«Валя, Валентина, / Что с тобой теперь? / Верхняя палата, / Крашеная дверь»... Снова и снова все прямо-таки по Марксу, а точнее – по процитированному им Гегелю: сначала – трагедия, а теперь вот фарс. Повторение в сниженном варианте. Учили когда-то советские школьники пламенные строки Эдуарда Багрицкого об умирающей пионерке Вале, на пороге вечности отвергающей «золоченый, маленький... крестильный крест». Только там палата была «белая» – больничная. Ну, а тут... Впрочем, оговоримся: не о судьбах верхней палаты Федерального Cобрания и его будущего (будущей) главы пойдет сейчас речь.
Нет-нет, речь о другом. А именно – о том, действительно ли повторением трагедии непременно становится фарс? Что, если дело просто в способе выражения? В том, что, как писал когда-то Александр Галич, «Стоим мы на том рубеже, / Где … слово не только не дело, / Но даже не слово уже»?
Корреспондент Русской службы «Голоса Америки» поначалу не намеревался обсуждать с Игорем Иртеньевым вопрос о соотношении трагедии и фарса в историческом процессе. Однако, побеседовав с поэтом после его выступления, состоявшегося на минувшей неделе в одном из гостеприимных роквильских домов, он (корреспондент) убедился, что избежать этой темы ему не удалось.
Алексей Пименов: «Губернатор Валя, / Женщина-мечта, / Не моя ты краля, / Я ль тебе чета? /… Голыми руками / Мне ль тебя достать? / Нам под облаками / Вместе не летать».
Игорь Моисеевич, парафраз Багрицкого в этих стихах, так сказать, на поверхности. Но, откровенно говоря, мне тут очень явственно послышался и Николай Олейников – «Не гулять карасику / С милой никогда». В общем, вопрос традиционный: кто ваши поэтические учителя?
Игорь Иртеньев: Ну, в том числе, конечно, и Олейников. Впрочем, давайте подумаем: наверное, все-таки мои поэтические учителя – это поэты, которых я читаю на протяжении жизни. Серебряный век… Вопрос лишь в том, о чем именно идет речь: кто оказал на меня влияние, или кто просто постоянно находится на моей книжной полке?
А.П.: Нет, я имею в виду не тех, кто сделал вас любителем поэзии, а тех, кто сделал вас поэтом. Во всяком случае – способствовал…
И.И.: Прежде всего – Алексей Константинович Толстой. И, конечно, обэриуты, Олейников. Но, кстати говоря, и тот же Багрицкий. И тот же Пастернак, и тот же Мандельштам. Да и другие – например, поэты военной поры. В общем, это достаточно широкий круг. Но влияние на меня действительно оказали обэриуты и, в частности, Олейников.
А.П.: В большей степени, чем Хармс?
И.И.: Пожалуй, в большей. В первую очередь это – наивная маска, якобы графоманская. В большей степени, чем абсурдизм Хармса.
А.П.: Давайте поговорим об этой маске. Анна Ахматова сказала когда-то, что Олейников пишет, как капитан Лебядкин (из «Бесов» Достоевского – А.П.). «[Ахматова] думает, что Олейников – шутка, что вообще так шутят», – так прокомментировала слова Ахматовой Лидия Гинзбург. А вот молодой Заболоцкий – поэт из той же компании – произнес (так и хочется сказать, что в ответ) известную фразу: «…То, что я пишу, это не пародия, это мое зрение». А пародийность ваших стихов – подлинная или обманчивая?
И.И.: Знаете, это все уже довольно сильно переплелось. Голос автора сплелся с голосом героя. Есть стихи, написанные с большим элементом искренности… Но основная масса – это стихи, написанные с дистанции. Но определить эту дистанцию мне трудно. И все-таки за редким исключением – за исключением случаев, когда это, так сказать, отклик явного жлоба, – это писание в маске.
А.П.: Намеренная недосказанность?
И.И.: Помните стихи – я их читал на вчерашнем вечере: «… Признаюсь открыто, / Что не знаю, где здесь собака зарыта»? И дальше: «Но признаюсь, что сильно меня расстроит,/ Если кто-то ее до конца отроет»? Вот тут я, наверно, подспудно это сформулировал.
А.П.: И все же я – читатель – рискну высказать предположение: ваш герой – это все-таки не социальная маска. Т.е., есть многоликость, но есть и объединяющая интонация. Так вот: она – ваша? Или вы все-таки создаете образ совсем другого человека?
И.И.: Да нет. «Совсем другой» – это, конечно, не так. Это – размытые «я», понимаете? Мне кажется, тут нет какого-то одного, четко ощущаемого «я». Это, знаете, куда потащит – авторское «я» может меняться даже по ходу стихотворения. Оно может начаться с одним «я», а закончиться с другим. Так бывает, и это – не признак шизофрении, а особенность творческого процесса.
А.П.: Вы называли себя «поэтическим обозревателем»…
И.И.: Ну, я называл себя и правдорубом… Не следует относиться к этому слишком серьезно. Поэтический обозреватель? Ну да, я работал в газете, а там ведь есть политический обозреватель. Ну, а я – поэтический.
А.П.: Тогда вот какой вопрос. Почти что общим местом стала знаменитая строка Евтушенко: «Поэт в России – больше, чем поэт». Но не так давно мне пришлось интервьюировать писателя Александра Давыдова, и он сказал, что, по его мнению, в сегодняшней России поэт – меньше, чем поэт. А как, на ваш взгляд, обстоит сегодня дело с традиционным российским пониманием поэзии?
И.И.: Знаете, на этой фразе Евтушенко оттоптались все, кто только мог. Да, кстати, и я написал когда-то: «Поэт в России – больше не поэт. Поэт в России – больше, чем поэт». А сейчас… Что это значит – меньше, чем поэт? Сейчас поэт в России равен поэту. Конечно, тут все зависит от того, в чем мы видим задачу поэзии. Если в битье в набат, в постоянном нахождении на баррикадах, в приправке общественного сознания, то, разумеется, сегодня поэзия таким влиянием не пользуется. Потому что раньше она выполняла несвойственные ей функции. Вот тогда и были эти чудовищные тиражи, тогда и собирались стадионы… «Лужники» и так далее. А в какой-то момент поэзия стала в большей степени собственно литературным занятием, чем общественно-политическим. Но ведь любители поэзии – это всегда сравнительно небольшой процент населения. Отслаиваются те, кто хотел видеть в поэзии нечто большее, чем то, что она собой представляет, и остаются любители изящной словесности – хотя это и звучит, казалось бы, несколько выспренно.
А.П.: Сергей Довлатов сказал когда-то Петру Вайлю и Александру Генису: «Если писатель лишен чувства юмора, то это — большое несчастье, но если он лишен… чувства драмы, то это – еще большая трагедия».
И.И.: Ну, если Довлатов применял это к Вайлю, то это очень неточно. У Вайля-то это чувство было…
А.П.: А я как читатель позволю себе заметить, что, по-моему, это чувство очень выражено в вашей поэзии. Отсюда и мой следующий вопрос. Если взять последние десять-пятнадцать лет российской истории – почему случилось… то, что случилось?
И.И.: Знаете, когда-то я пришел к такому наблюдению: вот русские – огромная масса народу! – оказались в эмиграции после революции. И почти никто не пошел на дно: офицеры сели за баранку такси или пошли на заводы «Рено». Фрейлины вспомнили полученные в Смольном институте навыки и начали обшивать всех желающих. Детей отдавали в школы. Даже простые казаки тоже приспособились к западной жизни. И дети всех этих людей получили образование и внесли огромный вклад в культуру тех стран, где они оказались.
… А вот в России, странным образом, все время наступают на одни и те же грабли. У меня ощущение, что это – огромная географическая аномалия. Где все проваливается. Порой кажется, что тут действуют какие-то мощные магнитные поля. Такой вот родовой вывих российской истории: все время – попадание в одну и ту же ситуацию. Что в основе? По-видимому – рабское начало: поздно было отменено крепостное право, постоянно существовала мечта о сильной руке, желание унизить того, кто ниже, и пресмыкательство перед вышестоящими. Все это – постоянные беды… Чем их объяснить? Не знаю.
Поэт и его маски