком
Шеф бюро агентства Bloomberg в Бостоне Кэри Голдберг (Carey Goldberg) была в 1991 году корреспондентом газеты Los Angeles Times в Москве. Она рассказывает в интервью Русской службе «Голоса Америки», что переворот застал ее в командировке:
«Мы были в Находке, делали репортаж, и нужно было срочно вернуться в Москву. В самой Находке – при том, что мы просто приехали написать что-то про регион – с нами все моментально перестали общаться, стараясь дистанцироваться от американских журналистов, им было непонятно, можно с нами общаться при новой власти или нет. Я сидела в самолете, а впереди меня сидел военный, советский офицер, который читал газету «Правда», где были все постановления ГКЧП, с ручкой в руках – он сразу же отмечал важное для него. Похоже, он пытался понять главное про новые порядки».
Кэри Голдберг хорошо владела русским, но, по ее словам, этого было недостаточно, чтобы быть полностью в курсе происходящего: «Путч для меня был абсолютным шоком. Мы знали, что существовала мощная оппозиция Горбачеву, как в обществе, так и среди партийной “старой гвардии”, но с журналистской точки зрения описывать это было довольно сложно. Когда мы говорили редакторам, что Горбачев не популярен внутри страны, нам отвечали: «Горбачев жутко популярен здесь, на Западе, публика его любит, и вы не можете ожидать от читателей, что они смогут удержать в голове несколько линий сюжета в рассказе про такую далекую страну, как СССР».
«Также было довольно трудно получить информацию о том, что происходит в советских коридорах власти, несмотря на всю ту открытость, которая пришла с перестройкой – особенно для иностранных корреспондентов. Нам были недоступны детали, которые, возможно, навели бы нас на мысль о том, что намечается попытка смещения Горбачева», – рассказывает журналистка.
Кэри Голдберг вспоминает, что из ее знакомых москвичей перевороту не обрадовался никто: «Никто из моих друзей-россиян не был в восторге от того, что путч произошел. Все вокруг пытались как-то найти свое место в драматически меняющейся ситуации, и тут стоит вспомнить о том, что даже с хлебом были перебои, а политические реформы, которые были обещаны, ни для кого не были понятными. Путч добавил к этому всему еще более сильное ощущение незащищенности».
Для других людей это была настоящая жизненная драма: «Я также видела людей, которые на самом деле верили в то, что коммунизм, коммунистическая идея была средством достижения чего-то лучшего для людей, они были “хорошими коммунистами”, и вдруг вся эта схема, вся эта постройка в один день обвалилась. Они растерянно спрашивали себя и других: “Постойте, мы же всю жизнь думали, что быть коммунистом – это правильно и хорошо, мы не делали плохого”. Они явно стали жертвами истории, это часто выглядело очень печально».
И тем не менее, говорит Кэри Голдберг, даже среди старшего поколения советских людей шаги ГКЧП вызвали возмущение: «Я помню, как разговаривала с пожилыми женщинами, которые шли к московскому “Белому дому” продемонстрировать свое неприятие ГКЧП, которое они называли “быдлом” - в поношенных ботинках и кофтах. Они были в абсолютном негодовании и хотели, чтобы жизнь двигалась вперед и улучшалась. То есть, в оппозиции к ГКЧП были самые разные люди, это настроение распространялось на все слои общества».
Тектонические сдвиги происходили прямо на глазах американской журналистки, и она хорошо это понимала: «Был один момент, который я запомнила и описала в одной из своих статей: когда Горбачев уже вернулся в Москву, и они вместе с Ельциным были на сцене какого-то заседания, в Кремле или “Белом доме”, не помню – Горбачев хотел что-то сказать, и Ельцин практически отнял у него микрофон. Это был очень ясный признак того, в какую сторону поменялась власть, кто теперь в доме хозяин».
Грегори Файфер: после провала путча наступила эйфория
Грегори Файфер (Gregory Feifer), исполнительный директор вашингтонского Института современных мировых проблем и бывший корреспондент Национального общественного радио США (NPR) в Москве, в августе 1991 года был в СССР студентом, только начинавшим свою карьеру в журналистике. 19 августа он вместе со своим другом, оператором российского телевидения, оказался в Вильнюсе – столице Литвы, которая стремилась к независимости от СССР, и в том же году уже столкнулась с силовым подавлением этого стремления по приказу из Москвы.
«Мы только приехали в Вильнюс ранним утром, и город был совершенно пустой – не из-за путча, а просто потому, что было 6 утра. Пытались найти что-нибудь поесть – все закрыто. Спросили водителя грузовика, открыто ли что-нибудь, а он нам говорит: “Вы знаете, что в Москве путч?”. Мы думали, он нас разыгрывает: мы же говорили по-русски, а к русским в это время в Литве относились не слишком хорошо по понятным причинам. Вернулись на вокзал, чтобы спросить про обратные билеты в Москву, а билетов нет вообще. Мы все-таки сумели умилостивить проводника в одном поезде, и он нас пустил в спальное купе поезда до Санкт-Петербурга, тогда еще Ленинграда. Поезд, кстати, оказался пустым», – рассказывает Грегори Файфер.
Оказавшись на второй день путча в Ленинграде, студент-американец был поражен тем, как много людей вышло протестовать против действий ГКЧП: «20 августа мы присоединились к маршу протеста, который шел по Невскому проспекту, и вокруг царило какое-то приподнятое настроение, вполне оптимистичное. В Ленинграде были свои перестроечные силы в руководстве, в первую очередь, мэр Анатолий Собчак, и было ясное чувство сопротивления замыслу тех, кто устроил переворот».
По словам журналиста, его ощущения от происходящего разнились с тем, как воспринимали события его друзья – советские граждане: «Я, живший в Москве недолгое время, но уже видевший признаки перемен – иностранные машины на улицах, газеты, политические дискуссии – задавался вопросом, как этот путч вообще возможен, ведь страна достаточно сильно продвинулась к демократии. Однако мой друг, работавший на РТР, и другие россияне, которых я знал, опасались, что события начнут развиваться в сторону ухудшения, что путчисты могут победить».
Приехав к утру 21 августа в Москву, Грегори Файфер узнал, что ночью недалеко от посольства США погибли люди:
«Мы сильно помрачнели, конечно, и погода была под стать – моросящий дождь и темные облака. Мы добрались до “Белого дома”, и у нас были очень противоречивые ощущения: с одной стороны, чудесно, что столько людей вышли на его защиту, с другой – ясно виделось, что эти баррикады, которые там построили, никак никого не защитят в случае настоящей атаки. Мы стали всерьез опасаться того, что путч может победить: я видел людей около Манежной площади, против которых стоял кордон военнослужащих, и не было никакого понимания того, что может произойти. Люди обступали тех, у кого было радио, все слушали новости».
Когда стало известно, что путчисты поехали к Михаилу Горбачеву, заблокированному в Форосе, то наступила эйфория, вспоминает Грегори Файфер:
«Еще и погода прояснилась, и это была абсолютно четкая в своем историческом значении сцена: конец авторитарной империи и ощущение свободы. Понятно, что это не о моей свободе речь – я, в конце концов, был гостем, американцем, и в конце лета собирался возвращаться в США, – но люди вокруг меня как будто сбросили с себя цепи. То, как в ту ночь веселились люди, я запомнил на всю жизнь».
