Этой весной в США в английском переводе вышли сразу две книги Владимира Сорокина, которого газета «Нью-Йорк Таймс» назвала «одним из самых знаменитых российских писателей» – трилогия «Лед» и нашумевшая повесть «День опричника».
«Поклонники Сорокина в США надеются, что публикация этой книги («День опричника» - М.Г.) по-английски прославит его среди англоязычных читателей», – написала журналист Эллен Барри, чья статья вышла накануне недавнего выступления автора в Нью-Йорке в рамках прошедшего здесь международного фестиваля американского Пен-клуба. На фестивале также была представлена инсценировка пьесы, поставленная венгерским режиссером Корнелом Мундружо по «Ледяной трилогии».
«Мои книги переведены на 20 языков, но Америка немного отстала, – заметил Владимир Сорокин в эксклюзивном интервью Русской службе «Голоса Америки». – Сейчас она бурно наверстывает, что меня радует». В то же время писатель сказал, что у него «нет наполеоновских планов завоевания Америки».
Между тем, пробиться на американский литературный рынок иноязычным авторам весьма сложно, а современные российские писатели в США практически не известны. Газета «Нью-Йорк Таймс» приводит высказывание Эдвина Фрэнка, редактора издательства NYRB Classics, которое опубликовало «Лед». «Когда-то с русской литературой все было просто: мы считали, что все хорошие писатели – противники режима. Как только мы перестали смотреть на Россию как конкурента или врага, нам стало неясно, чем интересоваться», – сказал Фрэнк.
И, тем не менее, интерес американских издателей, похоже, вновь остановился на противнике российского режима. В «Дне опричника» автор рисует Москву 2028 года, управляемую новым Иваном Грозным и отгороженную от Европы Великой стеной. В столице безраздельно хозяйничают царские опричники – облаченная в черное тайная полиция. Читатели без труда могут разглядеть в тексте аллегорию путинской России.
Эллен Барри назвала «День опричника» «лобовой атакой на правительство», добавив, что в писателе, который 20 лет назад называл литературу «чистой эстетикой, как картины или керамика», теперь «пробудился к жизни гражданин».
Корреспондент «Голоса Америки» встретился с Владимиром Сорокиным в манхэттенской гостинице «Стандарт», напоминающей своей эстетикой Восточную Германию конца 1970-х годов и пользующуюся популярностью среди обеспеченных хипстеров и творческой интеллигенции. «Голос Америки» попросил писателя прокомментировать вышедшую в «Нью-Йорк Таймс» в тот же день статью о нем.
«Я, собственно, всегда был антисоветчиком, – сказал Сорокин, – и это не ярлык, а моя позиция. Она сохранилась. Я действительно не люблю тоталитарные режимы. Учитывая, что сейчас у нас опять культивируется такая сладкая ностальгия по совку, у меня это не может не вызывать реакцию отторжения. Но, в принципе, я не использую литературу как стенобитную машину против государства. Это, скажем так, не эстетично. Я лишь просто пытаюсь описывать реалии, в которых живу, и ставить вопросы, не давая никаких рецептов или советов. Это мой принцип».
Михаил Гуткин: Права ли автор статьи в «Нью-Йорк Таймс», подводя читателя к мысли о том, что в писателе Сорокине проснулась гражданская совесть?
Владимир Сорокин: Я бы не сказал, что она у меня дремала и раньше. Но я повторяю, что я не тот, кто дает рецепты. Я не борец с режимом при помощи литературы. Ну, а журналисты – они все должны понимать буквально. Безусловно, им за это деньги платят, но я не вполне понимаю Эллен Барри (которая интервьюировала Сорокина в Москве до его приезда в Нью-Йорк – М. Г.). Все гораздо сложнее на самом деле.
М. Г.: Вы не раз говорили о том, что российская ментальность сформировалась еще при Иване Грозном в 16 веке. Но если это так, то любые изменения либо вовсе невозможны, либо потребуют уймы времени. В таком случае, какова роль писателя в этом процессе?
В. С.: Мне кажется, писатель должен ставить вопросы, причем вопросы метафизические. Кто мы, откуда и куда идем? Вот это я и пытаюсь делать, причем не очень простыми способами. Я против постановки этих вопросов в лоб. Ради этого и пишется литература, чтобы человек мог свободно мыслить и свободно отвечать на эти вопросы. Все книги у меня разные. Я стараюсь, чтобы они не повторяли друг дружку. Прежде всего, я пытаюсь удивить себя, в том числе и новыми вопросами.
М. Г.: Как рождаются ваши книги? Что появляется сначала – форма или идея?
В. С.: То есть, яйцо или курица? Знаете, это очень тонкое дело. Об этом говорить – значит, заниматься спекуляцией. Безусловно, если нет идеи, то какой смысл начинать писать что-то? Но идеи нельзя высидеть, как яйцо. Они могут прийти, а могут и нет. У меня бывали многолетние перерывы между романами, когда я не мог ничего поделать. И не хотел, собственно, потому что насилие чревато. Если писатель старается быть честным, то есть не писать тупо лишь для того, чтобы деньги заработать, а писать ради опять же этих вечных вопросов – он должен уметь терпеть и выносить состояние ожидания.
Вот сейчас у меня уже больше года такое состояние ожидания идеи, которая должна свалиться откуда-то.
М. Г.: И в это время вы ничего не пишите, за исключением нескольких текстов для журналов?
В. С.: Я отвечаю на письма, посылаю эсемески в Москву, например, отсюда. Это уже много. Но насиловать я никогда себя не буду.
М. Г.: «День опричника» и «Сахарный Кремль» произвели больший эффект в обществе, чем прежние ваши работы. Можно ли говорить, что вы перешли от постмодернистских экспериментов к притчам, которые более ясны и понятны более широкому кругу читателей?
В. С.: Безусловно, я меняюсь, потому что, во-первых, с возрастом накапливается какой-то опыт письма. Но это не значит, что теперь я буду писать «дни опричников». В принципе, я закрыл эту тему и ожидаю новую. Но «День опричника» действительно вызвал общественную реакцию, которой я не ожидал, честно говоря. Я просто хотел написать некую ярмарочную книгу о сути опричнины – явления, которое живо до сих пор. Оно вытеснено из нашей национальной памяти, наверное, потому, что никогда серьезно не было описано в русской литературе. Этой темы боялись и стеснялись. Все-таки была цензура. Если описывать это страшное явление во всей его полноте, естественно, это не пропустила бы никакая цензура – ни дореволюционная, ни советская.
Вот, собственно, написалась книжка, и вдруг она попадает в некий нервный узел общества, и разные люди начинают говорить, что это некое предсказание нашего развития. Это уже стало общим местом. Мне звонит какой-нибудь друг и говорит: «Я тут посмотрел новости – ну, это, как у тебя в «опричнике» просто!».
Ну, так получилось. Я думаю, что (Джордж – М. Г.) Оруэлл тоже не ожидал такой реакции на «1984», а эта книга действительно стала определенной вехой в западном обществе.
М. Г.: Вы писали «День опричника» в то время, когда действительно казалось, что Россия отгораживается от внешнего мира и, в частности, от Запада. Но в последнее время президент Дмитрий Медведев много говорит о модернизации, об интеграции России в мировое сообщество, в западные финансовые структуры. У вас есть ощущение того, что произошла смена ориентации? Что та стена, которой Россия отгораживалась от мира, по крайней мере, перестала строиться? И если на некоем подсознательном уровне с опричниной ассоциируется Владимир Путин, то какие ассоциации вызывает у вас президент Медведев?
В. С.: Он говорит правильные вещи. Он явно внешне не хочет быть опричником. Но я вот смотрю наше телевидение или разговариваю с разными людьми... За эти 10 лет нам вернули образ внешнего и внутреннего врага, и он не меняется. Так что стена, я бы сказал, уже возведена в сознании людей. Существует идея, что мы от Запада никогда ничего хорошего не получали и не получим, да и не надо. Мне кажется, что это очень опасно, потому что это обрекает страну не просто на изоляцию, а делает ее глухой провинцией. Ощущение того, что люди становятся провинциалами в 21 веке, никуда не делось.
Что будет, непонятно. Меня это все удручает. Я понимаю те разговоры, которые ведут молодые люди – гораздо моложе меня, которые говорят, что их цель – заработать денег, купить на Западе недвижимость и постараться перебраться туда. Это последствия последнего десятилетия и культивации образа внешнего врага.
М. Г.: А вы сами не испытываете такого желания?
В. С.: Знаете, я питаюсь русской метафизикой, метафизикой места. Как рак, я живу в этом метафизическом водоеме. Пока мне, собственно, никто не мешает, я не собираюсь перемещаться в другой водоем. Это моя профессия, и даже больше: это моя судьба. Россия, как абсолютное писательское Эльдорадо, очень притягательна. Тут живые персонажи романов ходят рядом и сами просятся на страницу. Так что пока я о перемещении не думаю.
М. Г.: Вы говорите, что не нужно отгораживаться от Запада, и, в то же время, метафизика вас держит в России и изменить там, вроде как, ничего нельзя. Вы русофил или западник?
В. С.: Опа, провокационный вопрос! Это на самом деле ярлыки. Я люблю, конечно, и питаюсь русской метафизикой, но не представляю себя без Европы. Я достаточно часто туда езжу и понимаю, насколько важны европейские ценности, в частности, отношение к человеку – когда человека уважают. В России, к сожалению, этого нет. Люди по большому счету друг друга не уважают и не ценят. Этому надо учиться у Европы.
М. Г.: Вот вы говорите, что русская ментальность сформировалась при Иване Грозном и по-прежнему в нас сидит. А почему, вы думаете, так происходит? Ведь средневековая Европа тоже не была по сегодняшним меркам цивилизованной, да и американская демократия начиналась с рабства. Почему в этих обществах происходят перемены, а в России нет?
В. С.: А потому, что не изменилась структура государства. Грозный заложил вертикаль власти и, по сути, посадил страну на кол, и она на этой вертикали сидит до сих пор. Эта архаическая пирамида и формирует, во многом, русское сознание. Чиновник – это, собственно, и есть опричник, потому что он больше, чем ты. А наверху – там вообще небожители, которые смотрят вниз, как на мир муравьев. Эта структура не изменилась. Она укрепилась еще больше в советское время, и сейчас она такая же. Ведь в Европе существует горизонталь власти, и там каждый немец или француз может сказать: «Государство – это я». А мы говорим, что государство – это «они», указывая на машины с мигалками, которые мимо проносятся.
М. Г.: Получается, что это вопрос яйца или курицы: государство не меняется, потому что у нас такая ментальность, а ментальность не меняется, потому что такое государство?
В. С.: Да, собственно, получился такой замкнутый круг. Я думаю, на мой век хватит этого.
М. Г.: Но вы говорили прежде, что мы сейчас переживаем последнюю стадию распада Российской империи, что осталось лет 10...
В. С.: Ну, если так и будет все развиваться, то да, собственно. Я не вижу перспектив никаких. Можно произносить слово «модернизация», как некое заклинание, но суть жизни от этого не меняется. Если все больше и больше людей хотят уехать, то это признак деградации, а она, естественно, ведет к распаду.
М. Г.: Но разве не происходит никаких изменений? Вы, например, вышли из андерграунда и стали писателем, чьи работы становятся бестселлерами, стали получать литературные премии. Вот арт-группа «Война» получила государственную премию «Инновация»...
В. С.: А потом ее посадили в тюрьму. Если говорить о плюсах, которые у нас есть, они произошли, во многом вынужденно, сразу после распада СССР. Это и рыночная экономика, и открытые границы, и для литераторов это – отсутствие цензуры. Вот это действительно для России уникально. Цензура была всегда, и вот уже 20 лет ее нет. Пока это так. Это действительно большой шаг вперед.
М. Г.: Для вас признание что-то значит? И нет ли в нем опасности для писателя?
В. С.: Знаете, я довольно рано начал печататься – это был 1985 год. Мне было 29 лет, когда в Париже вышел мой роман «Очередь». Этот зуд признания сразу как-то меня, слава Богу, покинул. Для писателя действительно важно не писать в стол, а чтобы хоть один читатель у него был. Я отношусь к этому совершенно спокойно. И потом я в андерграунде общался с невероятно умными и талантливыми людьми. Кстати, вчера в (нью-йоркском ресторане – М. Г.) «Русском самоваре» мы снова встретились с классиком «соцарта» Виталием Комаром. Эти люди тогда для меня значили очень многое. То, что в то время они говорили какие-то слова о моей литературе, – этого было достаточно вполне, хотя их было не более 20 человек. Но это стоило целой страны.
М. Г.: И последний вопрос: вы прежде бывали в Америке? Какие у вас впечатления? Что вам здесь нравится, что раздражает?
В. С.: Я был всего одну неделю четыре года назад. Я ехал с неким предубеждением, кстати, со слов знакомых европейцев. Они говорили, что Нью-Йорк – это такой страшноватый город, который может шокировать европейского человека. Я же увидел очень разный город – город человеческого размера, несмотря на громадины домов, которые мы сейчас видим из окна. Это город, предназначенный для человеческой жизни.
Он очень разный, собственно, как и вся Америка. Но я был только в Нью-Йорке и в Техасе. Этот человеческий размер для меня был совершенно неожиданным открытием. Столько ярлыков было повешено на Америку и на Нью-Йорк, что я ожидал нечто чудовищное. Но все эти предубеждения как-то развалились. Повторяю, что больше всего мне здесь понравились люди и то, как они относятся друг к другу. Этому можно позавидовать.
М. Г.: А вы могли бы здесь работать? Я имею ввиду, временно пожить, поработать.
В. С.: Можно попробовать, конечно. Я однажды год прожил в Берлине. Я бы с удовольствием попробовал. Если будет такая возможность, почему бы и нет.
