В восемь двадцать пять встревоженная медсестра взяла больного за руку, чтобы проверить пульс. Спустя четверть часа перед домом номер 17 в Лаврушинском переулке остановилась машина скорой помощи. Но врачам оставалось лишь констатировать смерть. Распахнулась дверь, и медсестра вышла из комнаты со словами: «Спасти Илью Григорьевича Эренбурга не удалось».
Был вечер тридцать первого августа 1967 года. В тот год Эренбургу минуло семьдесят шесть. Тремя неделями раньше, на даче под Новым Иерусалимом, его свалил инфаркт. Едва придя в себя, он сел за пишущую машинку: спешил закончить очередную главу воспоминаний. Вернуться в Москву отказался наотрез; домой его привезли только тридцатого утром. Он заказал разговор со Стокгольмом (Лизелотта Мэр ждала его звонка) – и не дожил.
«Этого знаменитого советского писателя всегда кто-нибудь ругал – кто-нибудь, где-нибудь, за что-нибудь», – писала за год кончины Эренбурга британская Daily Mirror (эти слова приводит Джошуа Рубинстейн в своей известной книге Tangled Loyalties, посвященной писателю). Теперь наступило молчание: о предстоящей гражданской панихиде не сообщила ни одна газета. Но этого и не потребовалось: четвертого сентября на улице Воровского собралась пятнадцатитысячная толпа. Фронтовики с колодками орденов и студенты, представители зарубежных компартий и бывшие (а также будущие) политзэки, правоверные евреи и активисты общества «Франция – СССР» плечом к плечу шли за гробом Ильи Эренбурга.
Похоронную процессию сопровождал двойной милицейский кордон. На случай беспорядков были заготовлены брандспойты. На Новодевичьем милиция перестала церемониться. Едва пропустили Твардовского; Борису Слуцкому и Маргарите Алигер не дали сказать прощальных слов над могилой. Властям не терпелось поскорее запихнуть под землю того, кто при жизни так долго испытывал их терпение.
«На сцене герой еще восклицает: «Завтра я…» А что будет завтра? Другая пьеса и другие герои», – так завершаются знаменитые эренбурговские мемуары «Люди, годы, жизнь» – точнее, тот их вариант, что увидел свет при жизни автора. Прогноз оправдался. Оттепель ушла в прошлое. Пришли новые времена – а вместе с ними и новые властители дум. А вот вопросы остались.
Со стороны может показаться, что речь идет не об одном человеке, а о нескольких. Юный большевик-подпольщик, поэт Серебряного века, о первых стихах которого сочувственно высказался Валерий Брюсов, шпенглерианец, пророчащий гибель Европы, неофициальный сталинский эмиссар на капиталистическом Западе, публицист Великой Отечественной, которого танкисты и летчики в своих письмах называли «наш Илюша», провозвестник «оттепели», наставник будущих диссидентов…
Актер, переигравший множество ролей? Нет, считает Александр Янов – российский историк, вот уже более трех десятилетий живущий и работающий в США, – человек, прошедший свой путь вместе со страной. И сыгравший в ее истории роль, быть может, еще не оцененную по достоинству. Этой-то роли и был посвящен разговор корреспондента Русской службы «Голоса Америки» с Александром Яновым.
Алексей Пименов: Александр Львович, вы знали Илью Эренбурга, наблюдали его в годы хрущевской «оттепели», т.е. в период, получивший свое историческое наименование благодаря эренбурговской повести, опубликованной в 1954 году. И оставшийся в памяти народной как пора беспрецедентной – по сравнению с предшествующим периодом – свободы, если не политической, то культурной. Известно, однако, что именно в эти годы Эренбург вызывал острое недовольство властей. Почему?
Александр Янов: Да, он был автором термина «оттепель». А оттепель предполагает заморозки. Это было – в известном смысле – отрицание прошлого советской системы.
А.П.: Как вы думаете, почему эренбурговский термин так прижился?
А.Я.: После смерти Сталина в обществе назрела абсолютная необходимость того, что он назвал оттепелью. Дальше жить, как прежде, было нельзя. И это было ощущение не только, так сказать, культурного слоя. Это было ощущение партийной элиты. Прежняя система угрожала ее физическому существованию. Ведь любой из вождей мог быть объявлен шпионом и ликвидирован. Жить с этим больше было нельзя – им было нельзя! Поэтому они и отделались от Берии. В общем, все это висело в воздухе. Но кто-то должен был сформулировать то, что наступило после смерти Сталина. И вот – нашелся только один человек, который смог это сделать.
А.П.: Подобных случаев можно вспомнить, по крайней мере, несколько: в двадцатые годы Эренбург предвидел, скажем осторожно, существенные изменения в политическом и культурном облике тогдашней Европы. А в последние месяцы жизни Сталина, когда он – единственный – написал Сталину письмо со скрытым протестом против антисемитских акций. Наконец, его роль в годы войны…
А.Я.: Да, это был чрезвычайно прозорливый человек. А позднее он, по существу, создал альтернативу господствовавшей тогда идеологии – тогда как воображение оппозиции на протяжении полувека не простиралось дальше социализма с человеческим лицом.
А.П.: И это – человек, на протяжении десятилетий пропагандировавший СССР за границей. В чем все-таки состояла, на ваш взгляд, его роль в послесталинские годы? И как он смог ее сыграть?
А.Я.: Во-первых, он мог себе это позволить в силу своего статуса. А во вторых – корни-то его были в докоммунистической России. Он знал досоветскую культуру. И не просто знал – он в ней участвовал. Он мог себе представить несоветскую Россию. И вот что еще важно: в своей большой книге – «Люди, годы, жизнь» – он смог очертить пределы, лимиты, до которых тогда можно было идти. И вот каковы они были: давайте создадим культурную альтернативу. Потом будем думать об остальном.
А.П.: Любопытно, что в эти же годы выходит солженицынский «Иван Денисович». И Хрущев это приветствует. А с мемуарами Эренбурга – человека признанного, почти сановного, дело обстоит иначе…
А.Я.: Потому что властвующие люди интуитивно чувствовали опасность. Как они рассуждали? Если ты разоблачаешь Сталина – разоблачай. А вот если ты разоблачаешь советскую культурную систему, то это страшно. Потому что без культурной основы этот строй существовать не сможет. Верить в него больше не будут. Эти люди шкурой чувствовали, что Эренбург опасен. Опаснее Солженицына! Солженицын разоблачал сталинскую систему. Опасную для них. Для их жизни. А то, что писал Эренбург, просто выбивало табуретку у них из-под ног.
А.П.: Итак, у Хрущева был Эренбург. Он предлагал свою альтернативу – культурную. А можно ли говорить о чем-то подобном применительно к нашим дням?
А.Я.: А у Медведева своего Эренбурга нет. Путин ведет страну по пути деградации. Медведев отражает тревогу, возникшую в определенных кругах, – что Россия превратится в то, чем считалась некогда Османская империя, – в «больного человека» Европы. Это страшно и для Европы. Страшны беспрерывные конфликты – с Грузией, Украиной, теперь с Беларусью.
А.П.: А если взглянуть не на политическую элиту, а на интеллигенцию – представителем которой был Эренбург. Среди сегодняшних российских интеллектуалов видите ли вы кого-то, кто был бы на него похож – конечно, с поправкой на исторические изменения?
А.Я.: Нет, такого человека я не вижу. А вот роль Эренбурга – это другое дело. Нынешний режим выглядит в глазах большинства как безальтернативный. В свое время Эренбург противопоставил тогдашнему режиму (опиравшемуся на древнюю социалистическую традицию) – русскую культуру. В том числе и эмигрантскую. Сегодня ситуация сложнее. К тому же сегодня нет «Нового мира», который тогда должен был читать каждый образованный человек. Но, повторяю, роль, подобная эренбурговской, востребована и сегодня.
