Выставка фотографий пациентов с ВИЧ нью-йоркского фотографа
Фотографии Михаила Фридмана артистичны и документальны. Черно-белые, фактурные, камера фиксирует метаморфозы жизни. Даже когда на фотографиях – смерть. А смерть на них почти везде. Михаил Фридман, бывший сотрудник международной организации «Врачи без границ», на протяжении пяти лет ездил в тюрьмы и больницы для туберкулезных больных, фотографировал пациентов и медперсонал на Северном Кавказе, в Питере, в Тольятти, в Донецке, в Нукусе.
У большинствы больных на фотографиях Михаила двойной диагноз – туберкулез и ВИЧ. Не только людей – Михаил также «схватывал» пространства, из которых люди только что вышли, но оставили в кадре ощущение критической, кричащей неизбежности. Такой кажется фотография с пустыми носилками.
Работы Михаила Фридмана были показаны в рамках Международной конференции по ВИЧ/СПИДу в Вашингтне. Спонсором выставки является Институт современной России (Institute of Modern Russia). Его руководитель, Павел Ивлев, бывший юрист ЮКОСа, попросил в этой статье отметить, что Институт стал спонсором выставки в память о бывшем вице-президенте компании ЮКОС Василии Алексаняне, который был болен СПИДом. Алексанян был осужден и провел несколько лет в предварительном заключении. В тюрьме его состояние резко ухудшилось, он был отпущен под залог. Алексанян умер от СПИДа в 2011 году.
Интервью
Корреспондент «Голоса Америки» спросила у Михаила Фридмана, почему он взялся за такой эмоционально сложный проект. Михаил сказал, что хотел показать правду. Какую правду? Фотограф подумал какое-то время и потом пояснил: «Общая ситуация такая, что чем тебе хуже – тем меньше о тебе заботятся. Чем больше ты сложил крылья и летишь в свободном полете вниз – тем меньше интерес к тебе, тем хуже условия».
Виктория Купчинецкая: Михаил, вы это отношение увидели везде, где фотографировали, – и в России, и в Украине, и в Узбекистане?
Михаил Фридман: В России и в Украине – да, а в Узбекистане – свои особенности. Там более клановое общество, и там система больше предполагает, что твои родственники тебе помогут. Но если у тебя оборвался контакт с родственниками, никто для тебя ничего не будет делать. Люди, у которых ВИЧ и туберкулез, – часто они бывшие заключенные, или они пользовались наркотиками. То есть их друзья – это или наркоманы, или их сокамерники.
http://www.golos-ameriki.ru/flashembed.aspx?t=phg&id=1442868&w=640&h=458&skin=embeded
В.К.: Сколько за эти пять лет вы сделали фотографий?
М.Ф.: Я не могу сказать. За пять лет я фотографировал в 10 больницах... Сотни людей, может, тысячи.
В.К.: Вы по образованию врач?
М.Ф.: Нет, ну что вы. Я получил образование в области экономики и международных отношений. Во «Врачах без границ» я занимался логистикой и административными вещами, координацией проектов – всем, кроме медицины. Я ездил в Судан, в Уганду, в Нигерию, в Индию. В 2008 году я поехал в Чечню в рамках туберкулезной программы.
В Чечне я увидел попытки государства, с помощью гуманитарных организаций, восстановить базовую систему всего необходимого для лечения туберкулеза, так как она была уничтожена после двух войн. Больницы были разрушены, не было специалистов.
Во «Врачах без границ» я писал отчеты и прилагал к ним фотографии, которые сам делал. Это называлось temoignage – свидетельство очевидца. Я сначала фотографировал в свободное от работы время, но потом решил, что это больше не может быть хобби, и стал фотографировать профессионально.
В.К.: Как фотографировать серьезно больного или умирающего человека? О чем вы с ним говорите? Как вы его готовите к моменту снимка?
М.Ф.: Был плюс, что я не был журналистом – у работника гуманитарной организации кредит доверия больше, чем у журналиста. Конечно, кто не хотел фотографироваться, я их не фотографировал. Но, в принципе, люди относились довольно открыто и дружелюбно. Мне приходилось учитывать местный контекст, особенно на Северном Кавказе женщины не соглашались.
Вообще, люди отказывались фотографироваться из-за клейма, которое связано с диагнозом туберкулеза и ВИЧ. Обычно соглашались те, кто считал, что умрет. Если они думали, что у них еще есть шанс вылечиться, они не хотели, чтобы кто-то об этом узнал, и отказывались.
Фотография – это волшебство, везение. Иногда оно происходит сразу, иногда нужно провести с больным какое-то время. Нет единой формулы. Единственное, что универсально – фотографу нужно всегда быть собранным и готовым.
Я записывал на аудио истории больных, которых собирался фотографировать. Поэтому мне приходилось много слушать, не только ловить момент для фотографии. Нужно было слышать, что они говорят, по-настоящему слышать.
В.К.: А что вы сами ощущали во время работы? Такое количество человеческого страдания у вас у самого не вызывало отчаяния?
М.Ф.: Да, иногда бывало ощущение трагической безысходности, а иногда – я испытывал большую радость от проявления самых лучших человеческих качеств. Ведь в таких местах особенно редко видишь искреннюю заботу о пациентах. Человеческую заботу. Очень много хамства. Как я уже говорил – чем тебе тяжелее, тем к тебе хуже относятся. И когда видишь хорошие моменты – понимаешь, что не все потеряно. У меня есть одна фотография – пациент становится на весы, а медсестра и другой пациент смотрят его вес и страшно переживают, и болеют, чтобы вес был побольше, чтобы он поправлялся. Они за него болеют, как за спортивную комнаду. И знаете – это та же самая медсестра, которая за минуту до этого орала страшным матом.
Я, конечно, не плакал в подушку, но были моменты, когда мне нужно было абстрагироваться, я делал перерыв, потому что это невозможно видеть слишком долго. Ты видишь вещи, которые человек, в принципе, не должен видеть.
В.К.: А условия содержания больных туберкулезом и носителей ВИЧ в больницах сильно различаются в России и в Украине?
М.Ф.: Особой разницы нет, за исключением того, что для пользователей инъекционных наркотиков в Украине есть метадон. В Украине вообще отношение к пациентам помягче, эта страна сама по себе помягче, не такая жестокая, как Россия. А вообще условия содержания везде зависят от главврача и персонала, иногда от заведующего отделением. Есть прогрессивные люди, есть бюрократы разных закалок. Но я заметил одну универсальную деталь: самые лучшие помещения больницы – это всегда кабинет главврача и бухгалтерия. Это стандартно.
Я не специалист, но я видел в Украине, что дает метадоновая терапия. У наркомана очень быстро заканчиваются деньги, и он начинает искать нелегальные способы получения финансовых средств. Если у человека нет денег, и он хочет переломаться – метадон дает ему реальный шанс поправить здоровье.
Я видел в российских больницах, когда наркоманы, больные туберкулезом, не выдерживали без наркотиков, нарушали режим, уходили, не вылечившись. Или начинали варить наркотики прямо в отделении, и их выгоняли. То есть они не проходили курс лечения и становились носителями еще более опасных вирусов в обществе.
В.К.: А кто вас поразил больше всего за время работы над проектом?
М.Ф.: Сотрудники местных гуманитарных организаций. В Тольятти, в Донецке, в Питере – бывшие пациенты, которые помогают больным. Они сами прошли через это, они не бюрократы, которые ездят по конференциям, а «солдаты», которые делают самую черную работу. Вот они вдохновляют.
В.К.: Михаил, какую цель вы преследовали, фотографируя смертельно больных людей?
М.Ф.: Фотографии сами по себе ничего не меняют, никому лучше не становится, больные не вылечиваются. Но я хочу, чтобы их увидели люди, которые могут повлиять на ситуацию, изменить что-то в несправедливости, окружающей этих больных людей.
Послесловие – кто виноват?
На открытии выставки фотографий Михаила Фридмана на Международной конференции по ВИЧ/СПИДу в Вашингтоне Институт совеременной России организовал круглый стол для обсуждения ситуации со здравоохранением в РФ. В нем приняли участие активисты гражданского общества.
Аня Саранг, руководитель Фонда содействия защите здоровья и социальной справедливости имени Андрея Рылькова, напрямую винит в сложившейся ситуации российские власи и, в частности, президента Путина.
«Криминализация больных и наркоманов, навешивание на них клейма, маргинализация – все это приходит сверху, – сказала Аня. – Общественное мнение формируется властями. В прошлом году мы подали в Комитет ООН против пыток отчет под названием «Атмосферное давление. Наркополитика России как фактор нарушений конвернций ООН против пыток». В докладе мы показываем, что из-за нетолерантности властей к наркоманам относятся как к нелюдями – в программах на государственном телевидении, в «Российской газете», в госучреждениях – в судах, тюрьмах, больницах. Это вся система такая, она делает дискриминацию против уязвимых групп возможной».
С Аней Саранг не вполне согласна Александра Волгина, исполнительный директор Партнерства «Е.В.А.» («Единство. Верность. Адвокация.»)
«Даже борцы за права человека в России поддерживают Ройзмана, который призывает приковывать наркоманов, – отметила Александра. – Алексей Навальный, даже Людмила Алексеева. Мы, правозащитники, должны работать над тем, чтобы распространять ПРАВИЛЬНУЮ информацию о больных людях – наркозависимых. Другой источник изменения общественного мнения, другой ресурс, который я вижу, – это профессиналы, которые работают с больными, с наркозависимыми. Они просто хотят помогать им и могут быть на нашей стороне. Конечно, хорошо, когда есть политическая воля. Но когда ее нет – нам самим придется работать над изменением общественного мнения. Это может занять годы, 10 лет или больше».
У большинствы больных на фотографиях Михаила двойной диагноз – туберкулез и ВИЧ. Не только людей – Михаил также «схватывал» пространства, из которых люди только что вышли, но оставили в кадре ощущение критической, кричащей неизбежности. Такой кажется фотография с пустыми носилками.
Работы Михаила Фридмана были показаны в рамках Международной конференции по ВИЧ/СПИДу в Вашингтне. Спонсором выставки является Институт современной России (Institute of Modern Russia). Его руководитель, Павел Ивлев, бывший юрист ЮКОСа, попросил в этой статье отметить, что Институт стал спонсором выставки в память о бывшем вице-президенте компании ЮКОС Василии Алексаняне, который был болен СПИДом. Алексанян был осужден и провел несколько лет в предварительном заключении. В тюрьме его состояние резко ухудшилось, он был отпущен под залог. Алексанян умер от СПИДа в 2011 году.
Интервью
Корреспондент «Голоса Америки» спросила у Михаила Фридмана, почему он взялся за такой эмоционально сложный проект. Михаил сказал, что хотел показать правду. Какую правду? Фотограф подумал какое-то время и потом пояснил: «Общая ситуация такая, что чем тебе хуже – тем меньше о тебе заботятся. Чем больше ты сложил крылья и летишь в свободном полете вниз – тем меньше интерес к тебе, тем хуже условия».
Виктория Купчинецкая: Михаил, вы это отношение увидели везде, где фотографировали, – и в России, и в Украине, и в Узбекистане?
Михаил Фридман: В России и в Украине – да, а в Узбекистане – свои особенности. Там более клановое общество, и там система больше предполагает, что твои родственники тебе помогут. Но если у тебя оборвался контакт с родственниками, никто для тебя ничего не будет делать. Люди, у которых ВИЧ и туберкулез, – часто они бывшие заключенные, или они пользовались наркотиками. То есть их друзья – это или наркоманы, или их сокамерники.
http://www.golos-ameriki.ru/flashembed.aspx?t=phg&id=1442868&w=640&h=458&skin=embeded
В.К.: Сколько за эти пять лет вы сделали фотографий?
М.Ф.: Я не могу сказать. За пять лет я фотографировал в 10 больницах... Сотни людей, может, тысячи.
В.К.: Вы по образованию врач?
М.Ф.: Нет, ну что вы. Я получил образование в области экономики и международных отношений. Во «Врачах без границ» я занимался логистикой и административными вещами, координацией проектов – всем, кроме медицины. Я ездил в Судан, в Уганду, в Нигерию, в Индию. В 2008 году я поехал в Чечню в рамках туберкулезной программы.
В Чечне я увидел попытки государства, с помощью гуманитарных организаций, восстановить базовую систему всего необходимого для лечения туберкулеза, так как она была уничтожена после двух войн. Больницы были разрушены, не было специалистов.
Во «Врачах без границ» я писал отчеты и прилагал к ним фотографии, которые сам делал. Это называлось temoignage – свидетельство очевидца. Я сначала фотографировал в свободное от работы время, но потом решил, что это больше не может быть хобби, и стал фотографировать профессионально.
В.К.: Как фотографировать серьезно больного или умирающего человека? О чем вы с ним говорите? Как вы его готовите к моменту снимка?
М.Ф.: Был плюс, что я не был журналистом – у работника гуманитарной организации кредит доверия больше, чем у журналиста. Конечно, кто не хотел фотографироваться, я их не фотографировал. Но, в принципе, люди относились довольно открыто и дружелюбно. Мне приходилось учитывать местный контекст, особенно на Северном Кавказе женщины не соглашались.
Вообще, люди отказывались фотографироваться из-за клейма, которое связано с диагнозом туберкулеза и ВИЧ. Обычно соглашались те, кто считал, что умрет. Если они думали, что у них еще есть шанс вылечиться, они не хотели, чтобы кто-то об этом узнал, и отказывались.
Фотография – это волшебство, везение. Иногда оно происходит сразу, иногда нужно провести с больным какое-то время. Нет единой формулы. Единственное, что универсально – фотографу нужно всегда быть собранным и готовым.
Я записывал на аудио истории больных, которых собирался фотографировать. Поэтому мне приходилось много слушать, не только ловить момент для фотографии. Нужно было слышать, что они говорят, по-настоящему слышать.
В.К.: А что вы сами ощущали во время работы? Такое количество человеческого страдания у вас у самого не вызывало отчаяния?
М.Ф.: Да, иногда бывало ощущение трагической безысходности, а иногда – я испытывал большую радость от проявления самых лучших человеческих качеств. Ведь в таких местах особенно редко видишь искреннюю заботу о пациентах. Человеческую заботу. Очень много хамства. Как я уже говорил – чем тебе тяжелее, тем к тебе хуже относятся. И когда видишь хорошие моменты – понимаешь, что не все потеряно. У меня есть одна фотография – пациент становится на весы, а медсестра и другой пациент смотрят его вес и страшно переживают, и болеют, чтобы вес был побольше, чтобы он поправлялся. Они за него болеют, как за спортивную комнаду. И знаете – это та же самая медсестра, которая за минуту до этого орала страшным матом.
Я, конечно, не плакал в подушку, но были моменты, когда мне нужно было абстрагироваться, я делал перерыв, потому что это невозможно видеть слишком долго. Ты видишь вещи, которые человек, в принципе, не должен видеть.
В.К.: А условия содержания больных туберкулезом и носителей ВИЧ в больницах сильно различаются в России и в Украине?
М.Ф.: Особой разницы нет, за исключением того, что для пользователей инъекционных наркотиков в Украине есть метадон. В Украине вообще отношение к пациентам помягче, эта страна сама по себе помягче, не такая жестокая, как Россия. А вообще условия содержания везде зависят от главврача и персонала, иногда от заведующего отделением. Есть прогрессивные люди, есть бюрократы разных закалок. Но я заметил одну универсальную деталь: самые лучшие помещения больницы – это всегда кабинет главврача и бухгалтерия. Это стандартно.
Я не специалист, но я видел в Украине, что дает метадоновая терапия. У наркомана очень быстро заканчиваются деньги, и он начинает искать нелегальные способы получения финансовых средств. Если у человека нет денег, и он хочет переломаться – метадон дает ему реальный шанс поправить здоровье.
Я видел в российских больницах, когда наркоманы, больные туберкулезом, не выдерживали без наркотиков, нарушали режим, уходили, не вылечившись. Или начинали варить наркотики прямо в отделении, и их выгоняли. То есть они не проходили курс лечения и становились носителями еще более опасных вирусов в обществе.
В.К.: А кто вас поразил больше всего за время работы над проектом?
М.Ф.: Сотрудники местных гуманитарных организаций. В Тольятти, в Донецке, в Питере – бывшие пациенты, которые помогают больным. Они сами прошли через это, они не бюрократы, которые ездят по конференциям, а «солдаты», которые делают самую черную работу. Вот они вдохновляют.
В.К.: Михаил, какую цель вы преследовали, фотографируя смертельно больных людей?
М.Ф.: Фотографии сами по себе ничего не меняют, никому лучше не становится, больные не вылечиваются. Но я хочу, чтобы их увидели люди, которые могут повлиять на ситуацию, изменить что-то в несправедливости, окружающей этих больных людей.
Послесловие – кто виноват?
На открытии выставки фотографий Михаила Фридмана на Международной конференции по ВИЧ/СПИДу в Вашингтоне Институт совеременной России организовал круглый стол для обсуждения ситуации со здравоохранением в РФ. В нем приняли участие активисты гражданского общества.
Институт совеременной России организовал круглый стол для обсуждения ситуации со здравоохранением в РФ. Фото Светланы Потаповой
Аня Саранг, руководитель Фонда содействия защите здоровья и социальной справедливости имени Андрея Рылькова, напрямую винит в сложившейся ситуации российские власи и, в частности, президента Путина.
«Криминализация больных и наркоманов, навешивание на них клейма, маргинализация – все это приходит сверху, – сказала Аня. – Общественное мнение формируется властями. В прошлом году мы подали в Комитет ООН против пыток отчет под названием «Атмосферное давление. Наркополитика России как фактор нарушений конвернций ООН против пыток». В докладе мы показываем, что из-за нетолерантности властей к наркоманам относятся как к нелюдями – в программах на государственном телевидении, в «Российской газете», в госучреждениях – в судах, тюрьмах, больницах. Это вся система такая, она делает дискриминацию против уязвимых групп возможной».
С Аней Саранг не вполне согласна Александра Волгина, исполнительный директор Партнерства «Е.В.А.» («Единство. Верность. Адвокация.»)
«Даже борцы за права человека в России поддерживают Ройзмана, который призывает приковывать наркоманов, – отметила Александра. – Алексей Навальный, даже Людмила Алексеева. Мы, правозащитники, должны работать над тем, чтобы распространять ПРАВИЛЬНУЮ информацию о больных людях – наркозависимых. Другой источник изменения общественного мнения, другой ресурс, который я вижу, – это профессиналы, которые работают с больными, с наркозависимыми. Они просто хотят помогать им и могут быть на нашей стороне. Конечно, хорошо, когда есть политическая воля. Но когда ее нет – нам самим придется работать над изменением общественного мнения. Это может занять годы, 10 лет или больше».