Несмотря на обилие разнообразнейших залов и клубов в Нью-Йорке, традиция домашних концертов не умерла. На днях в одной гостеприимной квартире выступил музыкант и поэт Вадим Певзнер. На концерте побывал корреспондент «Голоса Америки» Олег Сулькин.
Олег Сулькин: Вы всегда отличались любовью к словесной эквилибристике. Но в домашнем концерте, на котором я побывал, вы предлагаете новое звучание, близкое фри-джазу, концептуальной музыке. Старые бардовские вещи зазвучали в такой интерпретации по-новому, где-то слышится Том Уэйтс, где-то Брайан Ино. Вам теперь важнее звук, чем слово?
Вадим Певзнер: Вы задаете вопрос, заранее сужая пространство ответа. Для меня не актуальна бинарная оппозиция «либо музыка, либо текст». И то, и другое могут сосуществовать в великом множестве вариантов. Сам текст – звучит, и стало быть это музыка, а музыка, разумеется, это текст, в том числе и нотный. Что касается возникших у вас ассоциаций, то это, конечно, очень уважаемые мною имена. Но если говорить о реальных не столько влияниях, сколько точках отсчета, то это – другие варианты. Не вдаваясь в подробности, наверно, Джон Кэйдж или, скажем, арт-движение «Флаксус», или даже такие поп-группы, как Kraftwerk и YMO для меня на порядок важнее.
О.С.: Русская литературная традиция оказала на вас влияние?
В.П.: В молодости я испытал воздействие русского советского поэтического авангарда. Но сейчас все это, включая Ахматову, Мандельштама, Пастернака, Бродского и других, я объединил в некий воображаемый и вполне уважаемый «проект: поэзия». И этот проект мне больше не интересен. Это уже далекий и по-своему прекрасный архив.
С другой стороны, околопоэтический опыт за пределами традиционной русской, западной или американской поэтики, в том числе, хайку, мантры, культуры советских речевок, причитания, разного рода словоговорения, современные эксперименты, меня привлекают больше, хотя даже это становится постепенно избитой парадигмой. Кроме того, за последние 15 лет, как мне кажется, я наконец-то освободился от прямых влияний. Хотя, разумеется, живу не в вакууме и так или иначе нахожусь в постоянном диалоге с окружающей культурой... А из русскоязычной поэзии, например, для меня сохранил значение Даниил Хармс – несмотря на абсурдизм, возможно, один из немногих осмысленных словослагателей.
О.С.: Правомочно ли приложить к вашей новой музыке уже давнее, вами же придуманное определение «прусский шансон»?
В.П.: Не думаю, так как это была сиюминутная формулировка, просто игра словами и самоирония. У меня в действительности нет чувства принадлежности к какому-то одному жанру. Скорее всего, я нахожусь где-то между (жанрами), а, возможно, и вообще в другом контексте.
О.С.: Ваши зрители, пользуясь словами одной из ваших песен, – посетители «кофейни географического сна». Но я обратил внимание, как живо они реагировали на проблески прямого смысла в звучавших стихах, в целом, сюрреалистических и сложно-ассоциативных.
В.П.: Ну, во-первых, людям всегда проще реагировать на уже известные формулы, которые обычно и представляются в виде «прямого смысла». А мне по понятным причинам неинтересны стереотипы и узнаваемые ходы. С другой стороны, я не думаю, что занимаюсь чисто формальными экспериментами. Просто мои тексты намеренно сделаны так, чтобы оставить открытое пространство разным прочтениям, трактовкам. Наверное, каждый может найти в них что-то свое.
О.С.: Но в ваших текстах есть и очень жизненные образы. В «Бологом», например: «Вокруг космическая воля/ на электрической сети/ в любую сторону от поля/ мне одинаково идти». Разве это не точное обозначение вашего местопребывания на полпути между Россией и Америкой?
В.П.: Это одна из возможных интерпретаций. Но не единственная. И не самая интересная или актуальная для меня. Помимо прочего, я не нахожу особой резкой полярности между российским и американским культурным подсознанием. «Бологое» – скорее рефлексия по поводу смерти, середины жизни, середины вообще, открытости, непознаваемости, непринадлежности и незащищенности в рамках любого контекста, иллюзии выбора или просто неучастии в окружающей суете.
О.С.: Вместе с Гариком Сукачевым вы написали знаменитые хиты «Бригады С» – «Моя маленькая бейба», «Гады» и другие. На диске Сукачева Poetica – ваша песня «По улице Майорова». Но почему-то вас не ассоциируют с этими песнями, как-то о вашем авторстве нередко забывают. Не обидно?
В.П.: Интересный вопрос. С одной стороны, наверное, обидно. Скорее, в практическом смысле. Кроме того, это просто нечестно и несправедливо. А с другой – все это так давно было. Кстати, я видел диск Сукачева, где на обратной стороне под названием песни «Майорова» («По улице Майорова») было приписано мелким шрифтом «сл. и муз. Вадима Певзнера». Я подумал тогда, что хорошо бы назвать какой-нибудь альбом «Сл. и муз».
О.С.: Да, это уже классика русского рока и шансона. В ретро-комедии «Стиляги» «Моя маленькая бейба» исполняется в ударном эпизоде фильма. Кстати, вы получаете отчисления от использования ваших песен в фильмах, исполнения на концертах, ТВ и по радио?
В.П.: Никогда не получил ни копейки.
О.С.: Ну хотя бы разрешение на использование «Бейбы» в фильме «Стиляги» у вас попросили?
В.П.: Нет, никто никогда не обращался. Так же, как ни Гарик, ни его продюсеры никогда не спрашивали моего разрешения ни на что.
О.С.: Очень странно, ведь Россия в отношении копирайта стремится стать правовым пространством... Осознаете ли вы, что в Америке с вашими рок-хитами вы бы давно стали весьма обеспеченным человеком?
В.П.: Во-первых, чувствовать себя жертвой и жалеть себя, родного, как-то глупо. Сукачев, как мне передавали, вначале вообще не упоминал о моем авторстве. Мне также рассказывали, что некоторые барды пели и публично преподносили мои песни, как свои. Но я стараюсь думать об этом феномене, как о своего рода комплименте.
Но вообще-то я выключил себя из этой системы отношений. И ценю свою независимость от корпоративных зарплат. Чтобы выживать, провожу авторские туры по своему персональному Нью-Йорку. И это что-то такое, что кроме меня никто не может сделать. Мои туры, зачастую переписанные слово в слово, уже продаются на Интернете другими фирмами, но люди все равно обращаются ко мне, так как понимают разницу. Что касается России, которая пытается стать правовым государством, – это звучит как шутка, хотя, возможно, я отстал от новостей.
О.С.: Как вас только ни называют – «человек-пароход», «человек-оркестр», «поэт вне формата», «кошка, которая гуляет сама по себе». Один поэт так вас аттестовал: «Сюда заглядывал Вадим, /известный бард и сноб изрядный, /когда-то он в стихи вводил/ английский сленг и мат площадный. /Как реформатор языка, /недооцененный пока, /он рано вышел из-под гнета /всех трафаретов и имен, /когда ему пришла охота/ перелопачивать жаргон».
В.П.: Забавно, никогда не слышал. Идей разных у меня до сих пор много. И мне кажется, они значительно интереснее, чем раньше. Но беда в том, что я в каком-то смысле procrastinator. По-русски, наверное, волынщик. Во мне сидит маленький внутренний «обломов». И еще – меня больше интересуют концепции, идеи, а не их осуществление. А некоторые вещи я не могу делать просто потому, что нет ресурсов, а поиски спонсоров – это особая статья и здесь я не специалист.
О.С.: И все-таки – какие планы на будущее ?
В.П.: Не знаю, так как не знаю, сколько проживу. Кроме того, я недостаточно «раскручен», чтобы свободно манипулировать проектами. В ближайшее время буду делать такие вот маленькие концертики, наверное, будут просмотры и другие небольшие проекты. Размер аудитории не важен: тридцать человек или тысяча. Большие цифры, конечно, магнетизируют, а с другой стороны, как известно, ограничивают. «Если много помножить на много – это выглядит, в общем, убого» – цитата из моей, как вы назвали, сложно-ассоциативной лирики.
Я хорошо знаю, что большинству людей не нужны интересные концепции или умные проекты. В целом, «проект: искусство» – довольно пошлая инициатива. Несмотря на это, собираюсь снова делать кино или, по крайней мере, что-то с этим связанное. Малобюджетное, конечно. Ну и, разумеется, буду много путешествовать. Пока есть силы. В основном, в сторону экватора.
Справка. Вадим Певзнер родился в Москве в 1961 году. Учился в московской школе номер 232 (литературно-театральный класс), затем был принят на режиссуру в Школу-студию МХАТ (класс Олега Ефремова). В 18-20 лет уже сочинял и исполнял под гитару песни, которые одновременно приобрели известность в неофициальных литературных салонах Москвы, в бардовских кругах и среди российских хиппи. Писал тексты и музыку для тогда еще полулегального рок-н-ролла, в том числе для Гарика Сукачева. Еще до «перестройки» переехал в Париж, где, помимо прочего, учился в Сорбонне. Потом перебрался в Америку. Закончил аспирантуру кинофакультета Чикагского института искусств. Снимал экспериментальное кино. С песнями на какой-то период «завязал», однако продолжал заниматься музыкой, в основном электронной. В конце 90-х вновь стал исполнять и записывать песни, выпустил CD авторских песен «Дачный вальс». Недавно стал снова выступать с концертами, исполняя в том числе и старые песни в неожиданных аранжировках. Последние 20 с лишним лет живет в Нью-Йорке.
Вадим Певзнер: «Если много помножить на много – это выглядит, в общем, убого»
