Ксения Туркова: Есть ли у вас ощущение близости развязки?
Андрей Жвалевский: Нет, это не развязка точно, до развязки еще далеко, но это (пятничный митинг у дома правительства — прим.ред.) может быть важным поворотным моментом. Один такой момент уже был: когда после жесткого разгона мирных демонстраций перестали стрелять. Это был первый шаг. И кстати, когда пропал страх, что тебя могут подстрелить, что тебя могут затащить в тюрьму, вышло раз в десять больше людей. Вышли все те, кто боялись. К дому правительства пришли не только рабочие — пришли разные люди, которые хотят разобраться в том, что происходит, которые хотят честных выборов, хотят, чтобы отпустили политзаключенных, чтобы прекратилось насилие.
КТ: Вы написали на своей странице в Фейсбуке, что пока никакой эйфории и победы никто не чувствует…
АЖ: Ощущение, что люди могут победить, есть. Но нет ощущения, что победа будет быстрой. Надо будет еще побороться, еще постоять. Очень важно, что все координаторы протеста — те, чьи имена известны, и анонимные — повторяют как мантру: “Мы за мир”. Они призывают людей не вступать в стычки, убегать от ОМОНа, прятаться по возможности. Кстати, местные жители очень помогают: когда протестующие убегают, открываются двери подъездов, люди прячутся в этих подъездах от силовиков — в общем, такой действительно народный протест.
Почему я говорю, что наметился перелом? Потому что нависла угроза общенациональной забастовки. Серьезные заводы выдвинули ультиматум: если требования [провести честные выборы и выпустить незаконно задержанных] не будут выполнены, они не будут работать. А в этом случае может начаться серьезная общенациональная забастовка. Ключевые предприятия пока работают. Но “пока” — главное слово.
КТ: Как вы думаете, почему люди — особенно простые люди, те же работники заводов — перестали бояться?
АЖ: Вы знаете, мы очень долго боялись. Двадцать шесть лет боялись-боялись, а страх — это такое чувство, когда его слишком много, то «боялка» в какой-то момент ломается. Я же тоже боялся. Я принимал участие в протестах, и мне было очень страшно! И убегал от ОМОНа, потому что боялся, что меня догонят и изобьют. Но внутри уже есть какое-то ощущение, что сильнее бояться я не могу, поэтому надо что-то делать. И рабочие, вот этот самый “народец” (это одно из оскорблений, которое использует Лукашенко по отношению к людям) — он уже не “народец”. И знаете, именно простые люди, рабочие, очень хорошо понимают, что с людьми так нельзя, что законы должны выполняться, что к людям надо относиться с уважением, что, если Лукашенко остается, дальше будет только хуже.
Мы стали формироваться как нация. Мы ведь получили независимость, если можно так сказать, случайно, мы за нее сильно не боролись. И когда был референдум в 1991 году за сохранение Советского Союза, большинство жителей нынешней Беларуси проголосовало за сохранение. Да и я голосовал за сохранение, я честно скажу. Было непонятно, как это — жить одним? Было страшно. Мы думали: нам нужна сильная рука, сильный “пастух”, который бы нас вывел — и вот он появился, Александр Григорьевич Лукашенко. И поначалу все выдохнули и позволили ему забрать всю власть. Но за это время успело вырасти новое поколение. Поколение людей, которые считают себя именно белорусами, а не советскими людьми. У них совершенно другое мышление, их невозможно запугать, сломать так, как ломали нас.
И вот этот момент осознания “Я — нация, я — идея, я имею право, я тут главный” — он для Лукашенко просто невозможен, потому что он — главный, и всегда и везде один. Он подмял под себя и парламент, и суды, и прессу, все управляется им вручную. И тут вдруг — какой-то народ, который заявляет, что он и есть власть. Так, конечно, написано в Конституции, но для Лукашенко мало ли что там написано. Так что сейчас мы проходим испытание на зрелость, это очень интересный момент. Мы действительно нация или еще пока нет? Большинство считает, что нация.
КТ: Хочу вас спросить как детского писателя. Вы написали, что вы с Евгенией Пастернак (соавтором — прим.ред.) тоже «бастуете», потому что сейчас невозможно писать книги. А вообще вы собираетесь написать что-то об этих событиях именно для подростков?
АЖ: Обязательно, но не сейчас. Все должно успокоиться, сейчас голые эмоции. И если попытаться все это описать, получится истерика. Поэтому мы все пропускаем через себя, это очень ценный опыт: увидеть, как народ восстанавливает справедливость, можно только своими глазами. Это отличный писательский опыт, но я бы, конечно, предпочел, чтобы по мне не стреляли.
Вы знаете, россияне у нас спрашивают: “У вас что, как в Украине?” А украинцы спрашивают: “У вас что, как у нас?” Нет, у нас вообще как-то не так, у нас свой протест, свой подход. И очень важную роль играют женщины. Если эту революцию как-то назовут, то, наверное, назовут «Женской».
КТ: Вы можете дать какой-то совет родителям, как обо всем происходящем говорить с детьми? Например, рассказывать о тех же избиениях и пытках в милиции?
АЖ: У меня, если честно, нет ответа на этот вопрос. Но современные дети, мне кажется, сами нам могут рассказать о том, что происходит. Мой сын и моя дочь мне рассказывают новости, когда я прихожу домой, потому что у них есть Тик-Ток, у них есть Твиттер, они знают, как искать информацию. Сложно, рассказывая об этом, сдержать эмоции, потому что самого колотит. Но я стараюсь объяснить все максимально честно. Я говорю, что людей избивают, потому что те, кто это делает, чувствуют свою безнаказанность. Да, современные дети сами могут найти информацию, но, мы, как родители, должны дать этой информации оценку.
