Петербургский историк: «война – это незаживающая рана»

В советские годы о «900 героических днях Ленинграда» было написано немало художественных и документальных произведений – от «Блокады» Александра Чаковского до «Блокадной книги» Даниила Гранина и Алеся Адамовича.

Однако и в 90-е, и, позднее, в нулевые годы продолжают выходить новые исследования. В их числе – монография «Повседневная жизнь блокадного Ленинграда» доктора исторических наук, профессора Российского государственного педагогического университета имени Герцена и Европейского университета Санкт-Петербурга, ведущего научного сотрудника Санкт-Петербургского института истории РАН Сергея Ярова.

В канун годовщины 70-летия полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады корреспондент «Голоса Америки» побеседовала с профессором Яровым, и поинтересовалась, можно ли утверждать, что власти страны и города долгое время скрывали правду о блокаде?



Сергей Яров: Любой историк знает, что истину приходится устанавливать усилиями не одного поколения людей.Что же касается правды о блокаде, то нельзя сказать, что ее кто-то утаивал. Конечно, в 50-е – 70-е годы был создан идеологический канон: в первую очередь обращалось внимание на приоритет героического начала, а наиболее тягостные моменты в жизни блокадного Ленинграда затемнялись, а иногда даже убирались. Мера страданий ленинградцевв этом случае преуменьшалась, и, в соответствии с официальной догматикой, подчеркивалась ведущая роль партийных и прочих государственных учреждений города в том, что ему удалось выстоять.

Но мы отлично понимаем, что представители власти не могли прийти в каждую квартиру. Город выжил благодаря самоорганизации жителей, их взаимопомощи, поддержке, которую они оказывали наиболее слабым и истощенным. Наиболее драматический моменты оставались на втором плане, хотя сведения о некоторых из них и проникли в прессу, отмечались в опубликованных тогда в записках и воспоминаниями. Но, соглашусь с вами, существовали очень серьезные цензурные ограничения.

Известна история с «Блокадной книгой», авторов которой упрекали в том, что там недостаточно отображены оптимистические, героические моменты обороны Ленинграда. А там показана, в основном трагедия, описываются люди с их повседневными заботами, в которых не было места идеологии, не было места театру, культуре, музыке, а было главное – стремление спасти себя и своих близких, выжить в этом страшном, ледяном, раздираемом бомбовыми ударами и стонами голодных кошмаре.

Анна Плотникова: В перестроечные годы появилась версия о том, что блокада могла быть не столь продолжительной и не такой тяжёлой, если бы не неприязненное отношение к городу со стороны Сталина и не бездарное руководство городским хозяйством со стороны Жданова.

Есть ли в этих утверждениях рациональное зерно?

С.Я.: Я бы разделил этот вопрос на два. Источники не позволяют судить о том, что Сталин испытывал к Ленинграду в годы войны неприязнь. Зато имеются документы о том, как он часто понукал военачальников организовывать контратаки на различных участках линии обороны Ленинграда. Другой вопрос – это то, что указания Сталина не всегда сопровождались выделением значительного числа войск и вооружения. Многие планы операций (особенно в первой половине 1942 года) являлись утопичными и невыполнимыми, что вело к многочисленным жертвам среди военнослужащих.

Есть запись переговоров Сталина с Ворошиловым и Ждановым по поводу авиадивизий в Тихвине, из которых видно, что наличие их было для руководителей города большой неожиданностью, хотя самолеты стояли два месяца, не получая приказов и не участвуя в обороне города.В целом же можно сказать, что у Сталина было множество прегрешений в годы войны – я уже не говорю о том, что творилось до нее и после. Но говорить о том, что он был равнодушен к Ленинграду, в данном случае было бы не совсем объективно.

Что же касается Жданова, то известна история середины сентября 1941 года. Когда начались обстрелы города, то у Жданова случился сердечный приступ. Есть документы о том, что «на хозяйстве» тогда оказался секретарь Ленинградского обкома партии Кузнецов. На подмогу ему был прислан руководитель органов государственной безопасности Абакумов, который в своих донесениях в Москву рисовал нелицеприятную картину того, что происходило тогда в высшем эшелоне городского руководства. Характерно, что Жданов во время первой блокадной зимы не выступил ни на одном из собраний, не было его и среди слушателей первого исполнения Седьмой симфонии Шостаковича в Ленинграде. Но самое страшное было даже не это. Сама система управления городом была страшно забюрократизирована. А бюрократия никогда не умеет работать во время катастрофы. Там нужны другие навыки, другая хватка, а этого не было. Работали по старинке, как будто нет осажденного города, с тяжелым поворотом всей проржавевшей бюрократической машины. И во многом именно это привело к тому, что жертв было больше, чем могло бы быть.

А.П.: Действительно ли в блокадном городе имели место случаи людоедства, и если да, насколько они были распространены?

С.Я.: Раньше об этом не говорили, но такие случаи, действительно, имели место. Первые публикации об этом появились в 90-е годы. Есть на эту тему хорошая статья Андрея Ростиславовича Дзенискевича, он много занимался историей блокады, и в своей работе он привел статистику преступлений, связанных с каннибализмом.

Наибольший всплеск этого явления был зафиксирован в феврале-марте 1942 года, и первые его случаи наблюдались еще в ноябре 41-го. У меня нет под рукой точной статистики, но можно сказать, что в этот период были задержаны сотни людей по обвинению в каннибализме, и значительная их часть была расстреляна. Но надо сказать, что масштабы этого явления были намного больше. Не все те, кто занимался каннибализмом, были пойманы за руку.

Есть документы о каннибализме, опубликованные Никитой Андреевичем Ломагиным во втором томе его книги «Неизвестная блокада». Они сопровождаются описанием примеров, о которых неподготовленному человеку читать очень тяжело.


А.П.: В поэме «Пулковский меридиан» Вера Инбер посвятила
американскому «ленд-лизу» такие строки:

«… в Мурманске стоят
Для нас американские продукты:
Консервы, сахар, масло. Даже фрукты.
Бананы… Ящики за рядом ряд.
И за долготерпенье нам в награду –
На каждом надпись: «Только Ленинграду».

А Иосиф Бродский в эссе «Трофейное» вспоминал: «…к концу блокады была американская говяжья тушенка в консервах. Фирмы "Свифт", по-моему, хотя поручиться не могу. Мне было четыре года, когда я ее попробовал. Это наверняка было первое за долгий срок мясо».

Насколько ощутима была в повседневной жизни блокадного города американская продуктовая помощь?


С.Я.: Когда я читал блокадный дневник Елены Мухиной, то мне попалась запись от конца января – начала февраля 1942 года о том, что в магазины поступило дивное американское мясо, очень вкусное, безо всяких прожилок и так далее.

Но подробностей о том, какое мясо давали во время самых тяжелых месяцев блокады очень мало. Во-первых, самого мяса тогда давали очень мало, а во-вторых, люди не очень выясняли какого-происхождения эти продукты – их нужно было просто побыстрей съесть. Там, где ели столярный клей, употребляли в пищу жидкость для промывки стекол и жарили подошвенную кожу или ели знаменитый студень из ремней, там не смотрели, какое мясо им дают – американское, или нет.

Но я точно знаю, что в более поздний период, в 1944 году, возникло понятие «американские подарки», правда тогда речь больше шла о новгородской области. А про американское мясо, когда оно попадало на стол блокадников, писали, что оно очень качественное и хорошее.

А.П.: Со дня полного снятия блокады Ленинграда прошло 70 лет. В мае 2015 года будет отмечаться (очевидно, с грандиозным размахом) 70-летие победы в Великой Отечественной войне. Война останется в сознании людей?

С.Я.: Война – это незаживающая рана в жизни страны. Что бы ни говорили, но война была тем, что перепахало все наше общество. И оно до сих несет на себе отпечатки войны, от этого не скрыться, это не стереть, и это будет продолжиться еще очень долго. Это – первое.

Теперь - второе. Война стала символом единства нации, собственно, символом российской государственности, и в этом качестве будет постоянно востребована различными политическими партиями. И по поводу войны нет идеологических разногласий, здесь достигнут консенсус общества.

А историки будут по-разному смотреть на блокаду, на историю войны, неизбежно будут обнаруживать какие-то новые факты, сообщать о каких-то ранее неизвестных событиях. Это есть, и всегда будет. Но я думаю, что общая концепция история войны, как великой трагедии и великого подвига, всегда останется в российском обществе. Это уже непреложная данность.