Соломон Моисеевич Волков – музыковед, культуролог, журналист. Его перу принадлежат такие книги, как «Шостакович и Сталин: художник и царь», «Диалоги с Иосифом Бродским», «История культуры Санкт-Петербурга. С основания до наших дней». «История русской культуры от Льва Толстого до Александра Солженицына». В свет одновременно и на русском, и на английском выходит новая книга Соломона Волкова «История русской культуры в царствование Романовых в период с 1613 до 1917».
Сергей Москалев: Соломон Моисеевич, вот цитата из одного вашего интервью: «Никогда ни один человек не раскручивал себя сам силой своего творческого гения. Всегда находились общественно-политические силы, которые ему помогали…». Если соотнести это с вашим успехом – сегодня вы один из самых переводимых авторов, пишущих на русском языке, – в чем ключ этого успеха?
Соломон Волков: Если вообще возможно говорить об успехе – не мне судить, – но меня издают и читают и в Америке, и в России, и в европейских странах, и в Японии, и в Китае. Я думаю, что во всем мире существует интерес к русской культуре, и я, как человек, считающий себя подданным этой великой страны – «русская культура», – всегда старался разъяснить, сделать занимательной, интересной, развлекательной и поучительной историю этой культуры. Я только о ней и писал и, кажется, мне удалось нащупать сумму каких- то приемов, которые делают русскую культуру понятной и доступной и западной аудитории, и молодой российской. Кстати, молодая российская аудитория очень быстро в условиях глобализации как бы сравнивается в своих культурных интересах и запросах с западной аудиторией.
С.М.: Какой был принцип работы над книгой? Ведь это огромный исторический период – можно ли объять необъятное?
С.В.: Необъятное объять, безусловно, нельзя. Мне вспоминается цитата из Толстого, его как-то просили объяснить, в чем идея романа «Анна Каренина». И он ответил, что для того, чтобы изложить словами идею «Анны Карениной», ему пришлось бы написать этот роман еще раз с первого до последнего слова. В моем случае аналогией было бы, рассказывая о всей русской культуре, «пройтись» по ней от начала до конца, не забывая ни одного сколько-нибудь значительного деятеля. И это, разумеется, невозможно.
Каждый человек, когда он занимается историей такого рода, вынужден делать какой-то выбор, и этот выбор отражает его индивидуальные вкусы. И вот тут уже вопрос, совпадают ли вкусы того человека, который делает выбор, со вкусами его потенциальной аудитории. То есть нравится ли его аудитории, что и как отбирает повествователь, хроникер, летописец. Ведь я являюсь всего-навсего летописцем русской культуры. Никогда задачей летописца не было охватить все события, он выбирает только те, что ему представляются наиболее важными и интересными.
С.М.: Не потому ли определенные имена из русской культуры стали очень известны в мире, а другие, не менее значимые, а часто и более важные для России – нет?
С.В.: Всякое общество хочет посмотреть на себя в зеркало. Для общества культура – это зеркало, в которое это общество смотрится и в котором либо узнает, либо не узнает себя. Первым сравнил роман с зеркалом на большой дороге Стендаль, и он как раз сказал, что если в этом зеркале отражаются ухабы, грязь дорожная, то нужно винить не зеркало, а дорожную инспекцию. Так и с культурой. Культура – это зеркало и, глядя в это зеркало, всякое общество хочет себя узнавать. И поэтому западное общество отбирало, например, тех российских писателей, которые оказывались в чем-то ему близки, в которых общество могло бы узнать – и понять – те проблемы, которые вставали перед ними: Чехов, Толстой, Достоевский…
С.М.: Вопрос о развенчании некоторых мифов. Вот Пушкин. «Пушкин – это наше все», говорил Аполлон Григорьев. Вы ни в книге, ни в ваших интервью это не оспариваете – Пушкин действительно первый наш поэт. Но дружить с ним – по вашим же словам – вы бы поостереглись?..
С.В.: Да, потому что в жизни Александр Сергеевич был достаточно невоздержанным человеком, не платил долгов, или легко, например, мог начать ухаживать за женой друга. Разве хочется вам иметь такого человека своим близким приятелем? Будет сразу же масса проблем. Но это мне никогда не мешало восторгаться его творчеством. То есть я очень давно пришел к выводу, который до сих пор с большим трудом принимается в российском обществе: речь о том, что творец (писатель, художник, композитор) и человек – это две ипостаси, которые мы не только можем, но и должны рассматривать раздельно. Одно не обуславливает другое. Поэтому нам, наконец, нужно научиться понимать, что кто-то может быть великим писателем, но дурным человеком.
С.М.: Власть и творец (литератор, композитор, художник). Почти все периоды русской истории – особенно 19-20 века – отмечены тесным взаимовлиянием власти и, например, литераторов – властителей дум. Здесь немало парадоксов: одни, например, числят Пушкина борцом с царизмом, другие – считают его идейным монархистом. Или Достоевский – его консервативная позиция и влияние известны. Словом, речь о том, что некоторые из авторов не то чтобы были встроены в систему власти, но как бы своим талантом освещали эту власть. Другие – наоборот – противостояли власти. Насколько укоренена эти традиция сегодня?
С.В.: Власть всегда вступала в диалог прежде всего с достойными партнерами, с крупными фигурами, которые влияли на общество: Пушкин, Достоевский, Толстой. А если взглянуть на более ранний период, там были Аввакум в эпоху Алексея Михайловича, Державин в эпоху Екатерины – грандиозные фигуры. Но власть не вступала в диалог, скажем, с Шелером-Михайловым, Боборыкиным или Бенедиктовым. Абсолютно та же ситуация и сегодня. Властью для разговора выбираются крупные люди, которые могут воздействовать на общество. Власть пытается их перетянуть на свою сторону и превратить в инструмент государственной политики. А дальше – это уже дело творца, как он разыгрывает свою карту: идет ли на компромисс или даже на союз с властью или остается, как Лев Толстой, непримиримым оппозиционером. Но власть никогда не поддерживала культуру ради самой культуры и всегда видела в культуре инструмент для осуществления определенных государственных целей. Поэтому, скажем, и в современной России власть может вступать и вступает в диалог с влиятельными фигурами вроде Никиты Михалкова.
С.М.: Да, Михалков отличный пример. Сейчас у многих на слуху его манифест «Право и правда. Манифест просвещенного консерватизма». Ведь, по-моему, это такой очень русский подход и подтверждение взаимовлияния власти и творца. Трудно себе представить, чтобы в Соединенных Штатах режиссер или писатель издал манифест, в котором предложил бы пути спасения Америки?
С.В.: Вы знаете, в Соединенных Штатах, может быть, и трудно. Здесь укоренена, например, идея разделения церкви и государства, и попытки срастить церковь и государство сразу же встречаются в штыки. Точно так же здесь разделена культура и государство, в том смысле, что государство минимальным образом поддерживает культуру. Посмотрите на все самые крупные американские институции: Метрополитен-опера, Национальный симфонический оркестр, драматические театры, музеи, картинные галереи. Финансовое участие государства во всех этих культурных начинаниях – минимально. Это все находится в частных руках.
Однако совсем другое дело Европа, Англия, а в особенности Франция, Италия, Германия – там доля государства в культурном строительстве огромна. Финансирование протекает главным образом через государственные каналы. И там культура политизирована точно так же, как в России, и там могут появиться и появляются манифесты и консервативного толка, и с либеральным уклоном, и левые, и правые, какие угодно. Влияние писателей, философов во Франции на настроение в обществе огромно, а в Америке оно минимально. Здесь культура воспринимается, по выражению Брехта, в кулинарном плане, то есть в плане удовольствия, развлечения. И только небольшая группа людей может в культуре искать импульсов для выстраивания программы поведения, для формирования своих политических воззрений.
С.М.: То есть исключения бывают?
С.В.: Да, не исключено, что тот или иной политик попадет под влияние того или иного писателя или мыслителя. Но это будет, условно говоря, приватная трансакция между ним и данным писателем или философом. Какой-нибудь конгрессмен или даже президент может читать что-то не только для удовольствия, но и читать с целью выработки своего социально-политического мировоззрения. Но он никогда этого не озвучит. И посмотрите – когда американские президенты высказываются о своих пристрастиях, скажем, литературных – это всегда очень условные списки, которые, по моему подозрению, составляются политическими пиарщиками, имеющими очень косвенное отношение к тому, что действительно данный президент читает.
С.М.: То есть Россия – Америка – это все-таки вопрос разных традиций?
С.В.: Абсолютно. Здесь заведомо существует разделение культуры и государства. И оно активно внедряется. То есть любая поддержка государства той же культуры тут же встречается в штыки со стороны политиков, обыкновенно оппозиционных. Посмотрите, сколько раз республиканцы атаковали эти весьма скромные попытки президентских администраций поддержать культуру. Они сразу же находили какие-то политически или социально, по их мнению, неприемлемые проекты и устраивали вокруг них страшнейшую шумиху. Так что в Штатах есть вот такая давняя и устойчивая традиция разделения культуры и политики.
С.М.: Но не в Европе?
С.В.: А в Европе все как раз наоборот. Вообще же, в век Интернета, когда мир распался на огромное количество маленьких ниш, трудно вообще говорить о глубоком влиянии какого-то одного писателя или мыслителя на этот мир. А вот тогда, в начале ХХ века, Толстой обладал невероятным авторитетом. Каждое его слово немедленно тиражировалось. Но тогда не было ни Интернета, ни телевидения…
С.М.: Даже радио было в зачаточном состоянии…
С.В.: Да, но слово доносилось через прессу, слово царствовало, и было возможным для писателя выступать в качестве универсального всемирного авторитета. Люди открывали утром газеты, а газеты тогда читали все просвещенные граждане – и в этой газете находили подробнейшее изложение, скажем, очередного политического манифеста графа Толстого…
С.М.: Вы написали свою книгу, чтобы что-то объяснить или чтобы что-то понять?
С.В.: Мой ответ будет: и то и другое. Когда пишешь, ты отправляешься в путешествие. Я никогда заранее не знаю, как повернет течение моего повествования. У меня получился двухтомник «История русской культуры от протопопа Аввакума до Александра Солженицына». Первый том – это книга, которая выходит сейчас – «История русской культуры в царствование Романовых», а второй том, уже вышедший, это «История русской культуры ХХ века».
Когда я писал эти книги, законы нарратива нередко подвигали меня больше внимания уделить, скажем, одной фигуре и оставить в покое другую. А с другой стороны, моей главной задачей было рассказать молодежи о русской культуре. Как я сказал, глобализация сегодня приводит к тому, что молодого россиянина уже не отличишь от молодого американца, или итальянца, или турка, румына, испанца, араба… Сближаются и интересы, и культурные уровни. Объем знаний становится универсальным. От этого, возможно, он становится менее глубоким, менее детальным.
Но в этом униниверсализме есть и привлекательные черты. Вот я и обращаюсь к этому новому, молодому, универсальному читателю, гражданину планеты, и даю ему историю русской культуры. А это история великой культуры, как бы в современном преломлении. По возможности, я пытаюсь увлекательно это изложить, рассказываю о личностях, об их взаимоотношениях с властью, а не просто о творческих достижениях. А в России отношения власти и культуры всегда проходили более драматичным и живописным образом. Мне вот сообщили об отзыве молодой московской студентки, которая прочла «Историю русской культуры ХХ века», она сказала: «Ой, боже, как интересно, трагично и поучительно».
