Более половины россиян (63%) согласны с тем, что в стране есть политические заключенные. Об этом свидетельствуют результаты опроса, обнародованного в понедельник, 20 января, на сайте «Левада-центра».
Это максимальное значение в динамике общественного мнения, начиная с 2004 года, констатируют социологи. Еще год назад наличие политзаключенных признавали всего около половины респондентов.
Также, согласно опросу, свободным человеком в обществе себя считают 68% граждан, а о личной несвободе говорят 32%.
Под занавес 2019 года правозащитный центр «Мемориал» опубликовал свежие списки российских политзаключенных. В них 314 фамилий, из которых 250 человек попали в заключение «из-за реализации права на свободу вероисповеданий или религиозной принадлежности», а 64 осуждены по политическим причинам. По мнению правозащитников, реальное число политических узников в сегодняшней России существенно больше.
О связанных с этим процессом проблемах Русская служба «Голоса Америки»
побеседовала с руководителем программы «Поддержка политзаключенных и преследуемых гражданских активистов» правозащитного центра «Мемориал» Сергеем Давидисом.
Виктор Владимиров: Чем вызвано подобное прозрение россиян, ведь власти по-прежнему традиционно отрицают наличие политзаключенных в стране, а на телевидении эта тема не затрагивается?
Сергей Давидис: Это проявление давно идущей динамики. По мере того, как все более широкие слои общества оказываются недовольными властью – не важно, по каким причинам, – они начинают искать ответы на свои вопросы в других источниках информации и в принципе выпадают из официозной информационной парадигмы. И этот процесс идет параллельно с развитием интернета во всем мире. С другой стороны, граждане в большей степени готовы себя поставить на место тех, кто выступают против власти, становясь жертвами ее репрессивной политики.
Хотя в представлении значительной части обывателей политзаключенные, как и раньше – это какие-то преступники, мол, так им и надо. Но вот, когда люди сами, так или иначе, соприкасаются с событиями, погружаются в них, они выходят из зоны комфорта и анализируют официальную информацию более критически. К тому же налицо рост числа политзаключенных и соответствующих информационных поводов. Становится труднее замалчивать проблему. Возросло и число каналов информации, которые пишут о политзаключенных. Несколько лет назад мы практически не имели их вовсе: Сейчас такие появились. Медиазона, ОВД-инфо, МБХ-медиа значительную часть своего контента посвящают именно этой теме. Совокупность перечисленных обстоятельств и порождает то, что люди, как минимум, признают существование политзаключенных.
В.В.: Но как россияне в основе своей относятся к ним?
С.Д.: Мы видим кампании солидарности – по крайней мере, с теми, с кем люди могут себя идентифицировать. Это и московское дело, и ростовское дело. С теми, с кем люди не склонны себя идентифицировать – с мусульманами из Хизб ут-Тахрир и Свидетелями Иеговы – солидарности проявляется меньше. Но сочувствия по отношению к ним, признания несправедливости их преследования тоже заметно гораздо больше, чем это было раньше. Это важно. Надеюсь, эти процессы продолжатся и впредь.
В.В.: Существует мнение, что власти, отправляя за решетку людей по явно несправедливым и фальсифицированным делам, только множат ряды своих противников. Что вы думаете на этот счет?
С.Д: С одной стороны, репрессии по-прежнему носят избирательный характер в том смысле, что власти выбирают из потенциального массива жертв лишь малую часть и устраивают над ними показательные процессы, чтобы запугать всех остальных. И в какой-то степени это приносит эффект. Но в то же время репрессиями невозможно улучшить отношение к государству. По этой причине уровень поддержки властей снижается, пусть и медленно. Также верно и то, что власти с помощью репрессий пока удается удерживать публичную активность в определенных рамках. Это два параллельных процесса, которые пересекаются в таких точках, как дело Ивана Голунова или дело «о массовых беспорядках» в Москве. И тогда степень возмущения и недовольства людей настолько возрастает, что властям приходится отступать, сдавать позиции. В этом случае репрессии становятся не сдерживающим, а раздражающим фактором, разрушающим иллюзию стабильности в стране. Так что возможности контролировать общество с помощью репрессий у власти все-таки не бесконечны.
В.В.: При старом генпрокуроре ведомство рьяно взялось за исполнение закона об иностранных агентах. Связываете ли вы какие-то надежды на улучшение ситуации в связи с назначенцем?
С.Д: Скорее, наоборот. Не думаю, что в преследовании НКО имеется личная «заслуга» Чайки. Просто так устроена бюрократическая система. Если есть воля с верху и закон об иностранных агентах, то орган, уполномоченный находить иностранных агентов, должен отчитываться об успехах в данной сфере. Поэтому, естественно, они всячески демонстрировали свою полезность государству, то есть удерживающей власть группе лиц, привлекая к ответственности, в том числе такие организации, которые никогда и не пытались оппонировать властям.
А то, что на смену (Юрию) Чайке пришел более молодой и энергичный (Игорь) Краснов, ничего хорошего не сулит. Новому генпрокурору с первых шагов нужно доказывать свою необходимость, подтверждать, что павший на него выбор был правильным. Вдобавок Краснов – выходец из Следственного комитета и был достаточно близок к Бастрыкину. Поэтому есть опасение, что ведомства теперь будут более согласованно осуществлять репрессии. Словом, хорошо, что ушел прокурор, замешенный в коррупции, причастный к нарушениям прав человека, внесенный в санкционные списки. Но ничего хорошего в том, что на его место пришел Краснов, нет.
