ВАШИНГТОН —
Владимир Путин выступил 9 мая дважды – в Москве и в Севастополе. В переломные моменты истории символы прошлого обретают дополнительное значение: политики используют их как инструмент, а наблюдатели – как ключ к пониманию происходящего. Что означает на языке Realpolitik появление президента РФ в День Победы в недавно аннексированном Крыму?
Об этом корреспондент Русской службы «Голоса Америки» побеседовал с заведующей Департаментом истории Веслеанского колледжа и сотрудником Гарвардского центра российских и евроазиатских исследований профессором Ниной Тумаркин (Nina Tumarkin).
Алексей Пименов: 9 мая 2014 года Владимир Путин принял парад в Севастополе. В чем, на ваш взгляд, символическое значение этого шага?
Нина Тумаркин: Думаю, что, с точки зрения Кремля, это – блестящий шаг, призванный закрепить российскую аннексию Севастополя – и прошлую, и нынешнюю. Уже в своей первой речи, произнесенной в Москве по случаю Дня Победы, Владимир Путин подчеркнул, что это – самый большой праздник. Что это день национального триумфа, день народной гордости. И сразу же он включил Севастополь в орбиту российской государственности. В этом-то и состоит символический характер этого события: Путин задействует русскую историю. Причем – не только историю господства России над Крымом, начиная с 1783 года. Он обращается и к великим жертвам, принесенным советскими моряками во имя победы. Он восстанавливает образ Севастополя – города-героя, подчеркивая узы, связывающие Крым с Россией – и в страдании, и в торжестве.
Война и миф
А.П.: Не так давно российский политолог Дмитрий Шушарин сказал в интервью Русской службе «Голосу Америки», что в российском обществе бытуют две противоположные ее трактовки: люди, воевавшие – и ставшие потом писателями или общественными деятелями – спорят о войне так, словно речь идет о двух разных войнах. Ваше мнение?
Н.Т.: По-моему – более чем двух. С одной стороны, в советское время существовал культ Великой Отечественной войны и господствующая версия ее истории. Которая была восстановлена в период правления Путина – в особенности после его возвращения на президентский пост в 2012 году. Он хочет, чтобы такая господствующая версия существовала, и чтобы она никем не оспаривалась. Эта версия рассказывает исключительно о жертвах и победах, о монолитно сплоченном советском народе, громящем фашистского зверя. И вместе с тем – самые разные трактовки: скажем, споры о том, что представляло собой освобождение стран Балтии – освобождение или оккупацию? Разумеется, сегодня Кремль стремится заглушить эти версии. Однако историческая память сама по себе глубоко противоречива. Но так обстоит дело не только в России: скажем, в японском обществе память об участии Японии в войне тоже остается предметом острых дискуссий.
А.П.: Как бы вы охарактеризовали место, которое Великая Отечественная война занимала в советской версии истории?
Н.Т.: По-настоящему это началось в 1975-м году. Культ Великой Отечественной войны стал главным легитимирующим мифом Советского Союза. Любопытно, что миф о войне был создан через двадцать лет после ее окончания. Кстати, в течение двух первых послевоенных лет День Победы был праздником, но в 1947-м он не был даже праздничным днем. Это был обычный рабочий день. И только начиная с двадцатилетия Победы, когда была заложена Могила Неизвестного солдата, а в Волгограде (в 1967-м) – воздвигнут памятник на Мамаевом кургане, можно говорить о возникновении своеобразного культа. Дело в том, что в 1970-м полностью провалился столетний юбилей Ленина. Слишком многие в СССР не восприняли его всерьез – настолько все было нарочито. О Ленине и его культе рассказывали анекдоты. Было ясно, что память о Ленине затухает. А потому, чрезвычайно важно было укрепить культ Великой Отечественной войны – одновременно со своеобразной милитаризацией советской молодежи. Ведь именно тогда появилась, например, «Зарница», да и другие военные игры, а в школах была введена военная подготовка. Ну, а в 1985-м, когда отмечалось сорокалетие Победы, этот процесс достиг кульминации. Советским лидером тогда был уже Горбачев, но он пришел к власти лишь двумя месяцами раньше. А торжества, разумеется, планировались заранее. И это был настоящий апогей военного культа.
Как историк я могу сказать, что этот культ подпитывался русским славянофильским мессианизмом, мотивы которого так сильны, например, у Достоевского, полагавшего, что Россия спасет мир, и что второе пришествие Христа произойдет на российской земле. Поэтому речь в данном случае идет о мотиве спасения. О том, что мы, советский народ и советская армия, пожертвовали собой, потеряв более двадцати миллионов человек, чтобы спасти весь мир от фашистского порабощения. На что нам ответили неблагодарностью.
А.П.: А на чем – я имею в виду не реальную историю, т.е. не подлинный солдатский подвиг, а именно миф, о котором вы рассказываете, – делался акцент: на триумфе или на страдании?
Н.Т.: Конечно, на триумфе. Что касается страданий и жертв, то официальная память о них умещалась в десять минут. Минута молчания! Как вы помните, с шести часов пятидесяти минут до семи вечера выделялось десять минут, когда взоры всей страны обращались к Вечному огню в Москве. В эти минуты звучала музыка – странным образом, это была музыка Шумана. У памятника в Волгограде звучала скорбная немецкая музыка! Но, повторяю, за вычетом этих минут речь шла, конечно, о триумфе, о победе, которую никто другой не смог бы одержать.
Еще одна деталь: в 1990-м сорокапятилетие Победы отмечалось уже намного скромнее. Не было военного парада, на Красной площади появилось лишь немного техники военных времен. Даже плакаты выглядели скромнее. Чуть ранее Михаил Горбачев признал, что число погибших составляло более двадцати миллионов. В общем, это был праздник, окрашенный в более сдержанные тона. Еще одна любопытная деталь: вскоре после прихода к власти, Владимир Путин стал восстанавливать прежнее значение этого праздника. И в частности – приказал отчеканить, кажется, пятьсот серебряных монет с портретом Сталина…
Невеликая дружба
А.П.: А в 2010-м Владимир Путин заявил, что победа Советского Союза над фашистской Германией удалась за счет «человеческих и индустриальных ресурсов Российской Федерации». «Если мы посмотрим статистику времен Второй мировой войны, – пояснил он свою мысль, – то выяснится, что наибольшие потери в Великой Отечественной войне понесла именно РСФСР – более 70% потерь». Ваш комментарий?
Н.Т.: Это заявление вызвало резкую реакцию в Украине, да и в Беларуси, потерявшей четвертую часть населения. Президент Путин говорил, конечно, об абсолютных величинах, а не об относительных, т.е. без учета пропорций населения. Кроме того, он не упомянул о том, что Беларусь и Украина были полностью оккупированы, тогда как большая часть России занята врагом не была и не пережила бедствий оккупации. Что Путин сделал – кстати, он начал это делать раньше – еще в 2005-м – так это, что называется, усилил «русский мотив» в истории войны. Конечно, Сталин тоже говорил о русском народе как о важнейшем в стране. О том, что это русский народ одержал победу. Но все-таки в культе войны советского периода огромное внимание уделялось тому, что это была именно советская победа, что воевал весь советский народ, все национальности. А сегодня Путин говорит о победе в войне как о победе, одержанной именно русскими. Неудивительно, что украинцев это задело.
Настоящее прошлое
А.П.: Как политическая элита сегодняшней России работает с исторической памятью – и в частности, с памятью о Великой Отечественной войне?
Н.Т.: Чрезвычайно активно. Для президента Путина историческая память имеет огромное значение. Это было, кажется, 21 мая 2012 года, когда Путин назначил нового министра культуры. И этим министром стал Владимир Мединский, в течение вот уже многих лет пишущий о русской истории. Ему хотелось быть уверенным в том, что только определенная версия русской истории будет преподаваться школьникам, да и молодежи постарше. В общем, для Кремля история имеет значение. Огромное значение! Поскольку, начиная, с 2012 года, т.е. со второй инаугурации Путина, речь шла о создании эффективной идеологии. А идеология основывается на попытках найти такое прошлое, которое можно использовать в своих целях. И 9 мая Путин говорил о важности патриотизма. Похоже, однако, что главная гордость России видится при этом в военной мощи. Любопытно и другое: обращаясь к военным победам, Путин говорил не только о Сталинграде или Курской дуге, но и о Днепровской операции. Это – старая советская версия, но упоминаний о Днепре в прежних выступлениях, по-моему, не было. Путин стремится включить Украину в новый, русифицированный вариант старой советской военной истории.
А.П.: Итак, история Второй мировой…
Н.Т.: Не только Второй… Можно вспомнить и о других моментах. Например – о возведении памятника русским воинам, погибшим в годы первой мировой. Хотя она и закончилась для России подписанием сепаратного Брестского мира. Но вопрос-то в другом: что же такое русский патриотизм? Во что следует верить? Чем гордиться? И вот ответ Кремля: гордиться надлежит российским государством. Властным, сильным и единым. Потому что только если государство поставлено во главу угла, Россия становится великой. Идеология Кремля целиком базируется на российском государственничестве. Что, кстати, совершенно противоположно американской традиции. В Америке, чем человек консервативнее, чем ближе он, скажем, к «Движению чаепития», тем с большей неприязнью относится он к центральному правительству.
Об этом корреспондент Русской службы «Голоса Америки» побеседовал с заведующей Департаментом истории Веслеанского колледжа и сотрудником Гарвардского центра российских и евроазиатских исследований профессором Ниной Тумаркин (Nina Tumarkin).
Алексей Пименов: 9 мая 2014 года Владимир Путин принял парад в Севастополе. В чем, на ваш взгляд, символическое значение этого шага?
Нина Тумаркин: Думаю, что, с точки зрения Кремля, это – блестящий шаг, призванный закрепить российскую аннексию Севастополя – и прошлую, и нынешнюю. Уже в своей первой речи, произнесенной в Москве по случаю Дня Победы, Владимир Путин подчеркнул, что это – самый большой праздник. Что это день национального триумфа, день народной гордости. И сразу же он включил Севастополь в орбиту российской государственности. В этом-то и состоит символический характер этого события: Путин задействует русскую историю. Причем – не только историю господства России над Крымом, начиная с 1783 года. Он обращается и к великим жертвам, принесенным советскими моряками во имя победы. Он восстанавливает образ Севастополя – города-героя, подчеркивая узы, связывающие Крым с Россией – и в страдании, и в торжестве.
Война и миф
А.П.: Не так давно российский политолог Дмитрий Шушарин сказал в интервью Русской службе «Голосу Америки», что в российском обществе бытуют две противоположные ее трактовки: люди, воевавшие – и ставшие потом писателями или общественными деятелями – спорят о войне так, словно речь идет о двух разных войнах. Ваше мнение?
Н.Т.: По-моему – более чем двух. С одной стороны, в советское время существовал культ Великой Отечественной войны и господствующая версия ее истории. Которая была восстановлена в период правления Путина – в особенности после его возвращения на президентский пост в 2012 году. Он хочет, чтобы такая господствующая версия существовала, и чтобы она никем не оспаривалась. Эта версия рассказывает исключительно о жертвах и победах, о монолитно сплоченном советском народе, громящем фашистского зверя. И вместе с тем – самые разные трактовки: скажем, споры о том, что представляло собой освобождение стран Балтии – освобождение или оккупацию? Разумеется, сегодня Кремль стремится заглушить эти версии. Однако историческая память сама по себе глубоко противоречива. Но так обстоит дело не только в России: скажем, в японском обществе память об участии Японии в войне тоже остается предметом острых дискуссий.
А.П.: Как бы вы охарактеризовали место, которое Великая Отечественная война занимала в советской версии истории?
Н.Т.: По-настоящему это началось в 1975-м году. Культ Великой Отечественной войны стал главным легитимирующим мифом Советского Союза. Любопытно, что миф о войне был создан через двадцать лет после ее окончания. Кстати, в течение двух первых послевоенных лет День Победы был праздником, но в 1947-м он не был даже праздничным днем. Это был обычный рабочий день. И только начиная с двадцатилетия Победы, когда была заложена Могила Неизвестного солдата, а в Волгограде (в 1967-м) – воздвигнут памятник на Мамаевом кургане, можно говорить о возникновении своеобразного культа. Дело в том, что в 1970-м полностью провалился столетний юбилей Ленина. Слишком многие в СССР не восприняли его всерьез – настолько все было нарочито. О Ленине и его культе рассказывали анекдоты. Было ясно, что память о Ленине затухает. А потому, чрезвычайно важно было укрепить культ Великой Отечественной войны – одновременно со своеобразной милитаризацией советской молодежи. Ведь именно тогда появилась, например, «Зарница», да и другие военные игры, а в школах была введена военная подготовка. Ну, а в 1985-м, когда отмечалось сорокалетие Победы, этот процесс достиг кульминации. Советским лидером тогда был уже Горбачев, но он пришел к власти лишь двумя месяцами раньше. А торжества, разумеется, планировались заранее. И это был настоящий апогей военного культа.
Как историк я могу сказать, что этот культ подпитывался русским славянофильским мессианизмом, мотивы которого так сильны, например, у Достоевского, полагавшего, что Россия спасет мир, и что второе пришествие Христа произойдет на российской земле. Поэтому речь в данном случае идет о мотиве спасения. О том, что мы, советский народ и советская армия, пожертвовали собой, потеряв более двадцати миллионов человек, чтобы спасти весь мир от фашистского порабощения. На что нам ответили неблагодарностью.
А.П.: А на чем – я имею в виду не реальную историю, т.е. не подлинный солдатский подвиг, а именно миф, о котором вы рассказываете, – делался акцент: на триумфе или на страдании?
Н.Т.: Конечно, на триумфе. Что касается страданий и жертв, то официальная память о них умещалась в десять минут. Минута молчания! Как вы помните, с шести часов пятидесяти минут до семи вечера выделялось десять минут, когда взоры всей страны обращались к Вечному огню в Москве. В эти минуты звучала музыка – странным образом, это была музыка Шумана. У памятника в Волгограде звучала скорбная немецкая музыка! Но, повторяю, за вычетом этих минут речь шла, конечно, о триумфе, о победе, которую никто другой не смог бы одержать.
Еще одна деталь: в 1990-м сорокапятилетие Победы отмечалось уже намного скромнее. Не было военного парада, на Красной площади появилось лишь немного техники военных времен. Даже плакаты выглядели скромнее. Чуть ранее Михаил Горбачев признал, что число погибших составляло более двадцати миллионов. В общем, это был праздник, окрашенный в более сдержанные тона. Еще одна любопытная деталь: вскоре после прихода к власти, Владимир Путин стал восстанавливать прежнее значение этого праздника. И в частности – приказал отчеканить, кажется, пятьсот серебряных монет с портретом Сталина…
Невеликая дружба
А.П.: А в 2010-м Владимир Путин заявил, что победа Советского Союза над фашистской Германией удалась за счет «человеческих и индустриальных ресурсов Российской Федерации». «Если мы посмотрим статистику времен Второй мировой войны, – пояснил он свою мысль, – то выяснится, что наибольшие потери в Великой Отечественной войне понесла именно РСФСР – более 70% потерь». Ваш комментарий?
Н.Т.: Это заявление вызвало резкую реакцию в Украине, да и в Беларуси, потерявшей четвертую часть населения. Президент Путин говорил, конечно, об абсолютных величинах, а не об относительных, т.е. без учета пропорций населения. Кроме того, он не упомянул о том, что Беларусь и Украина были полностью оккупированы, тогда как большая часть России занята врагом не была и не пережила бедствий оккупации. Что Путин сделал – кстати, он начал это делать раньше – еще в 2005-м – так это, что называется, усилил «русский мотив» в истории войны. Конечно, Сталин тоже говорил о русском народе как о важнейшем в стране. О том, что это русский народ одержал победу. Но все-таки в культе войны советского периода огромное внимание уделялось тому, что это была именно советская победа, что воевал весь советский народ, все национальности. А сегодня Путин говорит о победе в войне как о победе, одержанной именно русскими. Неудивительно, что украинцев это задело.
Настоящее прошлое
А.П.: Как политическая элита сегодняшней России работает с исторической памятью – и в частности, с памятью о Великой Отечественной войне?
Н.Т.: Чрезвычайно активно. Для президента Путина историческая память имеет огромное значение. Это было, кажется, 21 мая 2012 года, когда Путин назначил нового министра культуры. И этим министром стал Владимир Мединский, в течение вот уже многих лет пишущий о русской истории. Ему хотелось быть уверенным в том, что только определенная версия русской истории будет преподаваться школьникам, да и молодежи постарше. В общем, для Кремля история имеет значение. Огромное значение! Поскольку, начиная, с 2012 года, т.е. со второй инаугурации Путина, речь шла о создании эффективной идеологии. А идеология основывается на попытках найти такое прошлое, которое можно использовать в своих целях. И 9 мая Путин говорил о важности патриотизма. Похоже, однако, что главная гордость России видится при этом в военной мощи. Любопытно и другое: обращаясь к военным победам, Путин говорил не только о Сталинграде или Курской дуге, но и о Днепровской операции. Это – старая советская версия, но упоминаний о Днепре в прежних выступлениях, по-моему, не было. Путин стремится включить Украину в новый, русифицированный вариант старой советской военной истории.
А.П.: Итак, история Второй мировой…
Н.Т.: Не только Второй… Можно вспомнить и о других моментах. Например – о возведении памятника русским воинам, погибшим в годы первой мировой. Хотя она и закончилась для России подписанием сепаратного Брестского мира. Но вопрос-то в другом: что же такое русский патриотизм? Во что следует верить? Чем гордиться? И вот ответ Кремля: гордиться надлежит российским государством. Властным, сильным и единым. Потому что только если государство поставлено во главу угла, Россия становится великой. Идеология Кремля целиком базируется на российском государственничестве. Что, кстати, совершенно противоположно американской традиции. В Америке, чем человек консервативнее, чем ближе он, скажем, к «Движению чаепития», тем с большей неприязнью относится он к центральному правительству.
