Дмитрий Бобышев родился в Мариуполе, юность провел в Ленинграде, где вместе с поэтами Иосифом Бродским, Евгением Рейном и Анатолием Найманом входил в ближайшее окружение Анны Ахматовой. С 1979 года Бобышев живет в США. Он автор многих книг поэзии и прозы.
Алекс Григорьев: Я правильно понял, что вы считаете, что война – нормальное состояние российского государства, это не случайность, это продолжение начатого столетия назад?
Дмитрий Бобышев: Я сам это так понял. Когда я писал, я имел в виду советскую реальность с проблемами, которые были советской реальностью рождены, вкупе с какой-то имперской кашей, окрошкой, которая всегда в душе русских была. Я думал, что с наступлением новой эпохи, с Перестройкой, с надеждами какими-то, эта поэма устареет.
Кстати, я прочитал малый кусок – это довольно большое произведение. Это десятистрочник, у меня изобретена особая строфа – терцина. Я прочитал пять или шесть, а их всего 90. В этой поэме звучат разные голоса – за и против, одним голосом нельзя разобраться в такой сложной проблеме…
Я надеялся, что с падением советского государства это все скоро устареет. – Оказывается, нет! Уже сорок лет прошло с написания этой поэмы, а она заново стала чуть ли не злободневной. Во всяком случае, в ней поднимаются те же вопросы, что сейчас звучат.
А.Г.: Человек из вашего ленинградского прошлого – поэт Евгений Рейн – выступил в поддержку войны с Украиной. Когда-то вы были вместе, сейчас оказались разделенными. Вас это удивляет?
Д.Б.: Меня не удивляет. Поведение Рейна – когда-то моего близкого друга, хорошего приятеля и даже ментора в литературных вопросах – все-таки отличала какая-то непредсказуемость в поведении и какой-то житейский оппортунизм. Он и раньше любил себя прежде всего, а потом поэзию. В общем-то, благодаря своему такому оппортунизму, он мечтал о какой-то известности и каких-то благах, связанных с литературными занятиями. И он их добился! Он стал членом Союза писателей, он добился того, что его стали печатать (его долгое время не печатали), он получил Государственную премию из рук Путина, и получил также квартиру в Москве, на Соколе, в генеральском доме, и даже дачу в Переделкино. Это нужно было отрабатывать. Вот, таким образом, варварскому, фашистскому начинанию он подтвердил свою лояльность. Позор, я думаю. Мне стыдно за него.
А.Г.: Любая война – особенно эта, столь трагическая – вызывает всплеск литературы. На ваш взгляд, произойдет ли это на этот раз, с учетом того, что многие российские литераторы поддержали вторжение?
Д.Б.: Новый всплеск появился уже. Это украинские русскоязычные поэты, замечательные поэты, за которыми я уже несколько лет слежу с восхищением. Это Ирина Евса и Александр Кабанов. Я их приветствую и передаю свое сочувствие. Что же касается российской литературы, то я не знаю – не уверен, правильно ли они воспримут этот трагический опыт. Им нужно – особенно тем, кто поддержал это варварское начинание сумасшедшего президента своего – они должны переосмыслить всю свою жизнь, чтобы выйти к настоящей прозе, которую невозможно писать с нечистой совестью.
А.Г.: Как известно, поэт в России – больше, чем поэт. Ваше ощущение как поэта – что ждет Россию после этой войны?
Д.Б.: Кошмар, катастрофа. Я боюсь, что развал, но, надеюсь, до этого не дойдет. Во всяком случае, должно быть какое-то потрясение души российской, если она существует. Потрясение со слезами, с раскаянием, с покаянием. Только тогда возможна обновленная Россия на новых основах, нравственных основах, законности, демократических выборах, прозрачности, смены власти и так далее. Все эти начинания должны быть, но после какого-то катарсиса, который должна пережить страна.
А.Г.: Когда вы разговариваете с друзьями, знакомыми, родственниками в России, у вас не складывается впечатление, что вы разговариваете на разных языках и по-разному оцениваете мир?
Д.Б.: Смотря с кем. Я прожил продолжительную жизнь, мало родственников осталось и мало друзей осталось. И, к сожалению, среди старых друзей такие сюрпризы неприятные происходят.
Но у меня общение с российскими людьми, своими соотечественниками и современниками очень обширное. Этому способствует Интернет. У меня есть персональный сайт, на который заходят тысячи людей – читают там мои произведения, сочинения, материалы. Тысячи! Из сотен стран! Сайт на русском языке, между прочим. Я пишу главным образом на русском языке, и это читается жителями более ста стран. Я это вижу на счетчике моего сайта, где флажками показано, откуда посетители. И у меня на сайте, прямо как у Пушкина, «все флаги будут в гости к нам». Но это все, конечно, русскоязычная публика. Множество, конечно, из России. Самое главное число читателей – это те, кто живут там или эмигранты русские. Так вот, тамошних очень много – больше всех. Я с ними общаюсь и нахожу общий язык со многими. Некоторые, я заметил, в последнее время проявляют агрессивность. Но, знаете, в Интернете с этим легко справиться – забанить, и все! Они исчезают из поля моего зрения. Но некоторых я оставляю, чтобы видеть иногда настроение «по ту сторону добра и зла».
А.Г.: Чего бы вы пожелали жителям России и Украины, которые пишут стихи?
Д.Б.: Быть хорошими людьми. Вот и все! Если есть талант – он проявится. В плохом человеке талант проявляется плохим, злобным, ядовитым образом, а в хорошем человеке он проявится лучшим образом.
«Мой Мариуполь»
Президент Зеленской назвал Мариуполь сердцем Украины. Там начало биться и моё сердце. Война России с Украиной проходит прямо по мне, буквально по моему телу, – ведь мать у меня украинка, а отец русский. Можно ли себя разорвать?
Но прежде я в этом не видел никакой двойственности. Место рождения в моём первом паспорте, выданном в 16 лет, было обозначено по-советски беспощадно: город Жданов Сталинской области. При обмене паспорта я воспользовался неразберихой хрущёвской оттепели и уговорил паспортистку вписать мне местом рождения Мариуполь, никакой области. Так я, можно сказать, самочинно снял с себя советское клеймо.
А официально этот скромный южный город вернул своё древнее имя только в январе 1990-го года. Я тогда после 10-летнего отсутствия приехал на побывку в Ленинград (истинно мой родной город), который вновь стал Санкт-Петербургом. И там я участвовал в митинге за снятие ждановского имени с Университета, с Дворца пионеров, с какого-то ещё завода и заодно с моего места рождения.
Но Мариуполь – это не только отметка в паспорте. До начала Великой войны туда съезжался на время отпусков весь наш семейный клан: три сестры, одна из которых стала моей матерью, их чада и молодые мужья, – отдохнуть, повидаться с родителями, пообщаться между собой. Мои первые детские впечатления связаны с Азовским морем, с мирными бытовыми сценками и, увы, с началом Великой войны.
Родители поторопились вернуться в Ленинград, и там их застала блокада, а мы, остатки большой семьи, бежали под обстрелом и бомбардировками прочь, на Кавказ, и больше я Мариуполя не видел. Но узнал впоследствии, что и дом наш был разбит, и весь город стал местом злодеяний и массовых расстрелов.
И вот теперь опять: Мариуполь и война, но уже не с немецкой армией, а с неизвестно какой – русскоговорящей, но чужой, и тоже захватнической. Против этого возмущаются обе мои половины – и украинская, и русская. Я вырос и полжизни прожил в Ленинграде, который всегда был для меня Санкт-Петербургом. Казалось бы, его барокко и ампир, гранит и чугун, строй дворцов и разворот Невы с золочёными шпилями вырастят в душе имперское, гордое чувство. Но его советское, лживое наполнение глубоко претило мне. И всё же крах советской империи вызвал тревогу и сожаление, при этом отпали какие-то панславянские утопические иллюзии.
Но то, что держалось на принуждении, должно было развалиться, и в декабре 1991 года оно развалилось бескровно, на основе взаимных легитимных соглашений. Но моя тревога основывалась на собственных наблюдениях: за год до этого, как раз накануне развала Югославии я прокатился по её республикам и воочию убедился в межэтнических стрессах, во взрывных настроениях среди сербов, хорватов и боснийцев. Сдерживала напряжение лишь изначально фальшивая идея Великой Сербии, но вскоре она лопнула, разразившись гражданской войной, геноцидом и кровавой баней. Эти междуусобные злодеяния были остановлены лишь вмешательством НАТО.
Югославский опыт, увы, не был учтён Россией, и большая кровь пришла на мою родину. От всей души, от обеих её половин я желаю Мариуполю – выстоять в этой войне. Это меня касается лично.
Я рождён в Мариуполе, вот в чём дело... И тот самый Роддом № 1, где я появился на свет, оказался разбит чудовищной бомбой... Там теперь воронка до дна земли, как если бы моя жизнь была вырвана оттуда с корнем. Вкупе со всеми смертями и разрушениями это для меня уже слишком. Будьте прокляты те, кто это сделал – от главнокомандующего до солдата!
Половину своей довольно продолжительной жизни я прожил в Соединённых Штатах. Ещё будучи в Советском Союзе, в моей комнате на Петроградской стороне я начал большую поэму «Русские терцины», которую окончил уже в Америке. В ней я пытался разобраться с самим явлением «русскости». Почему так трудно быть русским – не только в мировом окружении, но и для самого себя? Почему у нас, русских, всё не так? Я исследовал многие болевые точки нашей ментальности, истории, мифологии, пытаясь дать ответы на эти вопрошания.
И что же? За более, чем 40 лет с написания «Русских терцин», мои ответы не слишком устарели.
Из «Русских терцин»
14.
Еще?! Нет, православные, не надо, –
и так уж на полсвета расползлись.
Но щит Олегов на вратах Царьграда
все тешит неотесанную мысль.
Культ силы есть. Но нет былой культуры –
империя при том теряет смысл.
Зато и подданные злы и хмуры:
за всё, про всё – в карманах ни шиша.
И лишь орут, поддавши политуры:
Мы всех сильнее! И – гуляй душа!
15.
Вся жизнь – противоборство с этим танком.
Он прет, а я (казалось мне) храню
ключ – развинтить чудовище! Да так ли?
Как тянет нас на теплую броню!
Мальчишество? А что! Вскочить на панцирь,
и – дать по мировому авеню…
Приятно сознавать, как мы опасны.
И горько говорить: «Я ж говорил!..»
А если не успеешь окопаться –
«Вы – Божий бич!» – приветствовать атилл.
10.
– Мы Запад. – Нет, еще какой Восток!
– Смотря с какого края горизонта…
Мы сами по себе – таков итог.
Меж двух сторон распаханная зона
(нет паспорта – и сразу виден след).
И эта жизнь в колхозо-гарнизоне
всех единит и делит: да и нет.
Все – против нас или за нас…
Да полно! – Хвала Создателю, есть Новый Свет,
где можно век прожить, о «нас» не вспомня.
17.
Бесстыден, и любезен, и свиреп, –
ни дать, ни взять, как Цезарь у Катулла, –
тяжелой государственности вепрь
в гнезде орла воссел короткотуло.
Ты скажешь: – У Истории в хлеву
свинья согнала курицу со стула…
– Но я-то на земле впервой живу!
Не наблюдал я, как летели перья,
но, кажется, увижу наяву
кровавый жир последней из империй.
29.
Спасибо Геродоту – просветил,
откуда суть пошли слабинки наши.
А вышло так, что из днепровских вил
Зевес русалку взял. Ея появши,
он (в сущности – Перун и Богогром)
ДВУОСТРУЮ СЕКИРУ, ПЛУГ И ЧАШУ
трем сыновьям – дал, золотые, в дом.
И вот с тех пор – мы, их потомки, вечно
СЕЧЕМ ДРУГ ДРУГА; ВКАЛЫВАЕМ; ПЬЕМ,
надсаживаясь под эмблемой вёщей.
30.
Как труд умеет очернить субботу,
так вот и мы – что толку, что сильны?
Злоравенство, небратство, лжесвободу
мы взяли сдуру лозунгом страны.
А как его сменить – не понимаем,
когда и в стаде все разобщены.
И мучится родимая, немая…
И душно, брат, – дышать и не проси,
покудова земля не принимает
Главнопокойника Всея Руси.
68.
Аршином не измерить. Но – безменом:
противовес – исконнейшая Русь;
чека – Урал; а на плече безмерном
висит пространства лесопустный груз,
морозной беспредельностью укутан…
– Боишься ли Сибири-то? – Боюсь.
В мешок таежный сунь любую смуту,
и – нет говорунов. И – тишина,
понятная в оттенках лишь якуту:
– Однако, молчаливая страна.
73.
Другие люди русским – не чета…
Незаурядно все же: взять Культуру,
и – нос отбить. Три буквы начертать
и укатать её до Акатуя.
И затужить: где та, что я люблю?
Авось, уже вошла в волну крутую?
Поддать бы баргузина «кораблю» –
той самой бочке в слизи омулевой…
И ждать… И – пить. И кланяться Нулю,
что в пиджаке повсюду намалеван.
86.
Юнейший, он сказал о несказанном
и Демона постиг пареньем строк.
Твердил одну молитву. Но Казанской
не шел его облитый желчью слог.
И, мучась от красы невыразимой,
он выразить ее так и не смог.
И вот: «Прощай, немытая Россия!»
Она его простила в смертный миг.
Соборуя, грозою оросила:
– И ТЫ ПРОСТИ, КОЛЬ ИСТИННО ВЕЛИК.
87.
Приписываю вещему Бояну:
по русской степи ехал Святогор,
пресытясь богатырскими боями.
Вдруг – сумка, гордой силушке в укор.
Поднять ее натужился бедняга.
И – в землю по колено… По сих пор…
(А в сумке той была земная тяга.)
По горло… По макушку… Весь исчез!
Но сила от его перенапряга
до океана тянется, и – чрез…
88.
С крыла летят корпускулы и кванты,
и – в облачно-молочный океан,
и в Атлантический, и звездно-ватный…
В наушниках – Бах, Гендель, Мессиан.
Препоны разрывает аэробус
прозрачные – прозрачных марсиан,
с натугой разворачивая глобус
за Солнцем (тенью Бога) по пятам.
– Россия? Слышал. Есть такая область.
Верней, была. Когда-то, где-то там…