Ивановский Центр гендерных исследований — одна из старейших в России гендерных организаций — на прошлой неделе был признан “иностранным агентом”. Как это скажется на его работе и на судьбе гендерных исследований в целом? Об этом в интервью “Голосу Америки” рассказала кандидат исторических наук, директор Ивановского центра гендерных исследований Ольга Шнырова.
Ксения Туркова: Вы знаете, сегодня на нашей традиционной планерке с утра моя коллега заметила, что в России до сих пор гендер – это какое-то непонятное, а то и ругательное слово. Это действительно так для современного российского общества?
Ольга Шнырова: Вы знаете, у нас общество в принципе достаточно неоднородное, и поэтому, соответственно, понятие гендера воспринимается по-разному разными социальными слоями. Но вообще отношение к самому термину меняется не в лучшую сторону. И это связано в определенной степени с государственной политикой, потому что гендерные исследования, которые так или иначе методологически основываются на феминистской теории и которые проповедуют равные, эгалитарные отношения в семье и право женщины распоряжаться своим телом, — они стали восприниматься как не очень желательные для общества, я бы сказала так.
К.Т. Почему нежелательные?
Потому что, например, у нас есть довольно активное православное консервативное движение, много общественных организаций, которые выступают в защиту “традиционной семьи” и считают, что гендерные исследования представляют собой угрозу для семьи патриархальной. Часто в их сознании гендерные исследования ассоциируется с ЛГБТ-движением. А у нас гомофобия в обществе сейчас довольно ярко выражена, потому что государство в принципе это поддерживает. Так что к гендеру отношение несколько меняется, хотя в 90-е годы и в начале двухтысячных гендерные исследования были довольно популярны. Было создано множество центров гендерных исследований, которые, к сожалению, сейчас уже не работают, потому что некоторые из них объявили иноагентами – как, например, Самарский Центр гендерных исследований. Московский Центр гендерных исследований лишили помещения, и они прекратили свое существование. Соответственно, это показатель того, что к гендерным исследованиям и общество, и государство стали относиться хуже. Хотя, с другой стороны, я не могу сказать, что они вообще исчезли из поля зрения. Ведь на самом деле проблемы, которые они поднимают, очень актуальные, кроме того, такие исследования проводятся по всему миру, поэтому наше государство тоже не может от них совсем отказаться. Более того, оно даже какую-то часть этих гендерных исследований поддерживает, предоставляя гранты, которые в том числе связаны с гендерными исследованиями в той их части, которая, вероятно, не считается для государства рискованной.
К.Т. Насколько для вас было ожидаемым, что центр признают иноагентом? Почему это произошло?
Впервые нам вынесли предупреждение о том, что нас могут объявить иноагентами, по-моему, еще в 2012 году. У нас тогда были совместные проекты с Ивановским университетом, у нас был большой грант на проведение семинаров и летних школ, который предусматривал иностранное финансирование. Деньги получал университет, но претензии были и к университету, и к нам.
После этого мы какое-то время пытались просто не получать иностранных грантов. Но дело все в том, что мы довольно давно проводим образовательный проект “Международная летняя школа”. Это проект для преподавателей, ученых, исследователей и общественных организаций в том числе. Мы его проводим в Европе. И поскольку мы не могли не получать никакого финансирования, следовательно, люди сами искали деньги на участие в этих школах. Регистрационные взносы – это были средства, которые поступали из Казахстана, из Киргизии, из Армении. А это же все равно иностранное финансирование, и когда мы это поняли, мы вернулись к политике сотрудничества с теми фондами, которые в принципе совершенно признанные и легально работают на территории Российской Федерации. Мы, например, четвертый год сотрудничаем с Фондом Розы Люксембург – с его представительством в Москве, в частности.
К.Т. Но насколько я понимаю, поводом стала некая жалоба или донос, как это часто бывает в таких случаях, когда некие граждане просят провести проверку...
Да, это называется “обращение граждан”. Мы никогда ничего не скрывали, мы предоставляли финансовые отчеты, и к нам никогда не предъявляли претензий, потому что мы всегда считали, что к политике отношения не имеем. Но сейчас политическая деятельность понимается очень широко. Например, наш опрос о том, как изменилось положение женщин на рынке труда из-за пандемии, был воспринят как политическая деятельность, потому что он, с точки зрения современного определения политической деятельности, “способствует формированию общественного мнения”.
К.Т. Почему в России, с вашей точки зрения, важно проводить гендерные исследования? Насколько остры вопросы гендерного неравенства, в частности?
Понимаете, гендерные исследования – они же не только про вопросы гендерного неравенства, они рассматривают очень много разных аспектов. Я историк, я пишу о женской истории, но, по большому счету, это тоже можно считать гендерной историей, потому что я пишу по истории английского суфражизма. У меня недавно вышла монография “Суфражизм в истории и культуре Великобритании” – это тоже гендерные исследования, потому что они рассматривают то, как менялись отношения власти между полами в Англии в XIX — начале XX века. И мои аспиранты тоже писали о разных вещах, связанных с историей женского движения. Кроме того, к гендерным исследованиям относится, например, исследованием маскулинности, то есть мужественности, — то, как меняются эти представления в нашем провинциальном городе и в российском обществе в целом. Исследования сексуальности, отцовства, материнства – это тоже гендерные исследования.
Такие исследования могут быть интересны большому количеству людей. Более того, вы элементарно даже государственную политику грамотно не построите, если вы не будете изучать, например то, как медицинские препараты будут воздействовать на мужчин и женщин — и так далее.
К.Т. Какие гендерные проблемы вы бы назвали сейчас самыми актуальными для России?
Неизбежно должна меняться демографическая политика, потому что меняется уровень рождаемости, меняются отношения в семье, меняются модели семьи, меняется роль мужчин и женщин на рынке труда, меняется количество женщин на рынке труда и их структурная составляющая в разных профессиях. У нас сохраняется разрыв в заработной плате, сохраняется список запрещенных для женщин профессий (хотя он сократился и продолжает сокращаться), сохраняется такая вещь, как харрасмент, буллинг… Все эти моменты требуют внимания, изучения.
К.Т. Какими могут быть негативные последствия закрытия центров гендерных исследований или признания их иноагентами?
Понимаете, уже и так почти никого не осталось. Но на самом деле, даже если нас закроют и мы прекратим свое существование, гендерные исследования будут продолжаться. Просто пропадет хорошая, признанная на международном уровне исследовательская организация с хорошей репутацией, которая работает уже почти 25 лет. Но исследования – они никуда не денутся, потому что вопросы, связанные с проблемами феминизма, на самом деле очень интересуют общество, и особенно они актуальны для молодежи: молодые люди с удовольствием приходят на публичные лекции и всякие культурные мероприятия, на которых поднимаются эти вопросы. Раньше у нас это было в основном востребовано в столицах, а сейчас это идет в провинцию, распространяется. Я лично на свою судьбу смотрю довольно пессимистически, а вот на судьбу гендерных исследований – довольно оптимистически.
