Традиционно литература играла особую роль в жизни российского общества: писателя воспринимали как политического трибуна, хранителя духовных ценностей, учителя жизни. О роли литературы и интеллигенции в современной России русская служба «Голоса Америки» провела беседу с писателем, переводчиком и издателем Александром Давыдовым.
Алексей Пименов: Как бы ты определил свою миссию в сегодняшней российской литературе?
Александр Давыдов: «Миссия» – это, пожалуй, громко сказано, но роль была намечена еще в начале перестройки, когда мы с друзьями основали первое кооперативное, т.е. негосударственное издательство «Весть». А до этого вышел альманах «Весть», в котором впервые в России были напечатаны знаменитые «Петушки» Ерофеева. Ввести в культурный обиход произведения, не относящиеся к мейнстриму, – вот в чем состояла наша цель. С этой же целью я основал журнал «Комментарий».
А.П.: Когда это было?
А.Д.: В 1990, то есть уже в изменившихся условиях. Уже не было цензуры и принципиальной недозволенности, но литературный истеблишмент продолжал существовать, и толстые журналы публиковали то, что, так сказать, входило в горизонт их ожиданий. Они хотели быть прогрессивными, хотели идти дальше, но не могли. И «Комментарий» печатал то, что не входило уже в тогдашний мейнстрим. А три года назад эта идея нашла свое развитие в серии «Русский Гулливер», которую я начал выпускать вместе с поэтом и прозаиком Вадимом Месяцем. В основном это книги тех же авторов, которые публиковались в журнале «Комментарий». Это авторы некоммерческие, и издаваться им сейчас трудно.
А.П.: Иными словами, изменилась ситуация, но не поставленная задача?
А.Д.: Да, сначала препоны были идеологические, цензурные, потом – инерция мышления издателей, а теперь их место заняли коммерческие проблемы. Но по-прежнему существует литература, которую печатают охотно, но есть и такая, которой очень трудно пробиваться к читателю.
А.П.: Что же сегодня печатают охотно?
А.Д.: Охотно печатают то, что продается. Это могут быть легковесные детективы, а могут быть и достаточно качественно написанные романы – то, что читатель хочет читать. Критики пытаются обратить внимание на какие-то литературные явления, но, как мне кажется, квалификация этих критиков невысока. И получается, что читатель проявляет внимание как раз к тому, что критикой отрицается. Критика, по сути дела, не открыла ни одного серьезного литературного явления.
А.П.: Понять роль литературы в России – в любую эпоху – едва ли возможно, не приняв во внимание традиционное российское представление о роли интеллигенции. Изменилось ли оно сегодня?
А.Д.: Сегодня интеллигенцию можно разделить на две части. Одна из них поддерживает власть и состоит при ней. По сути дела, ее уже нельзя назвать интеллигенцией, потому что, как мы знаем, – интеллигенция уже в момент своего зарождения была против власти. Так или иначе, роль вот этой интеллигенции сейчас сильно уменьшилась.
Как бы интеллигенцию ни принижали, ни травили и даже ни уничтожали физически в советские времена, ее идейное влияние было велико. И внимание общества к ней было велико. Примечательно, что, в конце концов, победили именно идеи интеллигенции. В этом смысле Горбачев был типичный шестидесятник. А собственно интеллигенция сейчас явно отодвинута в сторону – во многом по своей собственной вине – и вернулась на те самые московские кухни, где она когда-то варила идеи. Сейчас она занялась тем же самым, и, будем надеяться, что когда-нибудь эти идеи снова прорастут.
А.П.: Итак, интеллигенция упустила свой исторический шанс?
А.Д.: Я бы сказал иначе: она получила власть и очень дурно ею распорядилась. Тем самым, доказав, что интеллигенция во власти быть не может и не должна – по крайней мере, в России в данный исторический период. И дело не только в том, что к этой роли интеллигенция оказалась не готова идеологически и не сумела осмыслить новую ситуацию. Хуже другое: интеллигенция оказалась очень подвержена соблазнам…
А.П.: Каким же именно?
А.Д.: Да просто-напросто соблазну устройства своих собственных дел, своего финансового благополучия. В первый раз интеллигенция получила доступ к каким-то благам – и к власти, и к благам материальным, – и оказалась слаба.
А.П.: Может быть, все-таки не в первый, а во второй?
А.Д.: Ну, собственно, и правительство Ленина – это тоже была интеллигенция. И это еще раз доказывает, что и для интеллигенции, и для страны будет лучше, если интеллигенция будет держаться подальше от власти.
А.П.: Сегодня в России – жесткий политический режим, однако творческая интеллигенция преследованиям не подвергается. Иногда нынешнюю ситуацию сравнивают с НЭПом. Как ты относишься к таким параллелям?
А.Д.: Ну, до творческой интеллигенции дело в любом случае еще не дошло, ведь и большевики занялись ею только лет через пятнадцать после того, как пришли к власти, подтянув, так сказать, все остальное. Может быть, дойдет дело и до интеллигенции. Но – не факт. Все как будто шло к ужесточению режима – и вдруг, более или менее лояльный преемник, опять-таки – выходец из интеллигенции. Будем надеяться, что какие-то свойства этой среды на нем скажутся, хотя ничего прогнозировать сейчас невозможно. А явного сходства с НЭПом я, честно говоря, не вижу.
Мне кажется, что тогда ситуация была гораздо жестче. Были политические репрессии – и довольно основательные. Интеллигенцию еще не сажали только за то, что она интеллигенция, но ограничений все-таки было очень много, в том числе и для литературы. И травля была – пусть еще не государственная, но уже в достаточной степени официозная. И РАПП был поддерживаем властью, хотя и не являлся властью непосредственно.
А.П.: На фоне всех произошедших изменений – как изменилась роль литературы?
А.Д.: В России литература всегда находилась в центре внимания – книжный бум продолжался еще в девяностые. Более того, тогда был приступ еще большего увлечения литературой, чем обычно. Когда начали печатать всю запрещенную литературу, тиражи, по-моему, в пору было заносить в книгу Гиннеса. А теперь литература сдвинулась на периферию общественного сознания. Она существует тихо, скромно, но при этом очень творчески активно. Нет резонирующей среды. Писатели знают, что не получат ни славы, ни денег, поэтому цели духовные, интеллектуальные стали доминирующими. Писатель, если он реальный человек, уже не преследует социальных целей. И может быть, какое-то сознание будущего как раз и вызревает в рабочих кабинетах писателей – одиночек, которые и друг с другом-то не очень связаны. Литература сейчас, как никогда, дело одинокое.
А.П.: Сегодня уже не скажешь, что поэт в России больше, чем поэт?
А.Д.: Конечно – сегодня он меньше, чем поэт.
А.П.: Раньше – и в далекие двадцатые и в более близкие девяностые – русская литература находилась в довольно близком контакте с западной. Интерес к западной культуре был велик. А как обстоит дело сегодня?
А.Д.: Я бы сказал, что тоска по мировой культуре как-то оставила Россию и русских писателей. Если раньше, в советские времена, было невероятное тяготение к Западу, желание прочитать, узнать, то сегодня, когда все это стало доступно, интерес пропал. Влияния западной литературы сегодняшнего дня на русскую я не вижу. Мне приходится читать довольно много – я все-таки переводчик французской литературы, и чаще всего я не вижу у современных писателей какой-то принципиальной новизны.
Раньше, если какая-то книжка попадала в Россию, это был целый переворот. Перевели Кафку, издали – с опозданием на тридцать лет! – и в результате – целый переворот. Люди на этом созревали. А сейчас много переводится, но ничего принципиально нового я не нахожу. Это не та отчаянная литература, к которой всегда стремилось российское сознание: жизнь – смерть, Бог – история. Наверное, и на Западе, как у нас, всплывают писатели далеко не лучшие. А лучшие – сидят у себя на кухнях, или в кафе, или в рабочих кабинетах – и тоже что-то пишут. Дело в том, что лучшие с лучшими не соприкасаются.
А.П.: А читатели в России – они изменились по сравнению с теми годами, когда ты начинал свою деятельность?
А.Д.: Прежде всего, резко упал интерес к чтению. Кажется, что сегодня вообще мало кто ищет в литературе разрешения кардинальных вопросов бытия. Но – только на первый, поверхностный взгляд. В действительности, читатель – настоящий читатель – сегодня не виден. Но такие читатели существуют – разделенные гигантским российским пространством. Сколько их, учесть невозможно. Может быть, их даже больше, чем в начале века у Цветаевой, Ахматовой, Пастернака. Просто тогда все резонировало, все меняло культурную ситуацию. А сейчас это не так.
А.П.: Иными словами, с читателями происходит то же самое, что и с писателями?
А.Д.: Да, обратная связь очень слаба. Откуда мы знаем, что о нас думает читатель? Однажды я случайно обнаружил в интернете диалог о моих книгах, о которых критики говорят, что они понятны только трем-четырем людям. А тут кто-то – с какими-то интернетовскими псевдонимами – обсуждает их, причем весьма благожелательно. В общем, предугадать, как наше слово отзывается, сегодня практически невозможно.