«Смерть художника… сразу создает дистанцию», – писала когда-то Лидия Гинзбург. Переход ощущается особенно остро, если оборвавшаяся жизнь прошла не за письменным столом, а на подмостках или на съемочной площадке.
Светская хроника становится историей искусства – вплоть до очередной переоценки ценностей.
Современники – те благодарны ушедшему за то, что в нем обрели возможность выразить себя. Как заметил Пушкин, «в состав славы входит ведь и наш голос».
Обо всем этом корреспондент Русской службы «Голоса Америки» и намеревался побеседовать с автором книги о Людмиле Гурченко – обозревателем «Российской газеты» и ведущим московского радио «Культура» Валерием Кичиным. Но начался разговор с другого.
«Я говорил с ней часа за полтора до ее кончины»
Алексей Пименов: Валерий Семенович, вы хорошо знали Людмилу Гурченко, дружили с ней. О чем же был этот телефонный разговор – оказавшийся последним?
Валерий Кичин: Происходило это при обстоятельствах, совершенно запредельных, с точки зрения этики, морали… Обсуждали мы вот какую тему: она, как наверняка знают ваши читатели, несколько дней провела в больнице: незадолго до этого гуляла с собакой, поскользнулась и упала. Был перелом какой-то части бедра; газеты тут же ликующе возвестили – шейки бедра. Не понимая, что перелом шейки бедра в таком возрасте – это конец для актрисы, а возможно, и физическая смерть. Но, слава Богу, ничего такого не было, и это было сразу же сказано репортерам. Тем не менее, по всем эфирам, по всем интернет-ресурсам, по всем газетам пошла эта байка: «У Гурченко сломана шейка бедра». И тут ее начали преследовать папарацци: она рассказывала мне, как ее доставали даже в больнице. Пришла какая-то девушка в одеянии хирурга – в брюках зеленого цвета, в шапочке. Стала задавать вопросы, из которых сразу стало ясно, что она никакой не хирург. Подоспели врачи – и девушку едва ли не насильно вывели из палаты. А затем в ее сумочке были обнаружены диктофон, камера и даже сделанная накануне запись, которую сделал какой-то человек в таком же хирургическом прикиде, когда Гурченко готовили к операции. В общей суматохе он сумел получить репортажик, тут же пошедший на канале Рен-ТВ. Им во что бы то ни стало нужно было получить фотографии или видеозаписи от такой Гурченко: без макияжа, беспомощной, страдающей от невыносимой боли.
Уведомление о смерти
А.П.: Действительно запредельно. Что же было дальше?
В.К.: … И вот она уже дома – я был у них в гостях буквально за несколько дней до ее смерти, и она рассказывала мне все эти истории. Людмила Марковна начала уже тренироваться; все быстро шло на поправку. Она меня угощала, сама наливала чай, говорила, что она ей необходимо двигаться… А через несколько дней вечером – в квартире раздался телефонный звонок. Муж Людмилы Марковны Сергей Сенин подошел к телефону. Какая-то женщина представилась, заявив, что она – с телеканала «Россия». Сказала, что у нее есть «нелицеприятные сведения» о Людмиле Марковне. «Какие сведения?» – изумился Сенин и даже пошутил: «Украла булку с молоком в супермаркете, что ли?» Он-то уже привык к подобным измышлениям. «Нет, – ответил женский голос, – мы точно знаем, что вчера состоялись ее похороны». Первая реакция была юмористическая: Сенин расхохотался и сказал: «Да-да, мы как раз выпиваем на ее поминках». Женщина сказала: «Мои соболезнования» и бросила трубку. Я написал об этом в своей статье для «Российской газеты» – статью дали тут же. В конце статьи я предупредил, что если через несколько минут в эфире появится сообщение о смерти Людмилы Марковны, то это – очередная газетная утка. Утка перестала быть уткой уже через несколько часов: на следующий день часов в пять мы с ней разговаривали по телефону; она смеялась и говорила: ну что ж, теперь буду долго жить… Поговорили. А через полтора часа звонит Сергей и сообщает, что ее больше нет.
Случай Гурченко
А.П.: Чем вы можете все это объяснить? Эти преследования… действительно запредельные: другого слова не подобрать.
В.К.: Это преследовало Людмилу Гурченко всю ее жизнь. Женщина, актриса, которая хочет быть молодой всегда – а ее, наверное, уже с сорока лет начали преследовать за то, что она молодится. А она все оставалась молодой. И это было поводом для невероятного количества колкостей: вот, скажем, ее последнее новогоднее шоу на ТВ. Шикарное шоу, яркое – может быть, не без сбоев с точки зрения вкуса. Но это была работа – серьезная работа музыкальной актрисы, очень талантливой, если не гениально одаренной. И единственными рецензиями, которых она дождалась, – это были полные язвительности статьи, которые сводились все к тому же: мол, ей семьдесят шесть, а все туда же. Недавно она выступала в спектакле в одном из московских театров – и тоже шло невероятное количество инсинуаций: как она осмеливалась появиться в каких-то достаточно откровенных одеяниях! Притом, что она до самой смерти обладала безупречной фигурой… Любопытно, что в юности она прекрасно играла старух. Могу себе представить, какой гениальной комической старухой она могла бы стать! Но она не хотела стариться – это можно понять. И это надо уважать! А этого не было. Папарацци ее преследовали, потому что, как сказали Сенину, – им тоже нужно есть, а за снимок Гурчено в больнице выкладывали пятьсот тысяч рублей.
А.П.: Это типично, или тут особый случай?
В.К.: Об этом мне рассказывала перед смертью Наталья Гундарева, да и Саша Абдулов тоже рассказывал, какие кошмары творили с ним папарацци. И все же, я думаю, случай Гурченко, как и сама Гурченко, – это абсолютно исключительное явление. В мире много очень хороших актрис. Есть гениальные актрисы. Но, никого ни с кем не сравнивая, я хочу сказать, что другой актрисы, которая с одинаковым блеском играла бы оперетту, мюзикл, эстрадное шоу, бурлеск, пародию и трагедию и драму на таком высоком уровне, в мире просто нет. Это была актриса, которая могла все: прекрасно танцевала, замечательно пела и, повторяю, могла играть драму и трагедию. Но и это тоже не все: книги, которые она написала, написаны ею самой. Написаны ручкой, пером: никто ей не помогал. Она обладала отличным литературным чутьем. А музыка? Она написала музыку для фильма «Пестрые сумерки». Я бы за эту музыку дал ей премию «Ника». Это очень серьезная композиторская работа. А наши ведь даже не заметили этот фильм, а про музыку они вообще не слышат: дают премии за какие-то попевки. Я уже не говорю о том, что она сама придумывала и шила свои костюмы – для эстрады и даже для фильмов. У нее было огромное количество дарований, и во всем она была безупречна и неповторима.
Искусство быть трудной
А.П.: Что же значит Людмила Гурченко для культуры своей страны и мира?
В.К.: Вот самое банальное, но одновременно и самое заслуженное, что можно сказать в данном случае: с ней ушла эпоха.
А.П.: Какая?
В.К.: Что я имею в виду? Из актерского и кинематографического дела в России с огромной скоростью улетучивается такая категория, как профессия. Это – катастрофа для нашего кино и для нашего театра. Если в семидесятые и восьмидесятые годы мы могли похвалиться довольно большим количеством очень крупных актеров, в том числе – популярнейших кинозвезд, то сегодня, если мы насчитаем двух-трех актеров мужского пола и одну актрису или двух, то это будет много. Уходит школа, уходит профессия – как целый комплекс человеческих качеств, как способность беззаветно отдавать себя искусству. Как это делала Гурченко – потому что она целиком себя посвятила кино и она отдавала ему двадцать четыре часа в сутки. Даже во сне продолжая придумывать какие-то новые краски – об этом она говорила не раз. Она отказалась от полноценной семейной жизни… Она жертвовала многим.
А.П.: Но при этом она была народной любимицей…
В.К.: Да. И вот представьте: эта народная артистка, актриса такой популярности приходит к назначенному сроку на съемочную площадку… Она готова, собрана, она уже в гриме, в костюме… И три-четыре часа ждет какого-нибудь Андрея Малахова, который, как она мне рассказывала, заставил вот так ее ждать на съемочной площадке своей программы. Назначив ей время, он появился часа через три, потому что «снимал другую программу». А она таких вещей позволить себе не могла. Никогда. Если звонил режиссер и говорил: «Люся, надо», то она приезжала! Она могла спорить с режиссером, ее волновало то, что она играет, она относилась к этому и как автор – отсюда ее репутация неуживчивой и трудной актрисы. Она настаивала на своем и умела отстаивать свою точку зрения. И, быть может, некоторые фильмы с ее участием были спасены – художественно спасены – именно благодаря ее настойчивости.
А.П.: Что делало ее упрямой и неуживчивой?
В.К.: У нее было безупречное чутье на правду и неправду. Вместе с Людмилой Марковной уходит еще и такое качество, как память. В России, как известно, произошла новая катастрофа – новая революция. У нас ничто не происходит эволюционно – только революционно: «Весь мир насилья мы разрушим/ До основанья, а затем…» А что – затем? До «затем» дело никогда не доходит. И опять мы отказались от всего, что было наработано за двадцатый век. Вместе с очень грязной водой мы выплеснули и живого ребенка. И снова начали с нуля.
Оказалось, что старая мораль не нужна… И в результате мы живем в стране с полностью отсутствующей памятью. А ведь в Советском Союзе – в данном случае я повторяю ее слова – кроме ужасов и кошмаров жили люди, просто люди, и эти люди делали свое дело честно, хорошо, а иногда и гениально. Они страдали от строя, но они сделали много хорошего. Этого забывать было нельзя! К этому беспамятству она относилась, как к предательству. Поэтому она продолжала петь песни войны – для нее это была страница истории, которая не может быть забыта. Поэтому она так часто вспоминала своего отца. Я не могу сказать, что она была советским человеком по духу.
Она все понимала, и она очень пострадала от коммунистов – о чем, кстати, поведала в своих книгах. Как-то раз она рассказала (это было у нас в «Российской газете»), как однажды, перед всемирным фестивалем молодежи в Москве, ее вербовали в агенты КГБ. Она ответила: «Я очень люблю свою родину, но этого делать я не буду». После чего тогдашний министр культуры Михайлов заявил ей: «Такого имени – Гурченко – больше не будет». И действительно, у нее был огромный провал в биографии. Она долго не снималась – пока ей все-таки не удалось восстать из пепла, как птице Феникс. Она настрадалась, как мало кто из ее коллег по актерскому цеху. Но она продолжала помнить о том хорошем, что было рождено прежней эпохой.
Разоблачение магии
А.П.: Вы сказали: уходит эпоха. Это чувство – в ином контексте – существует и в США.Совсем недавно умерла Элизабет Тейлор. Также символизировавшая блистательное прошлое… В чем же все-таки сущность уходящей эпохи – в истории мировой культуры?
В.К.: Если говорить о международном кинематографе, это был «золотой век» кино, когда это было еще относительно молодое искусство. Когда все у него было впереди. Когда кино существовало как некая надземная территория. Когда в нем работали небожители, которым реально поклонялись толпы. Жизнь этих небожителей была полна тайн… И Элизабет Тейлор в высокой степени представляла именно такой кинематограф. Это была звезда, излучавшая сияние. Не только потому, что надо еще поискать женщину такой неземной красоты: она и актриса была превосходная. Все это и создавало ореол звезды…
А.П.: Что же приходит на смену прошлому?
В.К.: Очень упрощенный вариант. Небожители сошли к нам – и многие из них принялись рассказывать нам о том, с кем они жили, как они жили, что у них было под кроватью, что у них было в постели… Эта грязь полезла из всех желтых журналов. Конечно, это было и прежде, но все-таки не в таких дозах. Читать такие вещи считалось неприличным. А сейчас – наоборот: именно этим и делаются миллионные тиражи. Это опрощение приводит не просто к тому, что звезды перестали быть звездами, а стали такими, как мы, людьми с присущими им слабостями. Нет, главное, что именно эти слабости и выпячиваются. Дескать, они такие же, как мы. Им можно, так почему нам нельзя? С этим связано и снижение уровня общественной морали тоже. Но как это повредило искусству!
Другие материалы о событиях в России читайте в рубрике «Россия»