Постсоветской России – уже двадцать два. Не просто суверенной, а именно постсоветской: 12 июня 1990 года, приняв – шестой среди союзных республик – декларацию о суверенитете, Российская Федерация... Впрочем, предоставим слово хорошо информированному участнику событий.
«Хорошо помню обсуждение этих вопросов... в политбюро, – вспоминает Евгений Примаков (в июне 1990-го – председатель Совета Союза Верховного Совета СССР и член Президентского совета). – ... Звучала тревога по поводу того, что обособление России приведет к ослаблению, а возможно, и сломает тот “российский стержень”, на котором держался Советский Союз». (Евгений Примаков, «Годы в большой политике», сс. 76-77)
Не отмалчивались и на других ступенях социальной лестницы. «Примерно годом раньше, в Лондоне – в одном из интервью – я говорил о неизбежном распаде Советского Союза», – рассказывает основатель и руководитель независимого журнала «Гласность» Сергей Григорьянц. «Конечно, – продолжает Григорьянц, – это понимали и многие другие люди, но я это сказал вслух. И их это так поразило, что они не стали публиковать это интервью. А потом сетовали: дескать, вы это так давно сказали, а мы вам не поверили!»
Ирину Павлову – историка и публициста, проживающего в Бостоне – эта недоверчивость не удивляет. «Для многих на Западе, – подчеркивает Павлова, – особенно для так называемой прогрессивной общественности, сама мысль о возможном распаде СССР казалась крамольной. Но для тех, кто понимал российские проблемы, и особенно для тех, кто профессионально занимался историей создания СССР, было ясно, что сам факт такого государственного образования – это мина замедленного действия.
Так, американский историк Ричард Пайпс уже в первой своей книге “Образование Советского Союза: коммунизм и национализм” (1954) проводил мысль об искусственности СССР, созданного путем принуждения и насилия. Уже тогда Пайпс пришел к выводу, что Советский Союз постигнет та же судьба, что в семнадцатом постигла Российскую империю. И действительно: когда ослабла скреплявшая СССР партийно-государственная вертикаль власти с центром принятия решений в Москве, посыпались и скрепы союзного государства».
Сыпались они, впрочем, далеко не беспорядочно. «Премьер-министр Польши Ольшевский, – продолжает Сергей Григорьянц, – потом рассказывал мне о совещании глав руководителей спецслужб стран Варшавского договора, состоявшемся в Полесье в восемьдесят девятом. Участники которого пришли к выводу: надо отдать власть демократам – сохранив контроль над армией и спецслужбами. И, конечно, вывезя за рубеж капитал. А демократы, дескать, пусть справляются с экономикой и социальными проблемами. После чего и придет время спецслужб».
Партократия меняет цвет
По мнению Ирины Павловой, этот замысел и воплощается в жизнь сегодня. Чему, по ее мнению, не следует удивляться: «Общественная самоорганизация после семи десятилетий советской власти находилась практически на нуле; самостоятельные гражданские структуры отсутствовали, а демократические партии были крайне слабы и не имели социальной базы».
Так кто же стал могильщиком советской державы? «Я видел, – вспоминает Сергей Григорьянц, – как растут антиправительственные движения в союзных республиках, и насколько заманчивой кажется их главам всеобъемлющая власть в своих будущих странах». «Империю, – констатирует Ирина Павлова, – разрывала перекрасившаяся национальная партократия. Национально-демократические революции произошли, пожалуй, только в Прибалтике, но уж никак не в Центральной Азии».
Произошла ли демократическая революция в России в августе девяносто первого? По мнению Ирины Павловой – нет. «Массовое, но неясное стремление масс к свободе – было. Был массовый настрой против центральной коммунистической власти.
Благодаря этим факторам многотысячные массы народа и вышли в 1991 году на улицы. Но не надо забывать, что кристаллизовались они не вокруг лидеров тогдашнего демократического движения, а вокруг Ельцина, представлявшего российскую власть. Которая, собственно, и одержала победу».
«Мы – журнал “Гласность” и Фонд “Гласность” – не поддерживали Ельцина, – вспоминает Сергей Григорьянц. – Мы публиковали материалы о том, что в свое время, в Свердловске, Ельцин сажал детей своих знакомых – наших соседей по лагерю – за то, что они слушали радио “Свобода” и записывали передачи».
«И вдруг, – продолжает правозащитник, – этот самый Ельцин призывает народы Союза и России “брать себе столько суверенитета, сколько смогут переварить”. Вся эта свистопляска вокруг Ельцина, эта внезапная реклама – с моей точки зрения – и тогда, и теперь – совершенно не соответствовала его умственным способностям и казалась нам явно организованной…»
Русский сепаратизм и власть
Рекламировалась, однако, не только фигура Ельцина, но и идея: российский суверенитет – в противовес союзному. «Идея выхода России из Союза появилась еще в семидесятые, – рассказывает Сергей Григорьянц.
– Был такой – совершенно забытый сегодня – человек: Володя Балахонов. Сидевший тогда в наших лагерях бывший сотрудник КГБ – получивший швейцарское гражданство, а потом – когда жена увезла обожаемую четырехлетнюю дочь – вернувшийся в Москву и получивший двенадцать лет. Именно он очень серьезно говорил об этом – как о способе прекратить реально имевшую место русификацию и, как следствие – вражду к русским во многих регионах Советского Союза. Иными словами, он думал о гуманитарных проблемах, а не о предпосылках захвата власти».
Другие думали о другом. «Из какого-то странного источника, – продолжает основатель «Гласности», – исходили бесконечные разговоры – о том, что нечего России кормить нахлебников: Прибалтику, Центральную Азию и т.д. Дескать, все у нас есть, а бедные русские – нищие». «В самом деле, – убежден Григорьянц, – были вполне серьезные основания для того, чтобы задуматься о судьбе России. Русский народ действительно был одним из самых нищих народов Союза. Уничтожались многие национальные культуры, но русская была самой крупной из них. Однако рядом с людьми, действительно встревоженными ее бедственным положением, было бесконечное количество игроков, провокаторов и просто сотрудников КГБ.
Любопытно: русофильские движения всегда были близки к КГБ. (А журнал “Молодая гвардия” был просто любимым детищем этой организации.) Поскольку силовым структурам, и КГБ в частности, было присуще – трудно назвать это национальным самосознанием – но стремление к сугубо национальной власти. И русское национальное движение было нашпиговано разнообразными сотрудниками (или близкими к ним людьми), может быть, в большей степени, чем демократическое движение вообще».
По мнению Ирины Павловой, никакого русского национального движения – как движения! – в начале девяностых не существовало вовсе. Поскольку – констатирует она – «настроения русского национализма – великодержавные русские настроения – как раз и замыкались на центральную власть, культивировавшую и поощрявшую их». «Не случайно, – подчеркивает историк, – что они были особенно сильны в КГБ и в других спецслужбах, которые попросту не мыслят себя отдельно от центральной власти».
Да и сегодня, считает Павлова, ситуация не слишком изменилась: «Даже почвы для гражданских структур (предполагающей экономическую самостоятельность масс) в России нет. “Солидарность” или ПАРНАС – всего лишь клубы, не имеющие корней в обществе. А власть, по сути дела, проводит идеи русского великодержавия».
Время спецслужб
В чьих же руках оказались бразды правления? По мнению Сергея Григорьянца, «после 91-го к власти в России и впрямь пришло КГБ». «Крючков, – считает правозащитник, – побеждал и в не очень нужном ему случае прихода к власти… А в запасе – на крайний случай – был Собчак и различные декоративные фигуры».
Приводит Сергей Григорьянц и примеры. Тут и «Ельцин, снимающий с должности назначенного Горбачевым председателя КГБ Бакатина – за передачу американцам плана размещения подслушивающих устройств в новом здании американского посольства». «Чистейшая провокация, – считает правозащитник, – потому что именно от него Бакатин получил соответствующее приказание». Другой пример – отставка министра иностранных дел Бориса Панкина – единственного советского посла, не поддержавшего ГКЧП, а выступившего в поддержку Ельцина – и назначенного министром иностранных дел. «Однако, – рассказывает Григорьянц, – одно из первых его распоряжений было о сокращении количества сотрудников КГБ в штате МИДа, и он тут же был заменен штатным сотрудником Главного разведуправления Андреем Козыревым».
Впрочем, продолжает руководитель Фонда «Гласность», были у КГБ и противники. В том числе – во всяком случае в девяносто первом – и некоторые фигуры в госаппарате. «Бесспорно неприемлем для КГБ был первый премьер-министр Ельцина – Иван Силаев», – считает Сергей Григорьянц. «За месяц или два до путча, – вспоминает он, – нам в “Гласность” даже подбросили компрометирующие его документы – по-видимому, сфабрикованные – в надежде, что порочащая Силаева информация будет исходить от нас, и так его легче будет убрать. КГБ хотело занять руководящие должности в госаппарате, и такой профессиональный хозяйственник, как Силаев, конечно, этого бы не допустил. А Гайдар это начал с удвоенной энергией».
Гайдар? Григорьянц и тут приводит примеры. «Не имея тех источников, которыми теперь располагают сегодня некоторые аналитики, я не знал тогда, что в правительстве Гайдара было 35 процентов сотрудников КГБ», – рассказывает он. – Но чего стоит одно только пробивание назначения Геращенко, который при советской власти командовал гебешными заграничными банками, снабжавшими деньгами советскую агентуру. Не говоря уже о выделении двухсот миллионов долларов разведывательной станции на Кубе…»
Основатель «Гласности» обвиняет архитектора экономических реформ и в подавлении демократического движения. «Не только “Гласность” была тогда разгромлена, – подчеркивает правозащитник, – один раз в девяносто втором, а другой – в девяносто третьем.
Но именно Гайдар уничтожил основную демократическую силу в России – партию “Демократическая Россия”. Уничтожил – объявив о создании “Выбора России” и переманив большими окладами весь демороссовский аппарат. Убедив наивного Сергея Адамовича Ковалева – и раскрутив для всей российской интеллигенции: дескать, мы теперь пришли к власти – и нужна нам теперь партия власти. Тогда и появился пущенный им термин “демшиза”...»
«А на съезд “Выбора России” делегатов-демороссов – этих съехавшихся со всей страны нищих учителей и инженеров – просто не пустили, – продолжает свой рассказ Сергей Григорьянц. – Сопредседатели вели себя по-разному – но сделать уже ничего не могли.
Больше всего боролась Галина Васильевна Старовойтова, но Гайдар ее полностью лишил любых рычагов. Сопредседателям предложили войти в “Выбор России” на каких-нибудь третьих ролях. Наша штаб-квартира в Старомонетном переулке была разгромлена. А одновременно был уничтожен “Мемориал”. Был проведен его достаточно нелегитимный съезд, на котором из устава был исключен пункт, что это – общественно-политическая организация.
И если раньше “Демократическая Россия” и “Мемориал” выводили на улицы российских городов десятки и сотни тысяч человек – например, из-за тринадцати погибших около вильнюсской телебашни, то в девяносто пятом, когда началась чудовищная война в Чечне, на митинг в лучшем случае могло собраться сто человек. Потому что их больше никто не собирал…
Разгром организаций шел по всей стране. Была, скажем, уничтожена мощная организация “Демократической России” в Курске – разгромами, арестами, фабрикацией дел. К сожалению, не все организации были способны восстанавливаться – как мне это удавалось делать с “Гласностью”…»
И все же, по мнению Ирины Павловой, время выносить окончательное суждение о роли КГБ в становлении политического режима в постсоветской России. «Безусловно, – убеждена Павлова, – Ельцин несет ответственность за все происходившее в стране в 1990-е годы. В том числе – и за приватизацию, и за реформирование спецслужб, которое в итоге привело к их усилению».
«Тем не менее, – продолжает историк, – нельзя не задаться вопросом: а не стал ли и сам Ельцин жертвой спецслужб? Тут можно вспомнить и приставленного к нему генерала Коржакова, и роль членов его окружения – так называемой “Семьи”, манипулировавшей больным и зависимым от своих слабостей человеком». «Я, – подчеркивает Ирина Павлова, – вижу здесь не только личную трагедию, но и трагедию политического деятеля.
Ведь не прошло и восьми лет, и ничего не осталось от Бориса Ельцина, провозгласившего суверенитет России. Ельцина, принимавшего присягу как ее первый президент. Ельцина, стоявшего на танке в августе девяносто первого. Тот Ельцин не мог спокойно отдать власть. Вся эта история до сих пор окружена плотной завесой молчания. Даже памятник на его могиле символичен – российский флаг из мрамора, своей тяжестью придавивший прах первого президента России».
«Хорошо помню обсуждение этих вопросов... в политбюро, – вспоминает Евгений Примаков (в июне 1990-го – председатель Совета Союза Верховного Совета СССР и член Президентского совета). – ... Звучала тревога по поводу того, что обособление России приведет к ослаблению, а возможно, и сломает тот “российский стержень”, на котором держался Советский Союз». (Евгений Примаков, «Годы в большой политике», сс. 76-77)
Не отмалчивались и на других ступенях социальной лестницы. «Примерно годом раньше, в Лондоне – в одном из интервью – я говорил о неизбежном распаде Советского Союза», – рассказывает основатель и руководитель независимого журнала «Гласность» Сергей Григорьянц. «Конечно, – продолжает Григорьянц, – это понимали и многие другие люди, но я это сказал вслух. И их это так поразило, что они не стали публиковать это интервью. А потом сетовали: дескать, вы это так давно сказали, а мы вам не поверили!»
Ирину Павлову – историка и публициста, проживающего в Бостоне – эта недоверчивость не удивляет. «Для многих на Западе, – подчеркивает Павлова, – особенно для так называемой прогрессивной общественности, сама мысль о возможном распаде СССР казалась крамольной. Но для тех, кто понимал российские проблемы, и особенно для тех, кто профессионально занимался историей создания СССР, было ясно, что сам факт такого государственного образования – это мина замедленного действия.
Так, американский историк Ричард Пайпс уже в первой своей книге “Образование Советского Союза: коммунизм и национализм” (1954) проводил мысль об искусственности СССР, созданного путем принуждения и насилия. Уже тогда Пайпс пришел к выводу, что Советский Союз постигнет та же судьба, что в семнадцатом постигла Российскую империю. И действительно: когда ослабла скреплявшая СССР партийно-государственная вертикаль власти с центром принятия решений в Москве, посыпались и скрепы союзного государства».
Сыпались они, впрочем, далеко не беспорядочно. «Премьер-министр Польши Ольшевский, – продолжает Сергей Григорьянц, – потом рассказывал мне о совещании глав руководителей спецслужб стран Варшавского договора, состоявшемся в Полесье в восемьдесят девятом. Участники которого пришли к выводу: надо отдать власть демократам – сохранив контроль над армией и спецслужбами. И, конечно, вывезя за рубеж капитал. А демократы, дескать, пусть справляются с экономикой и социальными проблемами. После чего и придет время спецслужб».
Партократия меняет цвет
По мнению Ирины Павловой, этот замысел и воплощается в жизнь сегодня. Чему, по ее мнению, не следует удивляться: «Общественная самоорганизация после семи десятилетий советской власти находилась практически на нуле; самостоятельные гражданские структуры отсутствовали, а демократические партии были крайне слабы и не имели социальной базы».
Так кто же стал могильщиком советской державы? «Я видел, – вспоминает Сергей Григорьянц, – как растут антиправительственные движения в союзных республиках, и насколько заманчивой кажется их главам всеобъемлющая власть в своих будущих странах». «Империю, – констатирует Ирина Павлова, – разрывала перекрасившаяся национальная партократия. Национально-демократические революции произошли, пожалуй, только в Прибалтике, но уж никак не в Центральной Азии».
Произошла ли демократическая революция в России в августе девяносто первого? По мнению Ирины Павловой – нет. «Массовое, но неясное стремление масс к свободе – было. Был массовый настрой против центральной коммунистической власти.
Благодаря этим факторам многотысячные массы народа и вышли в 1991 году на улицы. Но не надо забывать, что кристаллизовались они не вокруг лидеров тогдашнего демократического движения, а вокруг Ельцина, представлявшего российскую власть. Которая, собственно, и одержала победу».
«Мы – журнал “Гласность” и Фонд “Гласность” – не поддерживали Ельцина, – вспоминает Сергей Григорьянц. – Мы публиковали материалы о том, что в свое время, в Свердловске, Ельцин сажал детей своих знакомых – наших соседей по лагерю – за то, что они слушали радио “Свобода” и записывали передачи».
«И вдруг, – продолжает правозащитник, – этот самый Ельцин призывает народы Союза и России “брать себе столько суверенитета, сколько смогут переварить”. Вся эта свистопляска вокруг Ельцина, эта внезапная реклама – с моей точки зрения – и тогда, и теперь – совершенно не соответствовала его умственным способностям и казалась нам явно организованной…»
Русский сепаратизм и власть
Рекламировалась, однако, не только фигура Ельцина, но и идея: российский суверенитет – в противовес союзному. «Идея выхода России из Союза появилась еще в семидесятые, – рассказывает Сергей Григорьянц.
– Был такой – совершенно забытый сегодня – человек: Володя Балахонов. Сидевший тогда в наших лагерях бывший сотрудник КГБ – получивший швейцарское гражданство, а потом – когда жена увезла обожаемую четырехлетнюю дочь – вернувшийся в Москву и получивший двенадцать лет. Именно он очень серьезно говорил об этом – как о способе прекратить реально имевшую место русификацию и, как следствие – вражду к русским во многих регионах Советского Союза. Иными словами, он думал о гуманитарных проблемах, а не о предпосылках захвата власти».
Другие думали о другом. «Из какого-то странного источника, – продолжает основатель «Гласности», – исходили бесконечные разговоры – о том, что нечего России кормить нахлебников: Прибалтику, Центральную Азию и т.д. Дескать, все у нас есть, а бедные русские – нищие». «В самом деле, – убежден Григорьянц, – были вполне серьезные основания для того, чтобы задуматься о судьбе России. Русский народ действительно был одним из самых нищих народов Союза. Уничтожались многие национальные культуры, но русская была самой крупной из них. Однако рядом с людьми, действительно встревоженными ее бедственным положением, было бесконечное количество игроков, провокаторов и просто сотрудников КГБ.
Любопытно: русофильские движения всегда были близки к КГБ. (А журнал “Молодая гвардия” был просто любимым детищем этой организации.) Поскольку силовым структурам, и КГБ в частности, было присуще – трудно назвать это национальным самосознанием – но стремление к сугубо национальной власти. И русское национальное движение было нашпиговано разнообразными сотрудниками (или близкими к ним людьми), может быть, в большей степени, чем демократическое движение вообще».
По мнению Ирины Павловой, никакого русского национального движения – как движения! – в начале девяностых не существовало вовсе. Поскольку – констатирует она – «настроения русского национализма – великодержавные русские настроения – как раз и замыкались на центральную власть, культивировавшую и поощрявшую их». «Не случайно, – подчеркивает историк, – что они были особенно сильны в КГБ и в других спецслужбах, которые попросту не мыслят себя отдельно от центральной власти».
Да и сегодня, считает Павлова, ситуация не слишком изменилась: «Даже почвы для гражданских структур (предполагающей экономическую самостоятельность масс) в России нет. “Солидарность” или ПАРНАС – всего лишь клубы, не имеющие корней в обществе. А власть, по сути дела, проводит идеи русского великодержавия».
Время спецслужб
В чьих же руках оказались бразды правления? По мнению Сергея Григорьянца, «после 91-го к власти в России и впрямь пришло КГБ». «Крючков, – считает правозащитник, – побеждал и в не очень нужном ему случае прихода к власти… А в запасе – на крайний случай – был Собчак и различные декоративные фигуры».
Приводит Сергей Григорьянц и примеры. Тут и «Ельцин, снимающий с должности назначенного Горбачевым председателя КГБ Бакатина – за передачу американцам плана размещения подслушивающих устройств в новом здании американского посольства». «Чистейшая провокация, – считает правозащитник, – потому что именно от него Бакатин получил соответствующее приказание». Другой пример – отставка министра иностранных дел Бориса Панкина – единственного советского посла, не поддержавшего ГКЧП, а выступившего в поддержку Ельцина – и назначенного министром иностранных дел. «Однако, – рассказывает Григорьянц, – одно из первых его распоряжений было о сокращении количества сотрудников КГБ в штате МИДа, и он тут же был заменен штатным сотрудником Главного разведуправления Андреем Козыревым».
Впрочем, продолжает руководитель Фонда «Гласность», были у КГБ и противники. В том числе – во всяком случае в девяносто первом – и некоторые фигуры в госаппарате. «Бесспорно неприемлем для КГБ был первый премьер-министр Ельцина – Иван Силаев», – считает Сергей Григорьянц. «За месяц или два до путча, – вспоминает он, – нам в “Гласность” даже подбросили компрометирующие его документы – по-видимому, сфабрикованные – в надежде, что порочащая Силаева информация будет исходить от нас, и так его легче будет убрать. КГБ хотело занять руководящие должности в госаппарате, и такой профессиональный хозяйственник, как Силаев, конечно, этого бы не допустил. А Гайдар это начал с удвоенной энергией».
Гайдар? Григорьянц и тут приводит примеры. «Не имея тех источников, которыми теперь располагают сегодня некоторые аналитики, я не знал тогда, что в правительстве Гайдара было 35 процентов сотрудников КГБ», – рассказывает он. – Но чего стоит одно только пробивание назначения Геращенко, который при советской власти командовал гебешными заграничными банками, снабжавшими деньгами советскую агентуру. Не говоря уже о выделении двухсот миллионов долларов разведывательной станции на Кубе…»
Основатель «Гласности» обвиняет архитектора экономических реформ и в подавлении демократического движения. «Не только “Гласность” была тогда разгромлена, – подчеркивает правозащитник, – один раз в девяносто втором, а другой – в девяносто третьем.
Но именно Гайдар уничтожил основную демократическую силу в России – партию “Демократическая Россия”. Уничтожил – объявив о создании “Выбора России” и переманив большими окладами весь демороссовский аппарат. Убедив наивного Сергея Адамовича Ковалева – и раскрутив для всей российской интеллигенции: дескать, мы теперь пришли к власти – и нужна нам теперь партия власти. Тогда и появился пущенный им термин “демшиза”...»
«А на съезд “Выбора России” делегатов-демороссов – этих съехавшихся со всей страны нищих учителей и инженеров – просто не пустили, – продолжает свой рассказ Сергей Григорьянц. – Сопредседатели вели себя по-разному – но сделать уже ничего не могли.
Больше всего боролась Галина Васильевна Старовойтова, но Гайдар ее полностью лишил любых рычагов. Сопредседателям предложили войти в “Выбор России” на каких-нибудь третьих ролях. Наша штаб-квартира в Старомонетном переулке была разгромлена. А одновременно был уничтожен “Мемориал”. Был проведен его достаточно нелегитимный съезд, на котором из устава был исключен пункт, что это – общественно-политическая организация.
И если раньше “Демократическая Россия” и “Мемориал” выводили на улицы российских городов десятки и сотни тысяч человек – например, из-за тринадцати погибших около вильнюсской телебашни, то в девяносто пятом, когда началась чудовищная война в Чечне, на митинг в лучшем случае могло собраться сто человек. Потому что их больше никто не собирал…
Разгром организаций шел по всей стране. Была, скажем, уничтожена мощная организация “Демократической России” в Курске – разгромами, арестами, фабрикацией дел. К сожалению, не все организации были способны восстанавливаться – как мне это удавалось делать с “Гласностью”…»
И все же, по мнению Ирины Павловой, время выносить окончательное суждение о роли КГБ в становлении политического режима в постсоветской России. «Безусловно, – убеждена Павлова, – Ельцин несет ответственность за все происходившее в стране в 1990-е годы. В том числе – и за приватизацию, и за реформирование спецслужб, которое в итоге привело к их усилению».
«Тем не менее, – продолжает историк, – нельзя не задаться вопросом: а не стал ли и сам Ельцин жертвой спецслужб? Тут можно вспомнить и приставленного к нему генерала Коржакова, и роль членов его окружения – так называемой “Семьи”, манипулировавшей больным и зависимым от своих слабостей человеком». «Я, – подчеркивает Ирина Павлова, – вижу здесь не только личную трагедию, но и трагедию политического деятеля.
Ведь не прошло и восьми лет, и ничего не осталось от Бориса Ельцина, провозгласившего суверенитет России. Ельцина, принимавшего присягу как ее первый президент. Ельцина, стоявшего на танке в августе девяносто первого. Тот Ельцин не мог спокойно отдать власть. Вся эта история до сих пор окружена плотной завесой молчания. Даже памятник на его могиле символичен – российский флаг из мрамора, своей тяжестью придавивший прах первого президента России».
