Происходящее в Беларуси сложно назвать чем-либо еще, кроме как зачисткой информационного поля. Власть стремится к «стиранию» медиапространства на всех уровнях – перекрыв возможность не только фиксировать настоящее, но и обращаться к прошлому, как к архиву.
Масштабная акция по уничтожению независимых СМИ накатила молниеносно, как лавина: все началось в мае с разгрома редакции TUT.BY, главного независимого медиа страны. Это было как распахнуть ворота в ад: если уж TUT.BY не устоял, то когда придут за остальными – вопрос времени.
Эта лавина сходит накрывающими друг друга слоями – не успевают белорусы осмыслить прошлый (15 сотрудников TUT.BY до сих пор лишены свободы), как поверх обрушивается следующий: захват самолета и арест Романа Протасевича. Не успели отрефлексировать одно – приходит другое. На то, чтобы ужаснуться, дается ограниченное время – до появления следующей новости.
Самое страшное в истории с TUT.BY – не только аресты и обвинения в экстремизме. Это еще и захват серверов редакции, на которых хранилась летопись двадцати с лишним лет жизни независимой Беларуси. Неуничтожимый на первый взгляд массив истории оказался хрупким, как елочная игрушка – архив могут объявить коллекцией экстремистских материалов. Мета-текст, коллективно написанный поколениями белорусских журналистов, может стать запрещенной информацией – два десятилетия можно просто отменить.
Во времена террора «красных кхмеров» в Кампучии (Камбодже) была такая точка отсчета – «год номер ноль». Год, в который «красные кхмеры» пришли к власти, объявили «годом номер ноль», а всю культуру и традиции, существовавшие ранее, буквально стерли и уничтожили. Неприятная аналогия, но все исторические параллели, в рамках которого можно осмыслять происходящее в Беларуси – неприятные.
Потом репрессии перекинулись на остальные независимые СМИ: руководство старейшей белорусской независимой газеты «Наша Нива» до сих пор под арестом. Потом пришли к региональным изданиям: Брест, Бобруйск, Барановичи, Орша, Витебск, Гомель, Глубокое… Еще не дочитав список городов до середины, белорус испытывает странную гордость: сколько же в стране было независимых региональных медиа!
Уничтожение СМИ как способ избавиться от свидетелей, фиксирующих происходящее – стратегия интуитивная (скорей всего, белорусские власти просто хотят избавиться от всех неугодных), но выглядящая зловеще-спланированной на метафизическом уровне.
Скажем, газета «Наша Нива» – в каком-то смысле архив себя самой. В 1906 это была «первая белорусская газета с рисунками»; переоткрывшись в 1991, она стала ровесницей страны. В новом времени она стала первым белорусским таблоидом, на который немного «ворчали» коллеги из аналитических изданий – но так или иначе, представить без «Нивы» белорусский культурный ландшафт невозможно, как без легенд о партизанах или песни про Беловежскую пущу.
Деление белорусских СМИ на условно городские, молодежные или информационные в 2020 стало условным: почти все медиа стали летописцами происходящего. Даже «хипстерские» издания, писавшие про уличную моду, фестивали стрит-фуда и вьетнамские забегаловки на культовом Комаровском рынке, стали фиксировать действия режима, превратившись во врагов и диссидентов.
Арестовывают не только журналистов, но и компьютеры и жесткие диски, в том числе личные, с архивами (их практически никогда не возвращают), а простым читателям «закрывают» доступ к медиа. Это как взрывать библиотеки: происходит подрыв памяти, уничтожение свидетелей и свидетельств.
В Беларуси начинают исчезать те, кто может написать об исчезнувших. Обычно про обыски в очередной редакции общественность читала на сайте Белорусской Ассоциации Журналистов – 14 июля силовики пришли и туда. А еще к НГО и правозащитникам – тем, кто вел точную хронику репрессий и фиксировал правонарушения режима.
Список организаций, движений и партий, а также отдельных экономистов, журналистов и активистов, к которым 14 июля вломились с обысками, рос и распухал, как перебродившее тесто. В соцсетях появились шутки: «Силовики приходят к кому-нибудь с обыском, а там уже обыск», «Придут ко всем, у кого есть двери».
После этого от СИЗО на улице Окрестина сами ушли волонтеры, справедливо рассудив, что теперь это небезопасно. И вдруг как-то особенно отчетливо стало ясно: почти год у ворот самого страшного места в Минске, ставшего именем нарицательным, все время дежурили люди, помогающие родным политзаключенных!
Журналистика Беларуси «уходит» в «Телеграм», где вещают успевшие выбраться за границу редакции.
Даже письма заключенным – а это огромный массив текстов, тоже складывающийся в душераздирающую главу новейшего архива Беларуси – это явление-айсберг: на поверхности ничтожный процент того, что пропускает цензура. Остальные письма – а их тысячи – исчезнувший или уничтоженный текст.
О действиях сталинского режима можно было что-то узнать, когда открылись архивы. Письма белорусским политзаключенным вряд ли обнаружатся в архивах – скорее всего, их уничтожают. Эти письма – текст, существующий только для тех, кто их пишет, и для тех, кто их уничтожает. Адресат текста подменяется палачом текста.
Вместе с письмами исчезают и дневники – а что может быть важнее дневников в условиях продолжающейся катастрофы? Дневник умершего в колонии политзаключенного Витольда Ашурка так и не отдали его родным. Уничтожен ли он навсегда, или потом можно будет открыть архивы и прочитать правду?
Происходящее странно рифмуется с еще одной новой практикой граждан Беларуси - стиранием переписок, архивов, фотографий... Теперь это обычная процедура: если арестовывают вашего друга, вы стираете все ваши переписки в Facebook. Невозможно представить, насколько это болезненно – мало того, что близкий человек исчезает на неопределенное время, еще и исчезают свидетельства вашей коммуникации. Это напоминает вырезанные лица в фотоальбомах 1930-х.
Только это не самоцензура, а способ поберечь и себя, и близкого человека: у арестованных отнимают телефоны и заставляют их разблокировать (о том, что делают с теми, кто отказывается разблокировать, можно было прочитать в разгромленных СМИ).
Под замком в соцсетях – душераздирающие сообщения о том, как приходится «чистить» телефоны при попытках вырваться за пределы страны. Удалили Viber – поставили заново, а там ничего нет, пустота. Удалила переписку – ничего не осталось. Хранили письма заключенных – пришлось выбросить.
Чтобы сохранить, нужно стереть. Чтобы спасти себя или близкого, надо уничтожить свидетельство: переписку, речь, память… Это не немота, а вынужденное прекращение работы архивирования. Но работа памяти от этого не прекращается, и осмыслять происходящее придется еще годами.
И пусть практика молчаливого стирания переписок пересекается с насильственным приглушением голосов независимых СМИ – это разные процессы. В одном случае свидетелю закрывают рот. В другом – свидетель остается, но должен полагаться только на собственную память.
В новейшей Беларуси свидетельство – это уже не СМИ. Это, например, письмо заключенной под домашний арест Юлии Чернявской, переданное через адвоката, где она пишет о том, как отмеряет шаги по квартире и вспоминает, как ее дочка в детстве грызла морковку в Паланге. Свидетельство – это новенький Twitter Романа Протасевича (да, его автор – ненадежный рассказчик, но этот материал является важнейшим документом, который потом тоже будет подшит к архиву).
Даже когда нет ни фотографий, ни текста, и даже когда свидетели молчат или не могут говорить – человеческая память остается. Всегда есть способ рассказать о происходящем. Живущий во Франции камбоджийский режиссер Ритхи Пань столкнулся с невозможностью рассказать не только о смерти всех своих близких от рук «красных кмеров», но и об их мирной жизни до эпохи террора. Не осталось свидетельств: ни фото, ни видео, ни дневников. И тогда режиссер сделал глиняные фигурки членов своей семьи, друзей, всех жителей своей уничтоженной деревни, и сделал фильм. Его зритель лишен тяжелого опыта «подглядывания» за катастрофой, часто идущего в нагрузку к кинодокументалистике, а становится свидетелем того, как работает память там, где кроме памяти, ничего не осталось.
Белорусы тоже найдут самый точный способ рассказать о том, что происходило и происходит. Даже там, где текст уже невозможен.
