МОСКВА — 25 февраля исполняется 70 лет с того дня, когда в феврале 1956 года, на закрытом заседании ХХ съезда КПСС, первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев выступил с докладом «О культе личности и его последствиях». Этот документ стал сенсационным разоблачением преступлений Иосифа Сталина и его подчиненных, и положил начало периоду реабилитации десятков тысяч невинно уничтоженных и репрессированных людей. Полностью текст доклада Хрущева был опубликован лишь через 33 года.
Многие российские и зарубежные историки полагают, что Никита Хрущев, сам подписывавший решения о расстрелах, пошел на развенчание Иосифа Сталина для укрепления личной власти и запугивания соперников в руководстве КПСС. Тем не менее, именно после его доклада на ХХ съезде в СССР началась демократизация внутренней жизни, насколько это вообще было возможно в условиях господства коммунистической идеологии. Впрочем, на внешнеполитической линии СССР развенчание Иосифа Сталина никак не сказалось: в том же 1956 году советские войска безжалостно подавили антикоммунистическое восстание в Венгрии.
Известный российский правозащитник, председатель Московской Хельсинкской группы Людмила Алексеева в 1956 году заканчивала аспирантуру Московского экономико-статистического института. В интервью Русской службе «Голоса Америки» она вспоминает, как советские люди отреагировали на доклад Никиты Хрущева о культе личности Сталина.
Данила Гальперович: Чем для вас лично был важен ХХ съезд? Что он поменял в том, что вы тогда понимали о стране?
Людмила Алексеева: Для меня не было открытием то, что рассказали на съезде о репрессиях. Но для меня был очень важен этот съезд, как и для всех – важен тем, что после этого люди поверили, что государственного террора больше не будет, и перестали бояться разговаривать друг с другом, перестали бояться общения. Сразу после съезда очень изменилась ситуация в обществе, потому что люди стали гораздо естественнее общаться, чего раньше они не решались делать, потому что любое неосторожное слово, в случае доноса, могло стоить жизни не только тому, кто его произносил, но и его близким. А после ХХ съезда этот страх ушел.
Д.Г.: Вы как-то обсуждали то, что произошло на ХХ съезде – в своем кругу, со своими ровесниками?
Л.А.: Это все обсуждали, очень много об этом говорили. Во-первых, читали этот доклад Хрущева на собраниях, потом люди его обсуждали. Для некоторых это было открытием, для некоторых – нет. Но люди стали говорить, потому что те, для кого это не было открытием, раньше это таили, а теперь было можно это обсудить.
Д.Г.: То, что заседание съезда было закрытым, разве не означало, что текст доклада – тоже закрытый? Официально ведь было опубликовано только постановление съезда по докладу.
Л.А.: Конечно, нет. Сначала доклад читали на собраниях актива, потом стали шире читать – на партийных собраниях, потом уже и на комсомольских, а потом и в ВУЗах студентам читали. Так что, обсуждали не постановление, а сам доклад.
Д.Г.: Как вам кажется сейчас, почему Хрущев пошел на развенчание Сталина?
Л.А.: Ну, это я не могу судить точно. Думаю, что в том терроре, который развязал Сталин, Хрущев принимал участие, но поневоле. И ему хотелось изменить отношение к Сталину – все-таки объяснить людям, что на самом деле представлял собой этот человек, которого тогда буквально обожествляли.
Д.Г.: Если вернуться на три года раньше, когда Сталин умер – каким событием для вас была его смерть? Вы отнеслись к ней нейтрально, с огорчением, как-то по-другому?
Л.А.: Я даже плакала, когда узнала о его смерти, потому что было не как сейчас: сейчас мы знаем людей вокруг лидера, а тогда они все для нас были… Ну, фамилии мы знали, но мы не представляли себе, что это за люди. Кроме Сталина, никого не было. И казалось: как же теперь? А кто же теперь будет управлять такой огромной и сложной страной в такое сложное время? Потому что казалось, что у нас просто нет людей, на это способных. Вот это пугало, а лично о Сталине – нет, я скорби не испытывала. Не потому, что я была какая-то очень понимающая, а потому что для того, чтобы любить человека, надо себе его представлять. А его у нас так залакировали, что непонятно было, что это за человек. И испытывать к нему нормальные человеческие чувства тоже было невозможно.
Д.Г.: Когда в первый раз вы встретились и поговорили с человеком, который вернулся после репрессий из лагеря?
Л.А.: Из лагерей стали возвращаться еще до ХХ съезда, и в Москве было довольно много таких людей. Честно говоря, когда первый раз – я уже не помню. Это было очень давно. Но для нас было, конечно, очень важно услышать этих людей. Мы разговаривали с ними, много общались, старались поговорить, узнать, как там было.
Д.Г.: Можно ли говорить о том, что тогда было такое настроение – вернуться от сталинского террора к «ленинским нормам», и что Сталин извратил социализм, но на самом деле вполне возможно вернуть его на какой-то обновленный и прогрессивный путь?
Л.А.: Так и было! Было такое представление. Мы были людьми, которые не знали никакого другого строя, кроме того, который у нас был и назывался социалистическим. И подавляющее большинство тогда искренне считало, что это самый справедливый строй, в котором нет частной собственности на средства производства. Да, тогда было такое настроение, что теперь все должно измениться, и социализм будет человечнее, в это верили. Но, собственно, разочарование пришло довольно быстро. Были будапештские события – это тоже, конечно, снизило энтузиазм после ХХ съезда. Сталина можно было осуждать, но партию и политику партии – ни в коем случае. Получалось, что, в общем, никаких шагов для демократизации, для гуманизации этого строя не делается, кроме того, что прекратили бессмысленные посадки всех подряд за любое неосторожное слово.
Д.Г.: Как вы думаете, после Путина будет какой-нибудь своеобразный ХХ съезд? Или теперь совершенно другие механизмы обновления общества после таких режимов?
Л.А.: Нет, ничего дважды в истории не случается. Все бывает иначе. Хотя, конечно, когда этот строй изменится, какая-то критика того, что было, несомненно, будет. И я надеюсь, не только на словах, но и на деле.
