Ксения Туркова: Первое, что хочется сказать, когда я начинаю с вами разговор, – это, конечно, поздравляю. Но с другой стороны, я понимаю, что «поздравляю» звучит странно, потому что мы, по сути, поздравляем с таким половинчатым решением, с тем, что приговор был не очень суровым, и что, слава богу, совсем не закатали в тюрьму. Какие у вас были чувства по этому поводу?

Светлана Прокопьева: На самом деле первое, что я испытала, – огромное облегчение, потому что представить себе, что из обычной жизни ты раз – и перемещаешься в какую-то криминальную среду, в колонию, где не все невиновные люди, не все ни за что сидят, хотя и такие наверняка тоже есть – с недоказанной виной, с недостаточно доказанной виной... Мне было страшно это представить, потому что у меня есть какие-то свои планы, какие-то свои мечты, я что-то планировала сделать в своей обычной жизни и настраивалась на эти планы, серьезно к ним готовилась, и вдруг раз – и все это просто перечеркивается. То есть, одно дело – смириться с тем, что тебя незаконно преследуют, а я считаю, что мое преследование совершенно незаконно, и другое дело – испытать это физически. Этого очень хотелось избежать, и я действительно очень рада, что этого избежала. Я смотрю на свои фотографии, когда я выходила из зала суда, и вижу счастливого человека. Это очень странно: человек выходит уголовником, с обвинительным приговором, со штрафом в полмиллиона рублей и расплывается в счастливой улыбке. Представляете, до чего дошло?

КТ: Вы ожидали именно такого итога?

СП: Весь здравый смысл во мне, все еще не убитый этим процессом, вопиял о том, что да, конечно они не должны меня посадить, потому что это было бы уже откровенно репрессивным действием, и - в условиях масштабной общественной поддержки, в условиях международной поддержки - это было бы просто жесткой провокацией со стороны государства. Поэтому я действительно надеялась на это, но, тем не менее, половиной души я верила, что может быть реальный срок, и я боялась реального срока по-настоящему.

КТ: Если говорить о штрафе, насколько я поняла, некоторую часть уже собрали прямо там, что называется, не отходя от кассы...

СП: Это удивительно: я вышла и первое, что увидела, – такую пластиковую прозрачную коробочку, и там деньги лежат. И они говорят мне: «На, это тебе». Обалдеть просто. Представляете, насколько все-таки люди понимают смысл происходящего, насколько доверяют своему чувству, нравственному, профессиональному, насколько доверяют моему адвокату и мне. Но это на самом деле не очень сложно, потому что если вы читали текст моей колонки, то там же видно, что это просто критика, что это просто попытка разобраться в ситуации, просто анализ, попытка объяснения. Это не оправдание терроризма. Оправдание терроризма – это [говорить] да, он молодец, он герой, давайте все делать так, вот так и надо. Нет там такого и близко даже, правда же? И поэтому я продолжаю настаивать на том, что я права. А эти деньги – да, это был большой сюрприз, приятный, я не смогла от них отмахаться. Мне пришлось их взять. Они собрали десятую часть штрафа, и конечно же, я их просто отложу и буду знать, что они есть, и если мы штраф не оспорим, то они пойдут на выплату штрафа. Если мы вдруг штраф оспорим и его не будет, я просто передам эти деньги другим жертвам режима, скажем так.

КТ: Вы примете какую-то общественную поддержку, если вам соберут деньги?

СП: Я еще думаю на этот счет, потому что это не очень честно, конечно: я не самый нуждающийся узник, не самый нуждающийся политзэк из тех, которые есть в России, чтобы апеллировать к общественной поддержке, но если я пойму, что мне действительно не собрать 500 тысяч, то я, конечно, попрошу. Дело в том, что мне коллеги еще в самом начале уголовного процесса присудили премию «Редколлегия» – четыре тысячи долларов. Они спокойно лежат заблокированные на моих счетах. Я же в списках Росфинмониторига, счетами не владею, и там эта сумма лежит в неприкосновенности, а это, считай, половина штрафа.

КТ: Что касается вашей колонки, наверняка у вас были вопросы к тому, как проводилась лингвистическая экспертиза, насколько компетентны были лингвисты, которые ее делали.

СП: Когда я читала [заключения] экспертизы, у меня был всего один вопрос: откуда вы все это взяли? То есть я вижу вывод эксперта и понимаю, что он не имеет отношения к моим мыслям, которые я вкладывала в текст. Как автору мне это абсолютно не надо доказывать. Я просто вижу, что это не так. Ну, может быть, суд считает, что это попытка уйти от ответственности – эти мои заявления. Но я вам честно говорю: это не так. Поэтому у меня всегда был вопрос: откуда они вытаскивают эти выводы и как они их вытаскивают? И я вижу, например, заявления в одной из экспертиз, в которой говорится: автор неоднократно утверждает, что у Михаила Жлобицкого (архангелогородца, подорвавшего себя в здании УФСБ — прим.ред.) не было другого способа, что он был вынужден это сделать. А я начинаю просматривать текст и не вижу, где я об этом заявляю. Я об этом не говорю. Я, наоборот, показываю, что есть другие способы, а он их не увидел. Значит, он посчитал, что это не работает. То есть это реконструкция мыслей Жлобицкого, но совсем не мое утверждение о том, что у него не было каких-то других условий, что у него не было выбора и не было возможности по-другому выразить свой протест. И там постоянно так: делается вывод, который можно потом преподнести как доказательство в пользу обвинения – как признак оправдания терроризма, но он не подкрепляется словами, собственно говоря, из моей колонки, к моим текстам они не апеллируют.

КТ: Вы пытались привлечь независимых экспертов?

СП: Конечно же, первым делом мы думали, что нам нужна независимая лингвистическая экспертиза. Но суд не считает, что мы нашли независимых экспертов, он считает, что мы купили всех с потрохами, ангажировала всех каким-то неизвестным образом, чтобы они написали исследование с нужным нам результатом. Непонятно, почему мнение эксперта не приняли. Это просто профессионально сделанная работа. И оправдательные выводы, которые сделаны в мою пользу, – они объективные, они обоснованные. Это видно из текста, что они объективные и обоснованные, потому что не может быть других выводов. Там нет никакого оправдания терроризма. Для этого не надо покупать экспертов, для этого не надо их, я не знаю, упрашивать. Для этого не надо искать заряженного идеологически человека, который из принципа напишет не так, как это видит следствие. Понимаете, это правда так. И то, что суд этого не видит, это просто такой предвзятый подход.

КТ: Как вы думаете, почему так получилось, что за вашим делом, за вашим приговором последовала целая череда, какой-то вал арестов, обысков. Почему это происходит?

СП: Да, это очень странно. Как будто они специально ждали и как будто это вот такой ответ: не успокаивайтесь, ничего для вас не закончено, вы не победили, не одного, так другого. Это как будто похоже на войну с корпорацией, с нашей корпорацией – с журналистами. То есть вот вас, Прокопьеву, мы не сожрали – пускай расплачивается – а кого-нибудь другого сожрем. Может, измором они нас хотят взять, не знаю... По одному. Я уверена, что с делом Ивана Сафронова тоже все нечисто. Как журналист – человек, который обязан искать информацию, предоставлять информацию обществу, вдруг оказывается допущенным к гостайне и вдруг он ее продает...

КТ: Оказывается, еще и с 2012 года продает....

СП: Да, и что это мы ждали все это время, интересно, если вы с 2012 года знаете, что журналист гостайны продает. Что же за гостайны такие? Не такие уж важные, что ли?

КТ: Как вы думаете, как изменится журналистика после вашего дела?

СП: С одной стороны, мы уже много раз говорили о том, что все равно начинает нарастать осторожность. Осторожность, которая граничит с самоцензурой, и мы все сейчас должны балансировать на том, чтобы не свалиться в самоцензуру, потому что если мы туда свалимся, то все – считай, силовики сделали свою работу, заткнули нас. Затыкать нас нельзя. А с другой стороны – я смотрю, что люди становятся смелее в какой-то мере тоже, потому что они понимают, что нас ставят в условия, где мы останемся без профессии, мы останемся без работы. А если мы останемся без работы и свободной прессы в России не будет, то в России вообще никакой свободы не будет. Свобода начинается с возможности иметь свое мнение, выразить свое мнение, поделиться мнением, показать его. Следовательно, если мы не можем свободно говорить, а что еще мы можем свободно делать?

КТ: Что Вы будете делать? Будете ли вы заниматься каким-то своим проектом или продолжать работать как работали?

СП: Нет, я продолжаю работать как работала. Единственное, что работник из меня сейчас неважный, потому что я все время мечусь: сначала по судам, сейчас отрабатываю свой журналистский долг – с коллегами общаюсь постоянно. Но рано или поздно вернусь, наконец, на работу. Буду работать дальше.

КТ: Вам наверняка много раз задавали вопрос, не хотите ли вы уехать из России.

СП: Постоянно. Много раз мне задавали этот вопрос, и, может быть, наверное, ФСБ и ждет, как только я рыпнусь куда-нибудь в сторону границы, чтобы тут же меня закатать. Но нет. Нет у меня таких планов. Я никуда не собираюсь сбегать. Но я еще все-таки историк, и у меня за плечами багаж знаний о том, что моя страна вообще-то большая, крутая и с мощной культурой – своей, очень своеобразной, очень сильной, со своим нравственным капиталом, который никуда не девается. У нас масса преимуществ, на самом деле, по сравнению с другими народами, с другими странами, и мне очень обидно, что сейчас это все оказывается погребено под каким-то панцирем, под каким-то щитом силовиков, через который ничего не может пробиться. Я вижу вокруг себя людей, они замечательно находят общий язык между собой, даже если все они разные. Просто если они видят друг в друге человека, соседа. В русском языке слово «другой» – родственное слову «друг». Не в каждом языке такое есть. Поэтому, конечно, я остаюсь оптимистом и хочу именно здесь дожить до прекрасной России будущего.