«Сын Саула» (Son of Saul), один из самых сенсационных европейских фильмов уходящего года, 18 декабря выходит в прокат США. Ранее он показывался на фестивалях в Нью-Йорке, Торонто и Теллурайде (Колорадо). А победное шествие лента венгерского режиссера-дебютанта Ласло Немеша (Laszlo Nemes) начала еще в мае, на Каннском фестивале, где получила Гран-При.
Как считают многие кинокритики, у «Сына Саула» весомые шансы получить «Оскара» в категории «лучший фильм на иностранном языке». О высоком рейтинге фильма говорит и то, что он вошел в пятерку номинантов в категории зарубежных фильмов премии «Золотой Глобус».
Фильм погружает зрителя в будничный кошмар лагеря смерти Аушвиц-Биркенау 1944 года. Саул Аусландер (его играет Геза Рериг) входит в «привилегированную» группу евреев-заключенных, которые помогают нацистам при уничтожении людей в газовых камерах, сожжении тел жертв в печах, утилизации одежды и обуви. В один из дней своей страшной вахты Саул видит в груде мертвых тел мальчика, в котором узнает своего сына. Саул становится одержим идеей похоронить его по еврейскому обычаю в условиях, когда все остальные члены зондеркоманды мечтают только об одном – выжить любой ценой...
Режиссер Ласло Немеш родился в Венгрии, а вырос в Париже. Он начинал свою карьеру ассистентом культового венгерского режиссера Белы Тарра. Сняв первую короткометражку, перебрался в Нью-Йорк, чтобы изучать кинорежиссуру в Нью-Йоркском университете (NYU). Кстати, здесь же, в Нью-Йорке, живет актер и поэт Геза Рериг (Geza Rohrig), исполнитель роли Саула.
Ласло Немеш ответил на вопросы корреспондента Русской службы «Голоса Америки».
Олег Сулькин: Ласло, что вдохновило вас на этот фильм?
Ласло Немеш: Я прочитал книгу свидетельств членов зондеркоманды Аушвица. Они описывают очень конкретно, как шла работа на фабрике смерти, все ее мелочи и нюансы. Потом, несколько лет я думал о сюжете, пока в голове у меня не возникла идея истории о человеке из такой вот зондеркоманды, который находит мертвое тело своего сына.
О.С.: Вы фактически проигнорировали каноны политкорректности в показе ужасов нацистского лагеря смерти...
Л.Н.: Может быть, потому что это мой первый фильм. И я просто не знал о существовании подводных камней. Я страшно волновался. И от этого волнения, которое застило мое сознание, я не думал о том, что я что-то нарушаю, что я вторгаюсь в запретные зоны. Впрочем, я ощущал необходимость выразить свое отношение, и это ощущение превалировало. И еще меня одолевало чувство разочарования. Я все время боялся, что не смогу все сделать так, как хотелось. В будущем, надеюсь, я обрету уверенность, а страх и разочарование не будут мешать.
О.С.: Они и здесь, в этой работе, не помешали вам создать цельное и очень сильное произведение. Например, я сам впервые ощутил все происходящее в лагере смерти как шоковый личный опыт. Не как визуальный аттракцион, а как реальное переживание. Знаю, что многие люди примерно так же восприняли ваш фильм. Как репортаж из ада, так сказать,Холокост на кончиках пальцев.
Л.Н.: Да, мы именно этого эффекта добивались. Кино как никакое другое искусство, способно создавать эффект присутствия. Страшно? Да, страшно. И буднично. Именно так и было в концлагерях, я уверен. Я читал дневники узников и мысленно переносился туда, к баракам и печам.
О.С.: Для вас была важна вовлеченность Гезы Рерига в историю Холокоста, в иудаизм как религию и мировоззрение?
Л.Н.: И нет, и да. Мне нужен был человек, который ощущал бы себя библейским Саулом. Геза не пытался изображать подручного у конвейера смерти, а просто принял на себя эту миссию – не по-актерски, а по-человечески. Я провел пробы многих хороших актеров, но когда Геза вошел в комнату, я тут же понял – стоп, это он.
О.С.: После просмотра я вспоминал другие знаменитые фильмы о Холокосте. В них ощущалась романтическая приподнятость, скажем, как у Спилберга, где хороший человек спасал тысячи евреев, или желание утешительства, как у Бениньи, который представил концлагерь как чуть ли не развлекательное шоу. Вы же не утешаете, а совсем наоборот. Почему?
Л.Н.: У узников вырабатывался инстинкт выживания – любой ценой. Единицы из них уцелели, и только потому, что были в осуществлении этого инстинкта быстрее, изобретательней и безжалостней остальных. Но моральная вина не на них, они жертвы, вина на тех, кто строил эти печи, кто транспортировал миллионы людей для уничтожения. Мне хотелось, чтобы зритель осознал: в Холокосте выживали единицы, абсолютное большинство погибло. Интеллектуализацию и романтизацию я постарался полностью исключить из фильма.
О.С.: Как вы взаимодействовали с оператором и звукооператором?
Л.Н.: С ними я делал вместе три короткометражных фильма. Они меня хорошо понимают. Кинокамера все время в движении, она следует заглавным героем. В некоторые моменты мы видим все как будто глазами Саула. Мы очень полагаемся на воображение зрителя. Очень важна и фонограмма, которая передает в своей буквальности звуков и шумов атмосферу лагеря.
О.С.: Считаете ли вы возможным сочетать политкорректность и приверженность правде?
Л.Н.: Это очень трудно. Сегодня от кинематографа требуют обязательный мессидж, причем в доступной форме. Кино заставляют нести просветительство. Это заметно и в трактовке Холокоста. Все просто – есть хорошие и плохие люди. Но я не хочу упрощать. Это контрпродуктивно.
О.С.: В каждой третьей, а то и второй рецензии на ваш фильм упоминается фильм Элема Климова «Иди и смотри». Он на вас сильно повлиял?
Л.Н.: В Канне, беседуя с журналистами, я всегда упоминал фильм Климова. Я у него в долгу. Он сделал бескомпромиссный фильм, погрузив зрителя в жизнь мальчика в захваченной нацистами деревне. Очень конкретная история, и в то же время невероятно символичная.
О.С.: Как вы относитесь к выдвижению на главный приз киносезона?
Л.Н.: Во время съемок ни о чем таком мы не думали. Съемки шли летом, в жару, на берегу Дуная, и нашей главной заботой были комары, нас донимавшие. А потом Канны, приз, внимание, теперь вот номинации. Есть чувство нереальности. Но я не жалуюсь. Это же поможет фильму выйти на более широкую аудиторию, что меня радует.
