Американская звезда рассказала корреспонденту «Голоса Америки» Анне Нельсон о своем детстве, эмиграции, судьбоносных встречах на пути к мировой славе; о том, что значит быть американкой еврейского происхождения, рожденной в СССР; об отношениях с Питером Гэбриелом и Михаилом Барышниковым; о новом альбоме спустя 6 лет молчания и месте дома в ее жизни; о России, о восприятии войны в Украине и о непроходящей боли после резни 7 октября в Израиле.
Анна Нельсон: Есть звезды, которые ненавидят интервью. Есть и те, кто воспринимает это как необходимость. Писатель Владимир Набоков, например, не давал интервью почти никогда, потому что считал, что каждое слово не выверено, неточно, и отказывался. Как вы себя чувствуете в этом жанре?
Регина Спектор: Ну, он был абсолютно прав, что слова абсолютно не точны. И очень часто случается так со мной. Каждое мое следующее интервью я отвечаю на те вопросы, которые меня спрашивали на предыдущем интервью. Потому что я их обдумала. У меня такое замедленное мышление. Но вообще-то, мне кажется, что интервью очень зависит от того, кто с тобой ведет разговор. Это даже не всегда означает, что кто-то хороший или кто-то плохой. Просто каждые два человека, когда они сходятся, – это как такая химическая реакция.
Анна Нельсон: Взаимное творчество.
Регина Спектор: Да! И если есть какой-то резонанс, тогда люди как бы друг другу дают что-то.
Анна Нельсон: Ну, я надеюсь, что мы не подкачаем, – тем более, что это первое большое интервью ваше на русском языке – первое за всю звездную историю Регины Спектор.
Регина Спектор: Ну, звездную историю...(смеется). Я волновалась, потому что я хочу, чтобы меня мой русский язык не подвел. У меня он довольно детский. Я приехала в Америку в девять с половиной лет. Я после этого читала много книг. И, конечно, я стараюсь. Когда я была маленькая, я больше общалась по-русски с семьей и со всеми вокруг. Но теперь у меня не так часто есть такой шанс поговорить по-русски. И поэтому мне кажется, что у меня очень часто не хватает слов для взрослых мыслей или чувств. Я никогда не садилась на такое долгое время с кем-то, чтоб попытаться поговорить по-русски. Поэтому, я надеюсь, я смогу правильно вам отвечать.
Регина Спектор – американская певица, исполняет собственные песни, аккомпанируя себе на фортепиано.
Идеальная история успеха.
Родилась в 80-м году в Москве.
В 9 лет с родителями эмигрировала в Нью-Йорк.
В Америке закончила еврейскую школу, затем экстерном –консерваторию.
Пишет песни с 16 лет.
Первые альбомы выпускала самостоятельно, распространяя их среди друзей и посетителей нью-йоркских клубов. Была замечена и приглашена к сотрудничеству крупнейшими звукозаписывающими компаниями. Постепенно получила широкое признание в мире.
Занимала верхние строчки самых престижных хит-парадов, была номинирована на премию Грэмми.
В мае 2010 года выступала в Белом доме по приглашению Барака и Мишель Обамы.
11 июня 2019 года было объявлено Днем Регины Спектор в Нью-Йорке по инициативе мэрии мегаполиса.
Замужем за певцом Джеком (он же Евгений) Дишелом
Мама двух маленьких детей.
Регину Спектор называют иконой интеллектуальной музыки и новой Джони Митчелл.
Анна Нельсон: Когда мы готовили это интервью с вашими агентами, мы очень долго подбирали место. И в результате сошлись на «Русском самоваре» – знаменитом ресторане, где мы сейчас с вами находимся. Почему русский ресторан? Вам это место не чуждо? Вы чувствуете какую-то свою принадлежность?
Регина Спектор: Ну, во-первых, в этом месте – в «Русском самоваре» – я тут много раз была, просто чтобы полакомиться. И я была тут на вечеринках. И, конечно, это связь с Мишей Барышниковым. Мне всегда казалось, что это такое очень артистическое и теплое место.
Анна Нельсон: Их было трое – Роман Каплан, Иосиф Бродский и Михаил Барышников. Они владели «Русским самоваром».
Регина Спектор: Ой, я даже не знала, что это так. Что это было втроем. Это даже еще больше углубляет историю. Мне надо больше узнать про это место.
Анна Нельсон: А с Барышниковым какая связь?
Регина Спектор: Я имела шанс познакомиться с Барышниковым, потому что у него был юбилей, и меня пригласили этим летом на концерт на его юбилейный, на котором играли все его друзья. И я была очень-очень приятно удивлена, что он вообще знал мою музыку! Потому что я обожаю его творчество!
Анна Нельсон: Он пригласил вас на юбилей?
Регина Спектор: Да, он меня пригласил. И потом не только пригласил, но и «сконтактировал» меня и моего мужа Женю. Он сказал, что «все, кто будут играть, – мои друзья, – а с вами я еще не знаком». И когда мы познакомились, это было очень-очень приятно. И я просто… я очень благодарна этой дружбе. Это был такой сюрприз для меня вообще, что он знал мою музыку!
Анна Нельсон: Ну как, Барак Обама знает! Давайте, может быть, попробуем с самого начала развязать клубок всей этой жизни, которая случилась?
Регина Спектор: Ну, давай попробуем! (смеется)
Анна Нельсон: Вы уехали из России.. Это уже была Россия?
Регина Спектор: Нет, Советский Союз, он еще продолжался. Когда Советский Союз кончился?
Анна Нельсон: В 91-м.
Регина Спектор: А мы уехали в 89-м.
Анна Нельсон: Почему?
Регина Спектор: Мой папа всегда шутил, что мы уехали в День защиты детей в июне. И он сказал: «мы уехали защищать наших детей». Просто был такой момент, что мои родители очень-очень давно оба интересовались еврейской культурой и религией, и они всегда думали об этом. Когда я выросла, я стала того их возраста, в котором они уехали, – меня это так потрясло... Их храбрость, потому что они уехали с ребенком, и не зная языка. Мне было девять лет.
Анна Нельсон: Вы всегда уточняете, что 9,5.
Регина Спектор: Да, потому что в том возрасте эта половинка была такая важная. (смеется) И поэтому мне так запомнилось – 9,5. Оно такое было главное.
Анна Нельсон: А что важного было в этой половине?
Регина Спектор: Ну, вот потому что в том возрасте каждая половинка дает что-то. Я чувствовала себя очень взрослой в 9,5. И это я не знаю, почему. Потому что потом, когда я стала тинейджером, я себя чувствовала младше, чем я себя чувствовала в 9,5. У меня был такой момент какой-то, с 8 до 11, когда я себя чувствовала очень взрослой. И они уехали, потому что они хотели, чтобы, когда я поступала в какой-то университет, чтобы не было что «у нас уже есть четыре еврея, и мы других не берем».
Анна Нельсон: Тогда были квоты в университетах...
Регина Спектор: Да, да. То есть, когда они оба поступали, это все было. И когда папа… один раз, ему надо было из-за какой-то не очень серьезной вещи лежать в больнице, в палате там, ну, все просто его обливали антисемитизмом, пока он лежал. И он должен был слушать, как «евреи сделали вот это, и евреи сделали то». 10 дней, пока он лежал, он должен был это слушать! И это было… И они просто не хотели, чтобы у меня в жизни это было тоже. И они очень хотели приехать куда-то и узнать про еврейские праздники и начать так жить. И они по-настоящему это сделали. Мы приехали в 89-м году. Наша эмиграция. Мы уехали из Советского Союза в июне, и мы приехали в Америку в августе. Мы ехали через Вену, Италию. Мы там не застряли очень долго, как некоторые.
Анна Нельсон: Это был традиционный путь такой эмиграции в то время.
Регина Спектор: Да, да, это были такие там остановки. И никогда никто не знал, когда будет следующая. Для детей, для меня это было такое большое приключение! А для взрослых, – особенно потом я поняла, – как это было трудно, страшно, стрессовая такая ситуация. И они захотели поехать куда-нибудь, где есть еврейская община и где они могут действительно почувствовать Америку. Поэтому мы не поехали в Бруклин.
А как раз в то время открылся офис в синагоге, которая и стала нашей синагогой – в Бронксе. И он назывался Russian Resettlement office. И они хотели как-то пригласить приезжающих из Советского Союза евреев, чтобы они были в общине еврейской. И там нам очень-очень помогли. Там было очень много добрых людей. Они отдавали нам одежду от их внуков, потому что у нас ни на что не было денег.
А когда мой брат родился, – мой маленький брат родился в Америке очень скоро, после того, как мы переехали, – все детские вещи… то есть я помню, как нам привезли коляску, нам принесли «бассинет» и одежду для него. Все вещи, которых у нас не было, – они нам дали! И было очень-очень здорово, потому что я и моя кузина, – мы пошли сразу в еврейскую школу. И они нас туда взяли тоже, конечно, без денег. У нас не было никаких денег.
Анна Нельсон: А на что походила ваша жизнь тогда? Вы говорите, что это была очень бедная жизнь, – через это проходили, наверное, почти все эмигранты в то время. А что-то еще вот такими вспышками, может быть, у вас осталось в памяти?
Регина Спектор: У меня было огромное событие то, что мой братик родился. Я мечтала о маленьком братике или сестричке всю жизнь. И мне как раз было уже… ну да, 10,5, когда он родился.
Анна Нельсон: Это первый американец в вашей семье.
Регина Спектор: Да. Первый американец в нашей семье. И с ним был связан первый официальный в нашей семье бриз* (обрезание – в еврейской семье считается большим праздником, означающим подтверждение союза избранного народа с Богом – ГА). И это было очень и очень важно моим родителям. И мы там держали кошер, мы соблюдали праздники, мы очень много общались с людьми в нашем комьюнити.
И потом где где то в мои 10,5 лет состоялась эта замечательная встреча, когда мой папа познакомился с Сэмом (Сэмюел Мэрдер, скрипач – ГА).
Анна Нельсон: Как это было вообще? Это какая-то совершенно детективная история.
Регина Спектор: Да, то что я стала музыкантом, это благодаря вот такому волшебному стечению обстоятельств. Мой папа, ему очень не нравилось, что мы... Он хотел сам работать, он не хотел получать какое-то пособие, даже если оно маленькое. И он пошел на такую работу за очень-очень-очень маленькие деньги просто печатать фотографии на такой как бы фабрике.
По ночам. И он как-то поздно возвращался и увидел в метро мужчину. Мужчина был в кепке и со скрипкой. Знаешь, с футляром от скрипки. А папа играл на скрипке. Он играл и ребенком, и потом, когда стал взрослым, – он играл не в профессиональном оркестре, но в хорошем. И потом он очень любил скрипку, но совсем перестал играть. Но он сразу узнал этот футляр….
Анна Нельсон: И вот ночь. Давайте опишем: ночь, метро, какой-то господин пожилой с футляром от скрипки и ваш папа. Что происходит дальше в этом пустом – как я себе представляю – вагоне?
Регина Спектор: Мой папа он очень такой... А как же это по-русски сказать?
Анна Нельсон: Коммуникабельный?
Регина Спектор: Коммуникабельный и открытый. И хоть его английский тогда совсем не был хорошим, он очень просто был дружелюбным. И он сразу или подсел, или подошел, и сказал: «Я тоже играл на скрипке». И как-то вот начали разговаривать. И он услышал немножко такой идиш акцент у мужчины. И они стали говорить, и они говорили до последней остановки – до нашей остановки. И вот по их рассказам, папа сказал, что «мы очень часто ходили на концерты, мы очень любили слушать классическую музыку, – и, вот, жалко, что вот тут не получается». Я не знаю, всем ли это известно, но действительно, в Америке, чтобы ходить на классические концерты, надо очень часто иметь средства, потому что билеты иногда бывают очень дорогие. А тогда вообще все билеты были слишком дорогие для нас! И тогда, когда они прощались, Сэм сказал: «Ну, знаешь, я сейчас иду, но мы – моя жена и я, – мы поедем с концертами в Испанию, и мы можем вам сыграть нашу программу».
Анна Нельсон: Ничего себе разговор в метро!
Регина Спектор: (смеется) Да, я про это часто думала про это. Людям всегда представляются какие-то моменты, когда они могут сделать какой-то выбор. Допустим, Сэм мог улыбнуться моему папе и просто кивнуть…
Анна Нельсон: Как это в принципе принято в Нью-Йорке: отвести глаза и ехать себе дальше.
Регина Спектор: Да, странный мужчина загорелся глазами, что скрипка… а, может быть, не надо... Но Сэм открытый! Такой же коммуникабельный и открытый! И потом, даже если тебе кто-то говорит: «О, да, я так люблю классическую музыку, я давно не слушал концерта». Ты можешь сказать: «Ой, я надеюсь, скоро ты услышишь! Good luck! Всего хорошего!»
Но в каждый момент, когда раздваивалась эта дорога, Сэм выбирал сказать «да», он выбирал дать. То есть он говорил с папой, хоть у папы был не очень хороший английский. Так вот он потом в метро сказал: «А, приходите к нам, мы можем вам поиграть. Приходите к нам домой?» И они, когда мы пришли, это у меня вот просто перед глазами... Мы пошли на холм в красивом районе Ривердейл (район в Бронксе, Нью-Йорк - ГА), мы все как-то прилично оделись. И там был дом, где и Сэм и Соня (Соня Варгас – ГА), моя учительница, которая потом стала учить меня на фортепиано.
Анна Нельсон: Она его жена.
Регина Спектор: Да. И у них было четыре кошки и две собаки. И еще огромный такой попугай. И у них было много-много цветов! И такой волшебный дом! И два Стайнвея! И это просто было, как будто мы попали в какую-то сказку. И они приготовили такой ланч для всей нашей семьи! И потом они просто… мы сели на диван, и они, – Соня села за рояль, и Сэм встал, – и они нам сыграли их программу, с которой им предстояло проехать по Испании и играть ее в концертных залах. Да, и это просто было... Мне до сих пор не верится! А потом я подошла к Соне и сказала: «Will you be my teacher?»
Анна Нельсон: «Будете ли вы моим учителем». Это был экспромт?
Регина Спектор: Да! Это не было запланировано! Я не знаю, это у меня как-то вышло: «Будешь моей учительницей?» И моя мама, она была в шоке, потому что это как бы... А как?
Анна Нельсон: Не входило в планы...
Регина Спектор: А на какие средства и как?! Это невозможно! У нас нет пианино, у нас нет денег, у нас нет ничего… И Соня просто сказала: «Of course! Конечно». И после этого она не только стала моей учительницей, она стала учительницей и моей кузины моего возраста. Я попросила за нее тоже. И мы приходили два раза в неделю. Бесплатно. Причем когда мои родители уже, наконец, встали на ноги, уже какие-то деньги были, – они никогда не брали, никогда невозможно было их уговорить. Они даже сердились, если мы приносили букет цветов. «Зачем это тратить!?» Зачем, зачем, зачем… И она учила меня до 17 лет.
Анна Нельсон: Я знаю, что в какой-то момент, когда у вас не было еще инструмента дома, но вы очень хотели продолжать брошенные в Советском Союзе уроки музыки, – вы играли на разных твердых поверхностях? Это правда?
Регина Спектор: Да. Сначала мы занимались у Сони где-то год. Потом нам дали пианино. Мы жили на четвертом этаже без лифта, и нам грузчики его затащили. И тогда был просто праздник! Но до этого я занималась на столах, я занималась на подоконниках.
Анна Нельсон: То есть вы представляли себе инструмент, хорошо понимая, где что расположено?
Регина Спектор: Я бы сказала, я ничего хорошо не понимала. Я никакой не вундеркинд, мне просто очень было плохо от того, что я чувствовала, как у меня все уходит, я все теряю. И поэтому, когда я играла, я видела пальцы, я просто чувствовала, я ничего не слышала в голове, когда я играла, у меня не было такого какого-то видения или чего-то такого. Я просто хотела чувствовать это ощущение. Я хотела, чтобы мои пальцы не уснули, не забыли все, чтобы оно не стало мне таким чуждым. И пока я все это проделывала, мы знакомились с людьми в синагоге. И, во-первых, в самой синагоге нашей, куда мы ходили, там в бейсменте (подвальный этаж -ГА) был старый инструмент. Они стали нам разрешать приходить с мамой. И я брала мои ноты в папку и приходила, и там занималась, когда можно было.
Потом некоторые люди, у которых были какие-то старые инструменты, на которых, может быть, держали лишь фотографии их внуков, и никто на них не играл. И мы приходили к ним на квартиру, и я занималась. То есть мы находили какие-то моменты. А потом, когда мы стали у Сони заниматься, то почти наполовину мы там жили. Мы все время, мы всегда были у них дома. А потом, когда нам достался свой инструмент, это был настоящий кайф...
Анна Нельсон: Соня Варгас, наверное, вами горда теперь на всю жизнь.
Регина Спектор: Я надеюсь. Когда я начала понимать, что я не стану классической пианисткой классической музыки, я чувствовала сначала себя очень-очень виноватой. Потому что она мне давала столько! И что я вот этим как бы не пользуюсь… И у четко меня был такой момент, когда я уже начинала чувствовать, что классического пианиста из меня не будет. А то, что можно писать песни, до меня еще не дошло. Я вообще никогда не думала о себе, как о ком-то, кто поет или пишет музыку. Это все было так… для других, – настолько для других, что я не могла это себя в этой роли представить.
Анна Нельсон: А где же, где вот этот момент, с которого все началось? Или скорее продолжилось?
Регина Спектор: У меня все было будто выложенным на тарелке, но ничто из выложенного на этой тарелке не трогало друг друга. Знаешь, как картошка и вот это все лежало по отдельности. Классическая музыка была в одном месте. Потом то, что я очень любила поэзию, и иногда я там что-то писала, – там не было ничего хорошего, но писала, – это было в другом месте. То, что я очень любила читать, – это в третьем месте. Я очень любила придумывать что-то. Но оно все было не связанное друг с другом. Я все время пела в дУше, но это было, как бы ни для кого, это не было по-настоящему. Просто я всегда жила и напевала. И это тоже было как-то отдельно.
А когда мне было 16 лет, пришел месседж многим русскоговорящим детям - евреям в нашем комьюнити, что есть шанс поехать в Израиль. Некоторые еврейские организации соединились вместе, чтобы создать специальный фонд для детей, родители которых не могли самостоятельно оплатить такую поездку. Это было как стипендия. И я очень захотела поехать. Я и моя кузина. И поэтому мы пришли туда, мы заполнили анкеты, и я даже полностью не понимала, что это за поездка. Проехать по Израилю через еврейский путь, узнавая про Тору, узнавая про древние вещи, но при этом и с точки зрения искусства. То есть, когда мы были в Негев, в пустыне, то мы знакомились со скульптором, который там строил скульптуры из огромных камней. Мы слушали музыкантов - и еврейских, и арабских, и тех, кто по новому используют шофар* (еврейский ритуальный духовой музыкальный инструмент – ГА). И все эти ритмы. Меня это настолько потрясло, что я просто была очень воодушевлена.
Но я была настолько городским ребенком, я совсем не была спортивная, я любила пианино, книжки. Я не умела много ходить, бегать, я не переносила там жару. У меня не было такой, знаешь, армейской подготовки «бут-кемп», которую я могла бы выдержать. А в этой поездке помимо того, что мы там могли из глины лепить что-то и говорить о наших чувствах, нам надо было еще подниматься там наверх в Масаду, допустим, где у меня случился солнечный удар. (смеется) И особенно вот эти походы по пустыне Негев... Я просто думала, что я умираю.
Анна Нельсон: Знакомое чувство.
Регина Спектор: (смеется) И, видимо, чтобы просто выжить, я как-то шла в своем мире, я отдалялась от моей настоящей реальности. И я что-то придумывала, какие-то песни, – так же, как я всегда, когда я дома, я придумывала. Но там это было, чтобы просто выжить. И пару раз, когда мы возвращались из таких походов, мне дети – другие тинейджеры из этой поездки – говорили: «А эта песня, которую ты пела, мне очень понравилась». Я говорю: «Какая песня? Что я пела?» Они говорили: «Да тебе надо запоминать то, что ты поешь! Если ты сконцентрируешься, ты будешь помнить, и тогда ты сможешь потом спеть несколько раз, и тогда ты нам потом споешь».
Я думала: «Окей». И я начала концентрироваться, пытаться, я начала замечать, что я что-то придумываю. И я стала очень-очень-очень много придумывать, просто а капелла песни, просто голосом. Но какие-то структуры там были… И в конце этой поездки, которая на меня произвела огромное впечатление вообще, – то есть это был первый раз в жизни, когда я увидела детей, которые интересовались тем же, чем и я, – мне несколько разных людей сказали: «Знаешь, когда ты вернешься обратно в Нью-Йорк, научись какому-нибудь инструменту. Тогда ты сможешь писать песни и аккомпанировать себе». И тогда у меня был такой момент: «А я уже знаю инструмент! Я уже знаю один инструмент!» И я приехала обратно. Я была как больная этим. Я хотела, очень хотела научиться играть и петь одновременно. И это было очень трудно. Это был такой болезненный процесс! Потому что когда ты играешь музыку Шопена, музыку Скарлатти, музыку Моцарта, музыку Баха, музыку Чайковского, и начинаешь потом, как говорят, «брямкать» – это просто так больно. Все то, что я делала, – это было плохо. И пересилить этот момент, пройти через этот очень плохой период…
Анна Нельсон: То есть трансформировать себя из академической какой-то музыкальной истории в совершенно иную было трудно?
Регина Спектор: Даже не столько это трудно, сколько трудно, когда качество падает настолько… то есть вот ты играешь самую лучшую музыку в мире, а потом ты играешь самую ужасную музыку в мире, и ты должен не остановиться на этом этапе. Это очень-очень трудно. И поверить, что когда-нибудь, может быть, оно не будет так плохо. И я очень рада, что я настолько была больна тем, чего мне надо было добиться: я очень хотела вот этой свободы. Оно сначала все было вот так: «ААААААААААА!». Все скованно. И потом, когда, наконец, там что-то разошлось, я все время пыталась что-то улучшить. А когда ты концентрируешься, чтобы что то немножко улучшить, тогда ты уже не думаешь про все. Ты только думаешь про это «немножко». И это мне дало вот эту свободу, чтобы я могла просто этим заниматься. А то я бы вообще не выдержала, потому что оно… оно не было хорошо. Мне не было дано все и сразу.
Допустим, вот Соня Варгас, моя учительница, – она настоящий вундеркинд. При этом она была очень скромная. Так вот она, когда уже она была очень-очень пожилая, она мне как-то рассказала такую вещь, которая меня абсолютно потрясла. Она сказала, что она научилась играть, когда она услышала какую-то пьесу на радио, – это было как если бы ты услышал, как два человека разговаривают в соседней комнате: этот сказал вот то-то, а тот сказал вот это. То есть как разговор, который можно пересказать. Поэтому она могла сесть и сыграть любую вещь, которую она слышала.
Анна Нельсон: Как разговор.
Регина Спектор: Да. И она уже играла с оркестрами в 9, 10, 11 лет, она уже потрясла мир в том возрасте. Она из Южной Америки, из Перу. Она приехала в Нью-Йорк, потому что там какой-то дирижер Берлинской филармонии написал письмо президенту Перу, что, «пожалуйста, выпускайте ее, она нужна миру, она не может оставаться просто там, она нужна в Нью-Йорке».
Анна Нельсон: Эмиграция все равно оказалась очень большой травмой, я так понимаю, для вас?
Регина Спектор: Знаете, у меня нет ответа… Вот сейчас уже несколько лет мой муж, я и наш друг Дэниел, – мы делаем фильм про жизнь Сэма, который познакомился с моим папой в поезде метро. Сэм, помимо того, что он – мировой скрипач, он был ребенком, выжившим в Холокосте. Он очень-очень-очень много пережил. Мне кажется, что вообще в нашем мире вот это слово «травма», – оно совсем другое теперь значит. Мы из страны, которая прошла Вторую мировую войну, – там были люди, которые голодали, блокады были. То есть мы живем в мире, где есть настоящие травмы. Вот дети Украины, – сейчас у них травма. И те люди, которые сидят в России в тюрьме, потому что они там сказали что-то против режима, – это травма. И по всему миру есть голод и холод, и злость, и терроризм. Вот это теперь травма.
ИЗ ДНЕВНИКОВ РЕГИНЫ СПЕКТОР ПОСЛЕ 7 ОКТЯБРЯ:
Ужас происходящего в Израиле не передать словами, но я все равно попробую написать… Это за пределами понимания… Это за пределами всего, что я могу по-настоящему постичь (…)
Я плачу теперь каждый день, как будто это моя работа.
Это то, что я, возможно, еще не никогда не знала о слезах. Вот, что я постигаю (…)
У меня пропали аппетит и сон. Я хожу среди людей, но я одна. Отделенная. Другая. Это горе. Я вижу горе на лицах других евреев. В моем воображении мы все начинаем выглядеть, как черно-белые фотографии из семейных альбомов, из книг, со стен музеев Холокоста, из документальных фильмов. Машина времени каким-то образом затянула нас обратно в эпоху, которая, как мы думали, осталась позади. Кажется, мы не можем проснуться от этого кошмара, который переживаем наяву. Как мы сюда попали?
Резня в Израиле 7 октября, крупнейшая со времен Холокоста, полная невыразимой жестокости. Затем мгновенно по всему миру празднования, митинги ненависти, речи ненависти, насилие, оправдание убийств, пыток, изнасилований, похищений. (…) Это нормально, потому что мы «белые колонизаторы» сейчас. Толпа линчевателей в Дагестане искала белых? В колледжах притесняют белых студентов?(…)
В чем террористы преуспели?(…) Они оказались ТАК хороши в радикализации и терпении. Они сумели постепенно натянуть древнюю струну антисемитизма и подключить ее к новому контексту и новым телам, создав супервирус нашего времени. (…)
Я продолжаю говорить, что Хамас – это НЕ все палестинцы, потому что я знаю, что если бы они протестовали в секторе Газа, их бы убили. Чего я не понимаю, так это того, что в других частях мира я еще не была свидетелем НИ ОДНОГО палестинского митинга с надписью «Не от моего имени!» и «Вы НЕ МОЖЕТЕ сжигать и обезглавливать младенцев, расстреливать детей и родителей на глазах друг у друга, пытать и насиловать ради МЕНЯ!» (…) Реальный мир находится в аэропорту Дагестана, в толпе линчевателей, в кампусах США, призывающих к насилию против нас, рисующих звезды Давида на наших синагогах и домах.
Маленький храбрый еврейский народ стоит между вами и пастью ада. Когда вы очнетесь от кошмара своих предрассудков и поймете, что вы — те самые люди, которые спокойно стояли в стороне, пока в Германии менялись законы для ваших еврейских соседей, - будет слишком поздно. Они хотят нас съесть первыми, но основное блюдо — ВЫ. (…)
Я получаю сообщения о том, что мои пластинки должны быть сожжены, что я сторонник геноцида, грязный колонизатор и некоторые другие типичные угрозы изнасилования вдобавок. Кстати, если ты сжигаешь мои пластинки, пожалуйста, надень маску, не вдыхай, это вредно для тебя.
Анна Нельсон: Как все происходит потом? В 2001 году вы записываете на собственные деньги первый альбом. И ваши родители вкладываются в это предприятие, я правильно понимаю?
Регина Спектор: Да-да-да. Это было совсем не на собственные деньги. То есть я работала много, но мои заработки не могли этого покрыть. Я записала альбом в моем колледже бесплатно, – у нас там были бесплатные студии, потому что я училась на музыкальном факультете. И меня записал студент, – там было много студентов-инженеров, они хотели практиковаться. Я только напечатала мой альбом за деньги, которые я заработала и на те, что мои родители вложили. Я помню, это была тысяча CD-дисков.
Анна Нельсон: Где они хранились?
Регина Спектор: Они хранились у мамы с папой в квартире, – эти коробки, когда они приехали, мои бедные родители… я лазила через них спать на свою кровать. Да, там был целый склад. Тысяча CD-дисков –это много. Я была уверена, что они никогда не распродадутся. Но все таки распродались... (смеется)
Анна Нельсон: Я знаю, что вы с рюкзаком за спиной, с этими дисками и с инструментами ходили выступать по нью-йоркским клубам. И вы, и ваши родители, приглашали туда зрителей из числа друзей и родственников, чтобы быть уверенными, что вы не будете одна стоять на сцене. Это было так?
Регина Спектор: Да. Я играла в open mics* (открытый микрофон – живое шоу, в котором участники аудитории могут выступать у микрофона в порядке заранее установленной очереди – ГА) – и там была своя аудитория. И когда ты туда приходишь, ты получаешь, например, номер 315 и играешь в 2 утра трем людям. Поэтому это было нелегко. А потом, когда я начала уже получать свои концерты, – это были получасовые какие-то маленькие концерты, – то мои родители мне помогали. Мы вместе с ними обзванивали всех родственников, всех семейных друзей, и просили: «Пожалуйста, придите!»
Анна Нельсон: Чтобы не оказаться опять же одной в пустом зале?
Регина Спектор: И не только это. В таких местах тебя приглашают обратно, только если на тебя приходят люди, которые покупают еду и покупают напитки. И мои родственники, и друзья моих родителей очень-очень много меня поддерживали: и покупали, приезжали, и они очень- очень помогли. И мама с папой приходили на все концерты. У меня даже был такой момент, когда... когда я вспоминаю, мне даже неприятно. Но я… я должна была их попросить перестать приходить на концерты. Это их очень обидело. Мне об этом было очень трудно их просить, но я просто хотела почувствовать, что это такое – сыграть для аудитории, где нету моих мамы и папы, которые на меня с такой любовью смотрят и гордятся, и радуются.
Я просто хотела знать, как это так чувствуется. И это такая смешная проблема – иметь такую проблему. Потому что я была, вероятно, единственной в моей музыкальной консерватории, у кого родители вообще хотели, чтобы ребенок стал музыкантом, поддерживали. Потому что большинство людей, кто учится на музыку, на любую музыку...
Анна Нельсон: Родители не одобряют…
Регина Спектор: Да! И поэтому мне так повезло, что они… Я даже не знаю, почему они такие добрые. (смеется) Или они у меня не думали о практических вещах. А думали, чтобы я была рада, чтобы я делала, что люблю.
Анна Нельсон: Вас папа очень много снимал.
Регина Спектор: Да!
Анна Нельсон: Очень много осталось его видео-кадров.
Регина Спектор: Мой папа всегда с видеокамерой приходил везде, и даже в места, в которых никому ничего не разрешают. Каким-то образом всегда всем объясняли, что это Регинин папа, и ему разрешали. А это было до телефонов, – никто ничего не записывал, никто ничего не фотографировал. И он нашел столько кассет с этих ранних-ранних концертов, которые я играла в университете, потом в Downtown и на Lower East Side – внизу на Манхэттене, во всех барах, во всех кафе. Это такой подарок, что, во-первых, он вообще ходил, что они поддерживали! Во-вторых, что он записывал. Это просто такая память… У меня бы ничего не было из этого времени…
Анна Нельсон: Ну и это память о папе, который ушел в прошлом году...
Регина Спектор: Да. Это уже у нас больше года. Вот второй год... Вот когда был Йом-кипур, это был второй мой Изкор* (поминальная молитва за усопших – ГА), который я говорила. И до сих пор мне не верится, что я не могу выйти со всеми из синагоги, у кого еще живы родители, и что я остаюсь и читаю за папу Изкор. Это очень-очень странно. И очень больно, да...
ИЗ ДНЕВНИКОВ РЕГИНЫ СПЕКТОР ПОСЛЕ 7 ОКТЯБРЯ:
7 октября 75-летний Дэвид Шалев был похищен у своей семьи, когда террористы ХАМАС вторглись в Израиль. Дэвид примерно того же возраста, что и мой папа… Дэвид — один из заложников, удерживаемых в Газе в неизвестных условиях (…) Он должен быть дома со своей семьей. Освободите Дэвида немедленно!
Анна Нельсон: А где, в какой момент вы поняли, что вы взобрались на эту гору?
Регина Спектор: (вздыхает) Я не знаю. У меня, может быть, гора какая-то другая. У меня всегда была паника после того, как я начала писать какие-то песни, которые мне стали нравиться. Паника, когда я заканчивала песню, по поводу того, что я больше ничего никогда не пишу. И я этого ужасно боялась. Потом вдруг я это забывала, и вдруг что-то опять получалось написать. Опять писала. Для меня стало горой – это написать что-то новое, в чем я чувствую что-то есть.
Анна Нельсон: Но был момент, когда вы поняли: «Все, Регина… Это слава. Меня узнают на улицах» – и так далее. Этот момент какой то был?
Регина Спектор: Ну я заметила, что моя жизнь изменилась. То есть моя жизнь очень и очень изменилась.
Анна Нельсон: Как?
Регина Спектор: Ну, во-первых, до этого я ездила в Downtown и шарила в каждом кармане, чтобы просто даже найти достаточно денег, чтобы туда приехать. Когда пришел момент, и я больше могла не работать на своих этих временных подработках, которые все равно не приносили достаточных денег, чтобы прожить в Нью-Йорке, – мои замечательные родители мне разрешили жить дома, бросить все мои эти работы и просто заниматься музыкой и ездить играть в бары и кафе. И это был такой подарок. Но у меня никогда не было денег. Я всегда смотрела на меню, и я всегда покупала что-то самое дешевое. И вот я почувствовала очень большую разницу. Когда я получила контракт на пластинки, я могла оплатить мои студенческие кредиты. Если очень не хотелось себя заставлять ехать в сабвее, я могла сесть в такси, и я могла делать какие-то подарки своей семье и любимым. Я могла что-то заказать из меню и не смотреть, чтобы оно было самым дешевым. И поэтому да, моя жизнь изменилась.
Анна Нельсон: То есть слава оказалась сопряженной с деньгами?
Регина Спектор: И то, что я могла записывать, и моя музыка куда-то шла. Потому что, допустим, когда у меня уже получился рекорд-контракт, я знала, что песни, которые я пишу, у них есть какой-то выход. Я не пишу в стол, как говорили, – я пишу, чтобы это потом записать, я уже могу подумать, какие я хочу инструменты, и у меня на это будет бюджет. То есть это не было так, что мне просто нужны деньги, чтобы пустить их по ветру. А что есть музыка, есть аудитория какая-то, есть возможность делиться музыкой и есть возможность не тратить жизнь на случайные подработки, которые забирают время от творчества, – они высасывали всю мою энергию.
Анна Нельсон: То есть это был процесс, а не какой-то момент?
Регина Спектор: Да. Это абсолютно процесс. Не было такого, что какая-то одна песня, и она на радио, и она полетела. Я как бы всегда строила постепенно. Допустим, даже когда я ездила на турне, – я ездила в какие-то страны, где меня очень знали, и мне предлагали большие гонорары, и тогда я смотрела вокруг с моими агентами: а в какой стране я никогда не была? а какие еще страны? И я могла взять и балансировать: а, вот тогда поедем в три эти страны, где меня еще плохо знают. И едешь, и играешь в меньших, может быть, залах. И все время пробуешь. И мне было просто интересно, как бы вот, я не знаю, просто вот быть.
Анна Нельсон: Я знаю, вам теперь родители маленьких девочек, которые учатся играть на фортепиано, часто задают вопрос: «Регина, подскажите, как же найти этот путь к успеху?» Что вы отвечаете?
Регина Спектор: Я по-разному отвечаю, потому что я пыталась с какой-то пользой отвечать, но потом поняла, что никакой пользы нету от меня. Потому что я сама не понимаю полностью, как я сюда попала! (смеется) И я знаю точно, что если бы у меня это забрали завтра, – я не знаю, а как это опять сделать… То есть это много-много маленьких решений на пути.
Так же, как Сэм и мой папа. И ты просто пытаешься правильно обдумать, что мне по душе, что не подходит, что идет, что не идет, что я, что не я. Я очень-очень опасалась, чтобы кто-нибудь вмешивался в творчество. Поэтому я очень охраняла это. Я говорила «нет» на многие вещи, которые, может быть, давали бы больше. И поэтому мне всегда кажется, что то, что я бы сказала кому-то, кто старается и начинает, – это писать музыку или хочет делать что-то артистическое, чтобы они как бы – как это сказать по-русски – чтоб они работали над этим.
Анна Нельсон: Были верны себе?
Регина Спектор: Да. И чтобы они находили людей, которые как бы радуются этой верности себе. И тогда твой путь больше охраняется. Но вообще это все настолько непонятно, что если будешь думать об этом, то совсем можно потеряться.
Анна Нельсон: Слава потребовала от вас каких то ограничений – жизненных, музыкальных, социальных?
Регина Спектор: Я думаю, что я чувствую себя немножко более закрытой.
Анна Нельсон: Из-за повышенного внимания?
Регина Спектор: Да. Вообще моя природа – это я люблю, допустим следить за вещами, я люблю, может быть, подслушать что-нибудь или подсмотреть что-нибудь интересное, я любопытная. И поэтому, если на мне много внимания, – я не могу как бы задумываться и смотреть, следить за миром. Поэтому это мне немножко некомфортно. Но я в жизни стараюсь быть очень-очень другой, чем на камере. И поэтому остается очень много такого закрытого на замок.
Но и с другой стороны, я думаю, что если бы я не была заметной в этой жизни так сильно, я бы одевалась, наверное, всегда ярко. Но так как я люблю, чтобы меня не замечали, я теперь этого не делаю. Но если бы меня не замечали, я могла бы быть такой, как моя природа, – я бы просто была больше такая, как я на сцене.
Анна Нельсон: Что это значит для вас сегодня жить в Нью-Йорке, быть известной Региной Спектор, при этом – человеком с русскими корнями? Вы чувствуете себя русской или уже нет?
Регина Спектор: Я чувствую себя русскоговорящей еврейкой. Я чувствую себя русской еврейкой. Возможно, потому, что Советский Союз и Россия потом были антисемитские... было же очень много антисемитов, антисемитизма… но, мне кажется, что вообще евреи в России себя не чувствовали русскими. Они себя чувствовали русскими евреями. Потому что так как бы общество делало, что они себя чувствовали другими, отделенными немного.
Анна Нельсон: Россия сейчас ведет страшную войну в Украине
Регина Спектор: Россия сейчас ведет себя абсолютно по-зверски.
Анна Нельсон: В этой связи хочу спросить вас, поете ли вы до сих пор русские песни на сцене, песни на русском? Вы пели Окуджаву раньше на концертах. Исключили вы их из концертов или нет? Как это все теперь происходит и как вы себя чувствуете при этом?
Регина Спектор: Во-первых, а мне кажется, что люди, которые русскоговорящие евреи, – очень часто их корни всюду побывали. Допустим, трое из моих четырех дедушек и бабушек из Украины. Оба родителя моего папы из Украины. Моя бабушка, которая с нами приехала в Америку, – она из Беларуси. Поэтому все мы «из Москвы». Но вообще, как эмигрант, я поняла очень рано, насколько эти все вещи придуманные. То есть моя бабушка, которая из Житомира рядом с Киевом, ее девичья фамилия – Берлин. А моя бабушка, которая из Беларуси, ее фамилия – Любовицкая. Это что-то польское. То есть мы все как семена, которые везде побывали.
Поэтому мне кажется, что вообще, когда начинается вот это национализм… Но он иногда очень важный во время войны, – это очень важно, чтобы люди себя чувствовали, что они могут себя защищать. И эта война, которая сейчас идет, это просто это какое-то вообще бешенство, то есть это уму непостижимо, что это творится в 2023 году. Но связывать это каким-то образом с песнями Высоцкого или Окуджавы!? Моя песня «Après Moi», которую я играю, в которой есть строчки Пастернака, конечно, это невозможно связывать! Так же, как связывать Бетховена с фашизмом или связывать Моцарта, который был в Вене, с фашизмом, – это просто смешно! Что музыка Чайковского как-то связана с Путиным?! Это как это можно даже дать им такую силу над культурой!!!
Анна Нельсон: То есть вы не чувствуете неловкость, когда поете на русском во время концертов?
Регина Спектор: Нет, я не чувствую никакой неловкости. Я не чувствую неловкость быть человеком из Москвы. Я не чувствую неловкость, нет… Если ты участвуешь в чем-то ужасном, если ты этому помогаешь, то ты можешь чувствовать неловкость.
Вот однажды я ездила на турне мира, когда президентом был Буш. И мы были в войне с Ираком. И у меня был момент, когда я выступала на французском радио. И очень легендарный французский музыкант –их бард с очень глубокими корнями – мне утром на телевидение вставил палец в лицо и сказал: «You, American pigs!»
Анна Нельсон: «Вы – американские свиньи».
Регина Спектор: Да. Потому что я была как бы представителем Америки. И я ездила по Европе и должна была держать в себе одновременно тот факт, что да, я против этой войны, я выходила на эти протесты, которые были незамеченными и никому не нужными… потому что эти протесты не решают политику, как мы знаем. Как и в России, когда те люди, которые там выходят, которые находят в себе силы что-то говорить, – это сразу приговор, и они это делают! Это такие герои! Мы даже не знаем, что это такое, когда так надо бояться? И такая атмосфера закрытая, что ты не знаешь реальность. Многие люди не знают реальности!
Анна Нельсон: Вы говорите о том, что сейчас происходит в России?
Регина Спектор: Да, когда родителям звонят их дети с фронта и рассказывают о том, что там творится, – а родители им не верят... Я не могу себе представить, как я позвонила бы маме и сказала бы: «Мама, тут творится вот это», – и мама бы мне не поверила. Это ужасная, ужасная, страшная ситуация…
Анна Нельсон: А со сцены вы поддерживаете каким-то образом Украину? Потому что для многих этот публичный стэйтмент сейчас очень важен.
Регина Спектор: Да, я не только поддерживаю со сцены, я с помощью одного германского художника сделала такой эскиз… Когда я езжу во все турне, мы всегда продаем какие-то футболки. И до того, как я поехала на мой весенний тур, я пыталась, – я не очень хороший художник, – но я попыталась сделать эскиз, чтобы отпечатать его на футболках. И чтобы все деньги с продаж этих футболок шли на помощь Украине в ту организацию, которую я выбрала, – она называется Ukraine TrustChain.
Анна Нельсон: А на футболке нарисована матрешка сине-желтых цветов, которая держит сине-желтого младенца-матрешку.
Регина Спектор: Да. И этот германский художник мне помог. Из моего маленького эскиза он сделал настоящую картинку. И благодаря этому мы уже 24 000 долларов собрали и отдали им. Я посвящаю концу этой ужасной войны на каждом концерте мою песню «Après Moi», в которой есть русские строки великого поэта Пастернака.
Анна Нельсон: «Февраль. Достать чернил и плакать!» Эту вашу песню, кстати, записал потом Питер Гэбриел. Какие у вас были взаимоотношения? Как вы с ним познакомились?
Регина Спектор: Я, когда Питер Гэбриел записал эту песню, была с ним не знакома. То есть он вышел на контакт со мной и сказал, что он хочет записать эту песню.
Анна Нельсон: Он позвонил просто?
Регина Спектор: Да. Он просто позвонил мне. И самое интересное, что я даже не сняла трубку, потому что я не знала этот номер. Поэтому я подумала, что, может быть, это какой-то спам. Но потом, когда я получила сообщение: «Hi, this is Peter Gabriel», – я была в шоке. И я, конечно, разрешила. И его версия этой песни была очень интересная, – с оркестром. И в конце он сказал имена убитых журналистов. То есть он придал новое значение, поменял песню.
Анна Нельсон: Он на концертах, насколько я знаю со слов очевидцев, эту песню посвящает убитым российским правозащитникам, пострадавшим от режима.
Регина Спектор: Да-да. И это всегда очень-очень трогательно.
Анна Нельсон: Вы не вкладываете такой контекст в эту песню?
Регина Спектор: Я очень-очень люблю возможность кому-нибудь помочь, тем более, если у тебя есть какой-то шанс быть замеченным. Но я отношусь к песням иначе. Я их не пишу с какими-то политическими месседжами. Да, может быть, там есть какие-то разные чувства, но мои песни – это как будто я придумываю маленькие рассказы. И поэтому мне кажется, что если кто-то видит в этом политический контекст, то пусть они так это видят. Но когда ты специально пишешь с этим намерением, то это, мне кажется, и есть пропаганда. Потому что когда ты пытаешься сотворить что-то с определенной точкой зрения, то это, кажется, есть пропаганда.
Анна Нельсон: Но в этих «рассказах» вдруг появляется Пастернак… Пастернак – это что то особое для вас?
Регина Спектор: Я вообще очень-очень многое люблю из русской поэзии. И мне кажется, что это такая особенная вещь в культуре, что вот нигде, мне кажется, в мире не было для поэзии такого момента, как было в России и в Советском Союзе. Там поэты были герои. А потом оно, конечно, ушло...
Анна Нельсон: Но строчки Пастернака вы вставили в песню, потому что Пастернак для вас это что-то, что под сердцем?
Регина Спектор: Для меня очень многое под сердцем. Просто как-то оно так почувствовалось. Но я бы не сказала, что это у меня особое место под сердцем. Если в мою музыку так вчитываться, то все будет напутано, потому что иногда есть что-то очень важное, но я никак не могу вставить это в музыку.
ИЗ ДНЕВНИКОВ РЕГИНЫ СПЕКТОР ПОСЛЕ 7 ОКТЯБРЯ:
Со дня жестокой резни 7 октября и похищения невинных заложников в Газе многие из нас стали свидетелями новой эры массового молчания по поводу пыток, изнасилований и возвращения заложников.
Идея проста: если вы являетесь гражданским лицом в Израиле, независимо от возраста и политических убеждений, умерщвление ВАС может быть кем-то оправдано.
Ваша кровь больше ничего не стоит, и пока она льется, можно даже будет обсуждать, а дозволено ли вам вообще находиться в месте вашего происхождения. Но где же вам быть, если не в месте происхождения вашего рода 3000 лет назад?
Я из Москвы, из России. Через несколько недель после резни в Израиле ко мне вернулись воспоминания. Из дошкольного возраста, мне года 4 или 5, маленький мальчик рассердился на меня и сильно укусил меня за ногу. «Вали в Израиль!» - кричал он. Его родители (ибо он всего лишь повторял) точно знали, откуда я родом.
Так куда же нам, евреям, возвращаться? В Европу? Когда мы жили там сотни лет, нас постоянно изгоняли и убивали, кульминацией чего стал Холокост, унесший жизни 6 миллионов из нас. Так что, видимо, не туда. Ну тогда, может быть, Иран, Марокко, Ливан, Иордания, Сирия, Йемен или Ирак? Просто некоторые места, где мы когда-то жили. Кто заметил, как нас сотнями тысяч вытеснили со всех этих земель, когда к власти пришли экстремисты?
Анна Нельсон: Шесть лет была какая-то пауза в вашей жизни… И вдруг появляется альбом, который, наверное, самый мощный из всего, что вы сделали, как мне кажется, – с таким оркестровым полифоничным звучанием. При том, что записали вы его в полном одиночестве? Мы живем в эпоху искусственного интеллекта, я понимаю. Но как можно было все это создать, сидя одной в комнате еще и во время ковидной пандемии?
Регина Спектор: Да. Но я не была совсем одна. Я работала первый раз в жизни дистанционно. И для меня это было очень-очень трудно, потому что я привыкла, что все сразу и все вместе. А это было для меня большой пыткой, что надо быть терпеливой, это совсем по-другому работаешь.
Анна Нельсон: То есть вы наслаивали музыкальные дорожки?
Регина Спектор: Да, отсылали и посылали, и разговаривали, и переписывали, и перепробовали, и опять, и потом. И это было очень интересно. Но, с другой стороны, записывать, допустим, все вот эти фортепиано и голос, и быть одной совсем – это тоже было очень интересно, потому что я с этим должна была жить дольше, чем я обычно жила. Я просто хотела поправить, что иногда это так кажется людям, что тебя нет, так как не выходила пластинка шесть лет… Да, действительно, шесть лет – это слишком долго. Но я как бы никуда не пропала. Я писала, я работала, я была, я живая, растила детей просто. Просто оно так кажется, потому что когда я не выпускаю пластинки, я просто ухожу в свой мир. Я там не даю интервью, я просто так ухожу. Но я очень благодарна за ваши слова про пластинку, и я очень-очень рада, что она такой получилась. Это было нелегко ее сделать.
Анна Нельсон: Еще не легко, наверное, потому что это совпало с вашей беременностью? Это был какой-то новый совершенно опыт?
Регина Спектор: Да, это было именно так. Это совпало и с беременностью, и с тем, что пандемия, и с тем, что мой папа был очень болен. Поэтому оно все как-то слоями. Но, наверное, в музыку что-то новое попало из этого тоже.
Анна Нельсон: Ваш новый альбом называется «Home, Before and After» – «Дом: до и после». Вы для себя, когда я произношу слово «дом», что представляете?
Регина Спектор: Я поэтому это и люблю, что оно все время меняется. Допустим, я могу сейчас тебе ответить: «Аня, для меня вот дом до и после – это, вот это». Но завтра оно будет что-то другое, и послезавтра что-то другое. Оно все время для меня самой меняется. Для меня это очень много смешанных вещей. Да, эмиграция точно есть. Как она там может не быть? Потом, там есть тот факт, что для меня дом – это Нью-Йорк. Но, тем не менее, я себя чувствую как дома во многих-многих других местах. Теперь я уже 20 лет езжу по миру, и теперь у меня есть многие места, и я приезжаю туда. Это тоже мой дом, он другой дом. Потом я думала во время ковида про тех людей, что которых дом стал как бы единственным безопасным местом. Там они были все вместе. Для других дом – это стала их тюрьма. Они не могли оттуда выходить, они сходили с ума. Но то, что у нас всегда почему-то есть это «до» и «после», мы что-то переживаем… И, может быть, это и есть наш, с одной стороны, подарок, потому что у нас есть это «до того, как мы родились», и «после того, как мы умираем». У нас есть какой-то контекст в этом хаосе, в этом бесконечном пространстве. И с другой стороны, у нас есть что-то внутри, которое настолько бесконечное, поэтому у нас нет этого «до» и «после».
Анна Нельсон: Что бы вы хотели, чтобы было после?
Регина Спектор: Я знаю, что нет этого настоящего «после», потому что у нас есть эта человеческая природа, и она всегда работает циклами. И с этим очень трудно смириться. Потому что особенно когда у тебя дети, ты очень хочешь, чтобы все было хорошо, чтобы не было войны, чтобы не было голода, чтобы люди хотя бы стали людьми и понимали друг друга, чтобы они помнили, что все хотят одного и того же, что есть это братство, и что все вот эти вещи…
И каждая религия пытается научить этому. И каждая наука пытается этому научить, и культура пытается научить. И мы этому не учимся... И просто эти циклы чередуются – у нас есть Ренессанс, есть эпоха Просвещения, у нас есть какой-то подъем, и у нас всегда есть вот эта вот темная сторона, когда все крушится и становится очень-очень тяжело на душе. Я просто хочу, чтобы это «после» как-то было похожим на подъем. Но… Но, с другой стороны, я просто не знаю, о каком «после» я могла бы мечтать...
ИЗ ДНЕВНИКОВ РЕГИНЫ СПЕКТОР ПОСЛЕ 7 ОКТЯБРЯ:
Пожалуйста, не позволяйте миру снова напасть на нас или снова отвернуться от нас. Эли Визель сказал, что противоположностью Любви является не Ненависть, а Безразличие. Обещаю никогда не оставаться равнодушной.
Одна израильская журналистка спросила меня – почему все музыканты мира – все мои кумиры – сейчас либо молчат, либо против нас? У меня не было ответа, и я не могу говорить за других. Потом меня спросили, почему же я продолжаю говорить. Сказать по правде, я не знаю… Я здесь не для того, чтобы изменить чье-то мнение — не думаю, что смогу. Но по какой-то причине я вынуждена это делать. Может быть, когда я пишу тебе, я пишу себе. Чтобы дать себе знать, что я все еще здесь.
Я здесь. Я родом из СССР — тоталитарного репрессивного режима, построенного на принуждении людей молчать.
Я происхожу от еврейских предков, которые шептали свои мысли и которым приходилось тайно проводить церемонии бар- и бат-мицва. У них на двери не было мезузы. Они каким-то образом выжили. Мы тоже должны выжить и на этом фронте. Быть физически живым, но при этом испытывать глубокий страх, тревогу, депрессию, одиночество и изоляцию – это тоже битва.
Если ты потерялся, если ты чувствуешь безнадежность, – сделай глубокий вдох носом. Наполни себя воздухом, задержи его глубоко в легких, а затем медленно выдохни. Делай это снова и снова и найди себя. Ты там. Ты, находящийся вне времени или даже вне этого тела. Я люблю тебя, и я с тобой, и я тоже делаю это. Даже во время войны достаточно места для мира и любви.
Ты больше, чем все это.
Форум