Бенедикт Сарнов: поэтический дар Галича привел его к славе и к гибели

Александру Галичу – девяносто два. По историческим меркам – всего лишь девяносто два. Ибо Галич – это, как по другому поводу сказал Наум Коржавин, «слишком еще не история»: можно еще услышать рассказы тех, кому в свое время довелось послушать «Больничную цыганочку» и «Балладу о вечном огне» в живом исполнении. И, стало быть, до «хрестоматийного глянца» еще далеко.

Александр Галич – каким он был? В чем смысл его поэтического послания России и миру? Самые разные люди поделились с Русской службой «Голоса Америки» своими размышлениями на этот счет. По-разному запомнился им Галич, и неодинаковы их взгляды на его творчество. В качестве своеобразного вступления к этому обзору мнений мы предлагаем вниманию читателей интервью с одним из тех, кто знал Галича лично, – с московским писателем, литературоведом и критиком Бенедиктом Сарновым.

Алексей Пименов: Существует почти общепринятое представление о, так сказать, двух Галичах: Галич – «до» и Галич – «после», Галич – преуспевающий советский драматург и Галич – поэт-диссидент. Порой кажется, что речь идет о двух разных писателях...

Бенедикт Сарнов: Так не бывает. Конечно, связи есть... Начнем с того, что Галич в юности хотел быть актером, и когда он сдавал экзамен во МХАТ, Леонидов то ли сказал, то ли даже написал в своем отзыве, что актера из него никогда не выйдет, но принять надо: что-нибудь получится. (Леонид Миронович Леонидов (1873-1941) – выдающийся актер, режиссер и театральный педагог, один из руководителей МХАТ. О своем знакомстве с Леонидовым – включая и эпизод с запиской – А. Галич рассказывает в мемуарной повести «Генеральная репетиция» – А.П.) Во-первых, [Галич] был всегда художественно одаренной натурой. Во-вторых, он все-таки был независимо мыслящим человеком. Всегда. Он стал преуспевающим драматургом и, по советским понятиям, достаточно обеспеченным человеком. Но в этих своих советских пьесах он не выражал себя в полной мере. Что-то в нем копилось – и когда он начал писать свои первые песни, когда он увидел, что получается что-то совершенно необычное, что, грубо говоря, это ярче и талантливее – хотя бы потому, что это была бесцензурная поэзия! – он отдался этому, он почувствовал счастье полного, абсолютного, не скованного никакими кандалами самовыражения. И тут уже его дар потащил его за собой, властно взял его за шиворот и привел, в конечном счете, и к славе, и к гибели.

А.П.: Кого можно, на ваш взгляд, назвать поэтическими учителями Галича?

Б.С.: Я бы сказал, что истоки в данном случае следует искать не в поэзии, а в прозе и даже в драматургии. Чем, так сказать, интересен и ярок Галич – в отличие от других корифеев жанра? Я бы назвал в этой связи Окуджаву, Высоцкого и Галича – троих самых знаменитых. К ним можно добавить Юлия Кима, Алешковского, в какой-то мере Анчарова... Вам знакомо имя Анчарова?

А.П.: Конечно. (Михаил Леонидович Анчаров (1923-199) – поэт, прозаик, сценарист, бард. Среди наиболее известных произведений – «Теория невероятности», «Сода-солнце», «Самшитовый лес». Считается одним из основоположников жанра, получившего название «авторской песни»; по некоторым сведениям, В.Высоцкий говорил о М.Л. Анчарове как о своем учителе – А.П.)

Б.С.: Помните, у него: «Нет причин для тоски на свете, /что ни баба – то помело, /мы пойдем с тобою в буфетик / и возьмем вина полкило,/ пару бубликов и лимончик, / пару с паюсной и «Дукат», / мы с тобой все это прикончим, /видишь, крошка, сгорел закат». Это уже сильно пахнет Галичем, правда? Я возьму трех корифеев – Окуджаву, Галича и Высоцкого. Если их сравнить, то я бы так сказал: главное свойство Окуджавы – это органическое и гармоническое слияние всех трех компонентов, всех трех ипостасей жанра: литературное начало, обаяние голоса и мелодия. Мелодия, рожденная, заложенная в самом стихотворении, которое просится, чтобы его пели. Вот такая гармония – исполнительская, музыкальная и литературная. У Высоцкого – крен, конечно, в сторону исполнительскую, в сторону его актерского дара: страсть, которая присутствует в самой манере исполнения. Что касается Галича, то у него превалирует как раз литературное начало, слово. Возьмите его самые знаменитые песни, и вы увидите, что каждая – это маленькая драма. И, конечно, самый его великий предшественник – это Зощенко.

А.П.: Вы имеете в виду сказ...

Б.С.: Да, я имею в виду сказ, я имею в виду острое чувство современного слова, сленга. А вот что касается стиховой основы, то, понимаете, у Галича были комплексы. Когда мы уже стали общаться часто, то – особенно, когда он пел, в таком несколько размягченном состоянии – после нескольких рюмок он все время приставал ко мне: «Скажи, я не хуже Межирова?». Поэтому он был очень щепетилен насчет языковой формы, ее изысканности, совершенства. И если вы возьмете его стихи – в отрыве от музыки, от песни, от исполнительской манеры, что тоже играет существенную роль в обаянии его жанра, – если вы возьмете чисто литературную основу, то первое, что сразу приходит на ум: его тексты существуют самостоятельно, они существуют и вне авторского исполнения, и вне мелодии. Это тексты, выдерживающие экзамен по самому высокому баллу на поэтическое ремесло. Вот, допустим: «Поясок ей подарил поролоновый, /И в палату с ней ходил в Грановитую, / А жена моя, товарищ Парамонова / В это время находилась за границею». Посмотрите, какие изысканные рифмы! Или вот это: «… Где всегда по квадрату/ На рассвете полки – от Синода к Сенату, / Как четыре строки». Это четверостишие сделало бы честь любому крупному поэту.

… Так что я не могу назвать конкретных учителей… И Галич, и, в меньшей степени, конечно, Окуджава, оба начинали с частушки, с исполнения чужих частушек под гитару, с полублатных песен. У Галича, конечно, предтечей, предшественником его песен была блатная песня. Вот, скажем, одна из первых его песен, чуть ли не первая – про Леночку, которая стояла на посту…

А.П.: Шахиня Л. Потапова…

Б.С.: И тоже, посмотрите, какое изощренное мастерство: «Уж свита водки выпила, / А он глядит на дверь. / Сидит с моделью вымпела / И все глядит на дверь». «Выпила – вымпела» – это же поразительная по новизне, по точности рифма! Я бы сказал так: предшественники – проза, дар драматургический и привычка драматургического мышления. И почти у каждой песни – сюжет. Помните? «Она вещи собрала, сказала тоненько, / А что ты Тоньку полюбил – то Бог с ней, с Тонькою. / Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми, / А что у папы у ее топтун под окнами». Вот – завязка сюжета, а потом на два голоса: голос ее, голос его, два монолога и два характера… Маленькая драма.

А.П.: Можно ли в таком случае говорить о лирическом герое Галича? Или его поэзия – это в первую очередь «поэзия персонажей»? У Высоцкого это – набор ролей, у Окуджавы – лирика. А у Галича?

Б.С.: Конечно, он в гораздо меньшей степени лирик. Кстати, его и упрекали – тот же Солженицын – что, дескать, не воевал – а пишет от имени воевавших, не сидел – а пишет от имени сидевших. Это действительно так, но в то же время это были пережитые, кровные темы… И в какой-то мере такие песни, как «Облака плывут, облака…» – это, конечно, и лирическое самовыражение тоже. Но… есть такой замечательный рассказ про Гайдара: один мальчик сказал: «Аркадий Петрович, давайте вместе напишем рассказ!» Гайдар говорит: «Давай. Ты напиши первую фразу, я напишу вторую, и так далее». Мальчик написал первую фразу: «Путешественники вышли из города». И говорит: «А теперь – вы». Гайдар говорит: «Нет, брат, так дело не пойдет. Давай утром проснемся, выйдем из города, и когда выйдем, тогда я буду знать, какая будет следующая фраза». И вот они идут, а город все не кончается. Мальчик говорит: «Я устал, может, сядем в автобус?» «Нет, – отвечает Гайдар, – раз уж ты написал «вышли», значит, надо идти». Так они рассказ и не написали.

Я это всегда цитировал – к тому, что поэт должен жизнью отвечать за то, что он пишет. А Галич, например, написал: «Уезжайте, а я останусь… / Кто-то должен, презрев усталость / Наших мертвых стеречь покой». А сам, тем не менее, уехал. Вот это, казалось бы, противоречит моей концепции… Но это нельзя понимать буквально… Пережил ли он каждый их своих сюжетов в душе своей? Это безусловно присутствовало. Это и есть то лирическое начало, без которого, кстати, невозможна и настоящая проза, да и вообще искусство.

А.П.: Хорошо известно, что в поэзии Галича часто используется и местоимение «мы». И вот что интересно: когда Галич говорит «мы», то это или «До чего ж мы гордимся, сволочи», или «И мы начинаем, как деды, точь-в-точь» – словом, речь идет о чем-то, достойном порицания. А если это не так, то «мы» обязательно мертвые – скажем, «Мы похоронены где-то под Нарвой». Чем это объяснить?

Б.С.: Ну, «До чего ж мы гордимся, сволочи» – это он, несмотря на «мы», все-таки относит и к себе. Это – лирическое, исповедальное и в тоже время саркастическое и сатирическое. А мертвые? Помните, у Слуцкого: «Давайте после драки помашем кулаками» – тоже стихотворение, написанное от имени мертвых. А как оно кончается? «Давайте выпьем, мертвые, во здравие живых». Тут – прямая связь с «Мы похоронены где-то под Нарвой» и в тоже время со стихотворением Твардовского « Я убит подо Ржевом» – это вот такая традиция. Преемственность. Когда поэт говорит «мы», он все равно имеет в виду « я».

... Да, когда он говорит» мы», это – или общая гибель, или общий грех: да, нам кажется, что все более или менее благополучно, а обнаженную трагедию не чувствуем, не замечаем, и он нас в это окунает, заставляет нас это пережить. На эту тему можно подумать и порассуждать, но ясного ответа у меня нет.

А.П.: Вы рассказали о том, как Галич сомневался в себе. А с другой стороны – ощущал ли он масштаб своего присутствия в литературе?

Б.С.: Не знаю, ощущал ли он это как присутствие в литературе… Но, во-первых, все-таки он имел огромный успех и не мог не чувствовать, что он востребован, что его песни людям необходимы, что это, как говорил Мандельштам, – как «ворованный воздух». Как глоток свежего воздуха в нашей литературной пустыне, где уже не осталось ничего живого. Он понимал, что нужен людям, а это главное. Да, это соединялось в нем с сомнениями, с комплексами… Но ведь это – нормальное состояние художника.

Другие новости читайте здесь