ВАШИНГТОН —
«Жизнь и судьба» Гроссмана – книга, по существу, еще не прочитанная, сказала корреспонденту Русской службы «Голоса Америки» историк Ирина Павлова. А недавно появившийся сериал «по мотивам» романа наглядно продемонстрировал, по ее словам, что «даже спустя полвека до цельного гроссмановского понимания эпохи авторы фильма не доросли».
И полувека, выходит, не хватило? Впрочем, парадоксы хронологии в данном случае – на поверхности. «Роман может быть напечатан не раньше, чем лет через двести пятьдесят или триста», – так в отошедшем в область преданий шестьдесят втором обрисовал будущее произведения секретарь ЦК КПСС Михаил Суслов.
И – ошибся. Да, роман был изъят уже на стадии машинописи («Забрали все, – вспоминает знавший Гроссмана писатель Бенедикт Сарнов, – даже ленту и копирку»). Однако позднее – чудесно спасен и опубликован за границей. В пору позднеперестроечного литературного половодья – легализован на родине. А спустя еще четверть века – экранизирован и показан по телеканалу «Россия-1».
Плохой хороший фильм
Критики единодушно констатируют успех. «Прекрасно играет Сергей Маковецкий», – признает Ирина Павлова. «Великолепные актерские работы, – вторит ей Борис Ланин (руководитель Лаборатории дидактики литературы Института содержания и методов обучения РАО). – Прекрасный, связный кинотекст. Превосходный финал. Вроде бы фильм кончается ничем, но остается послевкусие, – то самое, о котором говорили когда-то персонажи зоринской «Варшавской мелодии».
В чем же дело? «Невозможно, – убеждена Павлова, – рассматривать этот фильм вне российского контекста и вне связи с жизнью и судьбой самого Гроссмана. Конечно, в титрах указывается, что снят он ПО МОТИВАМ романа. Но в том-то и дело, что гроссмановские мотивы в этой превосходной картине как раз и отсутствуют. И дело тут вовсе не в объеме романа, который невозможно полностью перенести на экран в течение отведенного времени. Дело в несовпадении мировоззрений».
Говорить об идейном родстве тут и вправду затруднительно. «По моим субъективным впечатлениям, – признается журналистка Елена Ямпольская, интервьюируя автора сценария Эдуарда Володарского, – книга Гроссмана гнилая». И, тактично напомнив собеседнику, что «эта гнилость… умело вплетена в ткань повествования»), задает ему вопрос: «Как вам удалось обойти эти места?»
Чтобы услышать в ответ: «А я их выкинул». А затем: «Это действительно гнилой писатель. Писатель, не любящий страну, в которой он родился и жил».
Война народная
«Богарев каждым дыханием своим любил эту землю, завоеванную в невиданных трудах гражданской войны, в муках голода. Землю, пусть еще бедную, пусть живущую в суровом труде…»
Повесть «Народ бессмертен» вышла в свет в сорок втором, когда Гроссман был фронтовым корреспондентом «Красной звезды». И когда исход войны советского народа с гитлеризмом был еще далеко не ясен.
«…Внезапно гул разрывов стал затихать, советские самолеты больше не летали над немецкими позициями… Неужели натиск отбит?... Мысль о возможной неудаче… была невыносима, жгуче-тяжела… Ненависть к немцам заполнила его всего…Он ясно представлял себе ту черную силу, которая расползлась по народной земле».
«По народной земле»…
«Гроссман, – продолжает свой рассказ Бенедикт Сарнов, – происходил из социал-демократической среды (отец его был меньшевиком). И герои-революционеры его в предвоенных вещах – это идеал человека. Бескорыстного, самоотверженного, во имя своих убеждений готового на муки, каторгу и смерть».
Комиссар Богарев моложе – но из той же когорты. «В мечтаниях Томаса Мора и утопиях Оуэна, в трудах светлых умов философов Франции, в записках декабристов, в статьях Белинского и Герцена, в письмах Желябова и Михайлова, в словах ткача Алексеева выражалась вечная тоска человечества о земле равноимущих, о земле, уничтожившей вечное неравенство между работающим и дающим работу. Тысячи и тысячи русских революционеров погибли в борьбе. Богарев знал их, как старших братьев… знал их предсмертные слова и письма… их путь в сибирскую каторгу… Он любил этих людей и чтил, как самых близких и родных».
«Гроссман был немножко романтик, – вспоминает Бенедикт Сарнов, – он идеализировал старых большевиков, ленинскую гвардию. Он принадлежал к тем, кто рассматривал сталинский период как извращение ленинских идеалов. Но он развивался. Открывая для себя…»
Что же открыл для себя Василий Гроссман?
Уровень правды
Сначала – о результатах: для литературы и для самого писателя. По словам Бориса Ланина – «разорвавшего советскую традицию». «Я видел, – рассказывает Бенедикт Сарнов, – отзывы всех, кому «Жизнь и судьбу» посылали на отзыв. И все говорят в один голос: если текст попадет за границу, то это будет как взрыв водородной бомбы. По сравнению с которым история с Пастернаком – детские игрушки».
«В самом деле, – продолжает писатель, – в политическом смысле «Живаго» – роман почти невинный. Что там? Метания интеллигента – традиционные для советской литературы двадцатых годов. А тут? Ведь даже если взять самые резкие хрущевские оценки сталинщины, то все равно получалось, что Сталин исказил ленинизм, а партия всегда права. Тогда как Гроссман уже тогда продвинулся гораздо дальше».
Дальше чего? «В советской литературе, – констатирует Сарнов, – ничего подобного не было. Ведь даже Солженицына – когда Твардовский решил, что «Иван Денисович» должен быть напечатан – уговорили изменить слова «как же, помилует тебя батька усатый»… Боялись, что это будет воспринято как книга, направленная против системы. И Солженицын на это пошел. А «Жизнь и судьба»? Чего стоит одна лишь та глава, где гитлеровский бонза штурмбанфюрер Лис называет заключенного концлагеря – старого большевика – учителем! И говорит не то, что о родстве – о тождестве двух режимов!»
Контраст с комиссаром Богаревым тут и вправду налицо. «Удивительное дело, – сказал корреспонденту Русской службы «Голоса Америки» Борис Ланин, – правоверный соцреалистический ученик Горького неожиданно оказывается выдающимся русским – и еврейским – писателем. Инженер-химик, офицер советской армии, знавший несколько слов на идиш, неожиданно чувствует, что он – часть судьбы еврейского народа».
С этим-то «прорывом к идентичности» (не забудем, что в годы войны Гроссман – совместно с Эренбургом – написал «Черную книгу», став, таким образом, одним из первых исследователей Холокоста)» – Ланин и связывает тот «необъяснимый философский взлет», которым отмечен роман.
Загадку Гроссмана исследователи пытаются разгадать уже давно: с тех самых пор, как арестованный роман попал на Запад. «Зарубежное издание, – вспоминает Бенедикт Сарнов, – предварялось предисловием Ефима Эткинда. В котором говорилось, что первый том эпопеи – роман «За правое дело» – это обычный советский роман, вроде «Белой березы» Бубенного. Тогда как «Жизнь и судьба» – это совсем другое. Принципиально иная концепция: анализ тоталитарного режима, его сопоставление с гитлеровским… Но ведь это – при всем моем уважении к Эткинду – полная чепуха».
Превращения не было – было переосмысление. Мучительное, растянувшееся на десятилетия. Сарнов продолжает: «Русское революционное движение Гроссман начал описывать еще в довоенные годы – в большом романе «Степан Кольчугин». Но роман этот он не окончил. Просто оборвал! Не стал продолжать, ибо уперся в необходимость начинать врать. А он этого не хотел».
Началась война. А вместе с ней – и военная литература, отличавшаяся от прочей именно большей правдивостью. Однако – констатирует Сарнов – «даже на фоне правдивых книг о войне – некрасовского «В окопах Сталинграда», повестей Казакевича, а позднее – Бакланова и Елены Ржевской – роман Гроссмана «За правое дело» (сюжетно предваряющий «Жизнь и судьбу») выделялся разительно. Конечно, его причесывали, редактировали. Сам Фадеев редактировал! Да и Гроссман в этой книге как будто не вступал в конфронтацию с официозом. Была там у него и ставка, и война вроде бы изображалась, как полагается. Но степень правдивости романа была такова, что в советскую военную литературу он не вписывался».
Чего испугался Фадеев
Между тем желание вписать – было. Фадеев, подчеркивает Сарнов, хорошую литературу любил, ценил он и Гроссмана. И хотел продвинуть его роман на Сталинскую премию. Выходит, и у него еще оставались иллюзии…
Бенедикт Сарнов вспоминает накаляющуюся атмосферу последних месяцев сталинского правления: «Режим сбрасывал маску и становился все более откровенно фашистским. Набирала обороты борьба с космополитизмом. Уже разоблачали «врачей-убийц». Что, разумеется: сказывалось и на литературе: Михаил Бубеннов – главный враг Гроссмана – разгромил напечатанный в «Новом мире» роман Гроссмана на страницах «Правды». Выступил против Гроссмана и Шолохов. Написавший Твардовскому возмущенную записку: «Кому вы поручили писать о Сталинграде?»
… После чего занять партийную позицию был вынужден и Фадеев. И не оставил от романа камня на камне. Кстати, самое поразительное в этой истории – то, что произошла она уже после смерти Сталина. «Дней через двадцать», – уточняет Сарнов.
Позднее этот эпизод кратко воспроизвел в своих мемуарах Илья Эренбург.
Задавший руководителю Союза писателей вопрос: почему – после? И услышавший в ответ: «Честно говоря, я испугался, что сейчас начнется самое страшное».
Чего же испугался «регулировщик» советской литературы? «Дело в том, – считает Сарнов, – что Сталина он все-таки идеализировал. У Сталина все-таки было революционное прошлое. Он для Фадеева был большевик – хотя и император. А тут – Маленков, Берия… Кстати, с последним у Фадеева была и личная конфронтация. И он опасался, что, захватив власть, он полностью откажется от этих революционных одежд. И предстанет как откровенный фашистский диктатор…»
Гроссман и система
Ошибся, однако, и автор «Разгрома»: ни Берия, ни Маленков на вершине властной вертикали не задержались. Да и пресловутые сусловские «двести пятьдесят-триста лет», повторимся, на поверку сжались до полувека. «Жизнь и судьба» и «Все течет» давно изданы в России. На литфондовском доме, среди жильцов которого значился упрямый бытописатель «реального социализма», – мемориальная доска.
А читатели – вольны читать. Вместе с писателем задаваясь вопросом: почему, хотя в истории могли реализоваться разные варианты развития, Россия все-таки выбрала Ленина – вариант авторитарный и в конечном итоге тоталитарный?
Роман Гроссмана сегодня не запрещают, а… экранизируют. По сценарию, автор которого счел, как констатирует Борис Ланин, «что в этом романе слишком много сопоставлений сталинского и гитлеровского режимов, слишком много Гулага, слишком много еврейской темы. И убрал все, что считал излишним, сделав сервильный проходной фильм. Хороший фильм на военную тему».
Почему так случилось? Борис Ланин вспоминает одно из телевыступлений Эдуарда Володарского: «Он обсуждал альманах «Метрополь» с Виктором Ерофеевым. И агрессивно упрекал Виктора Ерофеева и его соавторов по «Метрополю» в том, что они провоцировали власть. Что они были едва ли не неблагодарными по отношению к ней!»
Человек, говорящий подобное, не понимает, по словам Ланина, «главного, ключевого слова в романе Гроссмана: свобода. Того, что ради свободы люди идут на самые разные – порой весьма неожиданные поступки. Что борьба между свободой и рабством не знает компромиссов: «Ведь у Гроссмана и лагерь – это площадка, где может открыться свобода духа. И там же – засланные Берией шпионы, получающие доступ к лагерной картотеке и сортирующие заключенных: кто идет на смерть, а кто остается работать на них. Т.е. даже там агенты НКВД определяют, кому жить, а кому умереть…»
Это – в «гнилом» романе. А в фильме? «Там, – констатирует Ирина Павлова, – всего понемногу: есть и воспоминания о коллективизации и тридцать седьмом годе, и допрос в НКВД в военное время. Говорится и о жестокости государства к человеку, и о гибели евреев в гетто, и о преследовании евреев в самом СССР. Но как говорится? Создается впечатление, что это – отдельные, неприятные, но неизбежные издержки эпохи, которые уносит река времени и которые надо простить. Примечательны и акценты на клише современной пропаганды: плохие чиновники, чрезмерно ретивые исполнители, народное разгильдяйство наряду с героизмом, ценность русскости и, конечно, верховная власть – как демиург, выступающий в итоге на сцену, все улаживающий и обеспечивающий победу. И, наконец, сама Победа, которая всех объединяет и примиряет».
Политические разногласия? Нет, давний спор об искусстве. «Художник, – напоминает нестареющую истину Бенедикт Сарнов, – потому и художник, что открывает правду, которая вроде бы не совпадает с его политическими взглядами. Помните, что Энгельс говорил о Бальзаке? Он был роялистом-легитимистом – но никто не разоблачил «королевскую партию» так страшно, как это сделал Бальзак».
А Гроссман? По мнению Ирины Павловой, он вообще не ставил перед собой задачу разоблачать. «У него, – считает историк, – была другая цель: понять сущность сталинской эпохи, и он стал одним из немногих, кто проник в ее тайну.
За фасадом театра «социалистической демократии» Гроссман увидел не только реальную диктатуру, безжалостно ломавшую человеческие судьбы во имя своих целей. Он понял феномен «российской цивилизации», того, что сегодня именуется русской духовностью, «мистикой русской души». И сущность чего – всесильная власть и рабское сознание народа. К пониманию всего этого он пришел сам, находясь в немыслимом для современного человека информационном вакууме и ...оказался отвергнутым российской интеллигенцией, которая, говоря его словами, «все так же талантливо трудится, шумит, жужжит в лакейских».
Иными словами, у писателя и авторов фильма – разные задачи. «У меня, – подчеркивает Павлова, – стойкое подозрение, что решение снимать этот фильм было неслучайным, как и то, что он появился именно в 2012 году. Думаю, он снимался к 70-летию победы под Сталинградом. Сталинград – вот главное. Скоро мы узнаем эффект воздействия этого фильма на общественное сознание. Ждать осталось недолго. До 2 февраля – дня официальных торжеств».
И полувека, выходит, не хватило? Впрочем, парадоксы хронологии в данном случае – на поверхности. «Роман может быть напечатан не раньше, чем лет через двести пятьдесят или триста», – так в отошедшем в область преданий шестьдесят втором обрисовал будущее произведения секретарь ЦК КПСС Михаил Суслов.
И – ошибся. Да, роман был изъят уже на стадии машинописи («Забрали все, – вспоминает знавший Гроссмана писатель Бенедикт Сарнов, – даже ленту и копирку»). Однако позднее – чудесно спасен и опубликован за границей. В пору позднеперестроечного литературного половодья – легализован на родине. А спустя еще четверть века – экранизирован и показан по телеканалу «Россия-1».
Плохой хороший фильм
Критики единодушно констатируют успех. «Прекрасно играет Сергей Маковецкий», – признает Ирина Павлова. «Великолепные актерские работы, – вторит ей Борис Ланин (руководитель Лаборатории дидактики литературы Института содержания и методов обучения РАО). – Прекрасный, связный кинотекст. Превосходный финал. Вроде бы фильм кончается ничем, но остается послевкусие, – то самое, о котором говорили когда-то персонажи зоринской «Варшавской мелодии».
В чем же дело? «Невозможно, – убеждена Павлова, – рассматривать этот фильм вне российского контекста и вне связи с жизнью и судьбой самого Гроссмана. Конечно, в титрах указывается, что снят он ПО МОТИВАМ романа. Но в том-то и дело, что гроссмановские мотивы в этой превосходной картине как раз и отсутствуют. И дело тут вовсе не в объеме романа, который невозможно полностью перенести на экран в течение отведенного времени. Дело в несовпадении мировоззрений».
Говорить об идейном родстве тут и вправду затруднительно. «По моим субъективным впечатлениям, – признается журналистка Елена Ямпольская, интервьюируя автора сценария Эдуарда Володарского, – книга Гроссмана гнилая». И, тактично напомнив собеседнику, что «эта гнилость… умело вплетена в ткань повествования»), задает ему вопрос: «Как вам удалось обойти эти места?»
Чтобы услышать в ответ: «А я их выкинул». А затем: «Это действительно гнилой писатель. Писатель, не любящий страну, в которой он родился и жил».
Война народная
«Богарев каждым дыханием своим любил эту землю, завоеванную в невиданных трудах гражданской войны, в муках голода. Землю, пусть еще бедную, пусть живущую в суровом труде…»
Повесть «Народ бессмертен» вышла в свет в сорок втором, когда Гроссман был фронтовым корреспондентом «Красной звезды». И когда исход войны советского народа с гитлеризмом был еще далеко не ясен.
«…Внезапно гул разрывов стал затихать, советские самолеты больше не летали над немецкими позициями… Неужели натиск отбит?... Мысль о возможной неудаче… была невыносима, жгуче-тяжела… Ненависть к немцам заполнила его всего…Он ясно представлял себе ту черную силу, которая расползлась по народной земле».
«По народной земле»…
«Гроссман, – продолжает свой рассказ Бенедикт Сарнов, – происходил из социал-демократической среды (отец его был меньшевиком). И герои-революционеры его в предвоенных вещах – это идеал человека. Бескорыстного, самоотверженного, во имя своих убеждений готового на муки, каторгу и смерть».
Комиссар Богарев моложе – но из той же когорты. «В мечтаниях Томаса Мора и утопиях Оуэна, в трудах светлых умов философов Франции, в записках декабристов, в статьях Белинского и Герцена, в письмах Желябова и Михайлова, в словах ткача Алексеева выражалась вечная тоска человечества о земле равноимущих, о земле, уничтожившей вечное неравенство между работающим и дающим работу. Тысячи и тысячи русских революционеров погибли в борьбе. Богарев знал их, как старших братьев… знал их предсмертные слова и письма… их путь в сибирскую каторгу… Он любил этих людей и чтил, как самых близких и родных».
«Гроссман был немножко романтик, – вспоминает Бенедикт Сарнов, – он идеализировал старых большевиков, ленинскую гвардию. Он принадлежал к тем, кто рассматривал сталинский период как извращение ленинских идеалов. Но он развивался. Открывая для себя…»
Что же открыл для себя Василий Гроссман?
Уровень правды
Сначала – о результатах: для литературы и для самого писателя. По словам Бориса Ланина – «разорвавшего советскую традицию». «Я видел, – рассказывает Бенедикт Сарнов, – отзывы всех, кому «Жизнь и судьбу» посылали на отзыв. И все говорят в один голос: если текст попадет за границу, то это будет как взрыв водородной бомбы. По сравнению с которым история с Пастернаком – детские игрушки».
«В самом деле, – продолжает писатель, – в политическом смысле «Живаго» – роман почти невинный. Что там? Метания интеллигента – традиционные для советской литературы двадцатых годов. А тут? Ведь даже если взять самые резкие хрущевские оценки сталинщины, то все равно получалось, что Сталин исказил ленинизм, а партия всегда права. Тогда как Гроссман уже тогда продвинулся гораздо дальше».
Дальше чего? «В советской литературе, – констатирует Сарнов, – ничего подобного не было. Ведь даже Солженицына – когда Твардовский решил, что «Иван Денисович» должен быть напечатан – уговорили изменить слова «как же, помилует тебя батька усатый»… Боялись, что это будет воспринято как книга, направленная против системы. И Солженицын на это пошел. А «Жизнь и судьба»? Чего стоит одна лишь та глава, где гитлеровский бонза штурмбанфюрер Лис называет заключенного концлагеря – старого большевика – учителем! И говорит не то, что о родстве – о тождестве двух режимов!»
Контраст с комиссаром Богаревым тут и вправду налицо. «Удивительное дело, – сказал корреспонденту Русской службы «Голоса Америки» Борис Ланин, – правоверный соцреалистический ученик Горького неожиданно оказывается выдающимся русским – и еврейским – писателем. Инженер-химик, офицер советской армии, знавший несколько слов на идиш, неожиданно чувствует, что он – часть судьбы еврейского народа».
С этим-то «прорывом к идентичности» (не забудем, что в годы войны Гроссман – совместно с Эренбургом – написал «Черную книгу», став, таким образом, одним из первых исследователей Холокоста)» – Ланин и связывает тот «необъяснимый философский взлет», которым отмечен роман.
Загадку Гроссмана исследователи пытаются разгадать уже давно: с тех самых пор, как арестованный роман попал на Запад. «Зарубежное издание, – вспоминает Бенедикт Сарнов, – предварялось предисловием Ефима Эткинда. В котором говорилось, что первый том эпопеи – роман «За правое дело» – это обычный советский роман, вроде «Белой березы» Бубенного. Тогда как «Жизнь и судьба» – это совсем другое. Принципиально иная концепция: анализ тоталитарного режима, его сопоставление с гитлеровским… Но ведь это – при всем моем уважении к Эткинду – полная чепуха».
Превращения не было – было переосмысление. Мучительное, растянувшееся на десятилетия. Сарнов продолжает: «Русское революционное движение Гроссман начал описывать еще в довоенные годы – в большом романе «Степан Кольчугин». Но роман этот он не окончил. Просто оборвал! Не стал продолжать, ибо уперся в необходимость начинать врать. А он этого не хотел».
Началась война. А вместе с ней – и военная литература, отличавшаяся от прочей именно большей правдивостью. Однако – констатирует Сарнов – «даже на фоне правдивых книг о войне – некрасовского «В окопах Сталинграда», повестей Казакевича, а позднее – Бакланова и Елены Ржевской – роман Гроссмана «За правое дело» (сюжетно предваряющий «Жизнь и судьбу») выделялся разительно. Конечно, его причесывали, редактировали. Сам Фадеев редактировал! Да и Гроссман в этой книге как будто не вступал в конфронтацию с официозом. Была там у него и ставка, и война вроде бы изображалась, как полагается. Но степень правдивости романа была такова, что в советскую военную литературу он не вписывался».
Чего испугался Фадеев
Между тем желание вписать – было. Фадеев, подчеркивает Сарнов, хорошую литературу любил, ценил он и Гроссмана. И хотел продвинуть его роман на Сталинскую премию. Выходит, и у него еще оставались иллюзии…
Бенедикт Сарнов вспоминает накаляющуюся атмосферу последних месяцев сталинского правления: «Режим сбрасывал маску и становился все более откровенно фашистским. Набирала обороты борьба с космополитизмом. Уже разоблачали «врачей-убийц». Что, разумеется: сказывалось и на литературе: Михаил Бубеннов – главный враг Гроссмана – разгромил напечатанный в «Новом мире» роман Гроссмана на страницах «Правды». Выступил против Гроссмана и Шолохов. Написавший Твардовскому возмущенную записку: «Кому вы поручили писать о Сталинграде?»
… После чего занять партийную позицию был вынужден и Фадеев. И не оставил от романа камня на камне. Кстати, самое поразительное в этой истории – то, что произошла она уже после смерти Сталина. «Дней через двадцать», – уточняет Сарнов.
Позднее этот эпизод кратко воспроизвел в своих мемуарах Илья Эренбург.
Задавший руководителю Союза писателей вопрос: почему – после? И услышавший в ответ: «Честно говоря, я испугался, что сейчас начнется самое страшное».
Чего же испугался «регулировщик» советской литературы? «Дело в том, – считает Сарнов, – что Сталина он все-таки идеализировал. У Сталина все-таки было революционное прошлое. Он для Фадеева был большевик – хотя и император. А тут – Маленков, Берия… Кстати, с последним у Фадеева была и личная конфронтация. И он опасался, что, захватив власть, он полностью откажется от этих революционных одежд. И предстанет как откровенный фашистский диктатор…»
Гроссман и система
Ошибся, однако, и автор «Разгрома»: ни Берия, ни Маленков на вершине властной вертикали не задержались. Да и пресловутые сусловские «двести пятьдесят-триста лет», повторимся, на поверку сжались до полувека. «Жизнь и судьба» и «Все течет» давно изданы в России. На литфондовском доме, среди жильцов которого значился упрямый бытописатель «реального социализма», – мемориальная доска.
А читатели – вольны читать. Вместе с писателем задаваясь вопросом: почему, хотя в истории могли реализоваться разные варианты развития, Россия все-таки выбрала Ленина – вариант авторитарный и в конечном итоге тоталитарный?
Роман Гроссмана сегодня не запрещают, а… экранизируют. По сценарию, автор которого счел, как констатирует Борис Ланин, «что в этом романе слишком много сопоставлений сталинского и гитлеровского режимов, слишком много Гулага, слишком много еврейской темы. И убрал все, что считал излишним, сделав сервильный проходной фильм. Хороший фильм на военную тему».
Почему так случилось? Борис Ланин вспоминает одно из телевыступлений Эдуарда Володарского: «Он обсуждал альманах «Метрополь» с Виктором Ерофеевым. И агрессивно упрекал Виктора Ерофеева и его соавторов по «Метрополю» в том, что они провоцировали власть. Что они были едва ли не неблагодарными по отношению к ней!»
Человек, говорящий подобное, не понимает, по словам Ланина, «главного, ключевого слова в романе Гроссмана: свобода. Того, что ради свободы люди идут на самые разные – порой весьма неожиданные поступки. Что борьба между свободой и рабством не знает компромиссов: «Ведь у Гроссмана и лагерь – это площадка, где может открыться свобода духа. И там же – засланные Берией шпионы, получающие доступ к лагерной картотеке и сортирующие заключенных: кто идет на смерть, а кто остается работать на них. Т.е. даже там агенты НКВД определяют, кому жить, а кому умереть…»
Это – в «гнилом» романе. А в фильме? «Там, – констатирует Ирина Павлова, – всего понемногу: есть и воспоминания о коллективизации и тридцать седьмом годе, и допрос в НКВД в военное время. Говорится и о жестокости государства к человеку, и о гибели евреев в гетто, и о преследовании евреев в самом СССР. Но как говорится? Создается впечатление, что это – отдельные, неприятные, но неизбежные издержки эпохи, которые уносит река времени и которые надо простить. Примечательны и акценты на клише современной пропаганды: плохие чиновники, чрезмерно ретивые исполнители, народное разгильдяйство наряду с героизмом, ценность русскости и, конечно, верховная власть – как демиург, выступающий в итоге на сцену, все улаживающий и обеспечивающий победу. И, наконец, сама Победа, которая всех объединяет и примиряет».
Политические разногласия? Нет, давний спор об искусстве. «Художник, – напоминает нестареющую истину Бенедикт Сарнов, – потому и художник, что открывает правду, которая вроде бы не совпадает с его политическими взглядами. Помните, что Энгельс говорил о Бальзаке? Он был роялистом-легитимистом – но никто не разоблачил «королевскую партию» так страшно, как это сделал Бальзак».
А Гроссман? По мнению Ирины Павловой, он вообще не ставил перед собой задачу разоблачать. «У него, – считает историк, – была другая цель: понять сущность сталинской эпохи, и он стал одним из немногих, кто проник в ее тайну.
За фасадом театра «социалистической демократии» Гроссман увидел не только реальную диктатуру, безжалостно ломавшую человеческие судьбы во имя своих целей. Он понял феномен «российской цивилизации», того, что сегодня именуется русской духовностью, «мистикой русской души». И сущность чего – всесильная власть и рабское сознание народа. К пониманию всего этого он пришел сам, находясь в немыслимом для современного человека информационном вакууме и ...оказался отвергнутым российской интеллигенцией, которая, говоря его словами, «все так же талантливо трудится, шумит, жужжит в лакейских».
Иными словами, у писателя и авторов фильма – разные задачи. «У меня, – подчеркивает Павлова, – стойкое подозрение, что решение снимать этот фильм было неслучайным, как и то, что он появился именно в 2012 году. Думаю, он снимался к 70-летию победы под Сталинградом. Сталинград – вот главное. Скоро мы узнаем эффект воздействия этого фильма на общественное сознание. Ждать осталось недолго. До 2 февраля – дня официальных торжеств».
