Есть у Бродского в одном стихотворении:
- Те, кто не умирают, – живут
- до шестидесяти, до семидесяти,
- педствуют, строчат мемуары…
Шестьдесят мне стукнуло в Венеции, куда я приезжал на похороны Бродского. Но вот прошло еще три года. Сексуальную ориентацию не сменил, мемуары не строчу, строчу другое. Мне предложили подготовить том для «Новой библиотеки поэта» – составление, предисловие, примечания. За эту работу я взялся с радостью, потому что таким образом получается как бы ежедневное общение с Иосифом, от которого иначе отвлекали бы другие дела. Он уже не скажет ничего нового, но в том, что им сказано, бесконечно много еще нерасслышанного и недослышанного.
И все же мне всерьез пришлось подумать, не берусь ли я за нечто такое, чего поэт бы не одобрил. Думаю, что нет. Определенно он высказывался против копания в его личной жизни. Он знал, что на чужой роток не накинешь платок, но просил друзей и всех, кто относится к нему с уважением, не публиковать личных писем и мемуаров с интимными откровениями. Что же касается комментариев к его стихам, то он был к ним просто равнодушен.
В 1986 году американское издательство «Эрмитаж» выпустило под моей редакцией сборник статей «Поэтика Бродского». Я спросил у Иосифа о его впечатлениях. Он сказал, что понравилась статья моего коллеги по кафедре, стиховеда Барри Шерра «Строфика Бродского»: «Ужасно интересно!» Видимо, для него самого было открытием беспримерное в русской поэзии и точно описанное Шерром разнообразие строфических форм в его ранних книгах. В остальном он был безразличен к тому, что мы писали о его стихах, хотя в принципе комментирования стихов отнюдь не отвергал. Этим ведь он и сам занимался, и лишь отчасти для заработка.
Его университетские курсы назывались «Русская поэзия» или «Сравнительная поэзия 20 века», или «Римские лирики», но практически Бродский входил в аудиторию и в течение часа или двух комментировал намеченное на сегодня стихотворение. Часа на стихотворение не хватало никогда, но часто и двух. Достаточно взглянуть на опубликованные эссе, выросшие из этих отчасти подготовленных, отчасти импровизированных разборов, чтобы оценить дотошность его комментирования. О «Новогоднем» Цветаевой – 55 страниц, о «Домашних похоронах» Фроста – 48 страниц, об «Орфей. Эвридика. Гермес» Рильке – 57 страниц. Напечатаны его разборы стихотворений «С миром державным я был лишь ребячески связан…» Мандельштама, «1 сентября 1939 года» Одена, «Магдалины» Пастернака в сравнении с «Магдалиной» Цветаевой и «Pieta» Рильке, но за годы преподавания их было много больше. Насколько мне известно, некоторые сохранились в студенческих конспектах и даже в магнитофонных записях, так что можно надеяться, что со временем они будут опубликованы, как всплыли однажды из омута ушедших в прошлое классных комнат лекции Набокова.
Роль книжного комментатора, в которой в данном случае выступаю я, скромнее. Книга – дом поэта. Читатель в этом доме – гость, а комментатор – слуга, недаром и место ему отведено на задворках, петитом. Комментатор книги ни в коем случае не должен навязывать читателю свою интерпретацию, а только деликатно помогать глубже познакомиться с текстом. Чтобы читателю не надо было рыться в словарях и энциклопедиях, а то и в архивах, куда читателю попасть нелегко.
Иногда речь идет о нехитрых житейских сведениях. Например, в стихотворении «Пятая годовщина» у Бродского есть строки:
Я вырос в тех краях. Я говорил «закурим»
их лучшему певцу.
Мне встречались уверенные высказывания, что речь здесь идет о Владимире Высоцком, но особенно меня развеселило, когда я наткнулся у одного литературоведа на такой комментарий: «Лучший певец» – Анна Ахматова (1889-1965)». В самом деле: «Закурим, Нюра…». Чтобы предупредить такие ляпсусы, мы в нашем комментарии пишем: «На экземпляре «Урании», подаренном поэту Е. Б. Рейну, автор приписал против этой строки: «Е. Рейн, хозяин этой книги».
Но есть и другие случаи, когда задача комментатора - указать на не слишком очевидные, но исключительно важные для понимания текста связи. Я закончу выдержками из примечаний вот к этому небольшому стихотворению Бродского:
…и при слове «грядущее» из русского языка
выбегают мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После стольких зим уже безразлично, что
или кто стоит в углу у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное «до»,
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как дареной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
«Жизнь, которой, как дареной вещи, не смотрят в пасть, обнажает зубы»… Слово вещь регулярно используется Бродским как своего рода местоимение. Замена прямого называния предмета или явления вещью всегда знаменует отчужденность его от личности автора. В данном случае, основанном на парафразе пословицы «Дареному коню в зубы не смотрят», происходит еще и актуализация понятия дар. Ср. у Пушкина: «Дар напрасный, дар случайный, / Жизнь, зачем ты мне дана…». В согласии с этикой экзистенциализма, страшный («обнажающий зубы при каждой встрече») дар жизни следует принимать.
«От всего человека вам остается часть речи. Часть речи вообще. Часть речи». Сама полюбившаяся автору формула «остающейся части речи» является его вариацией на тему нерукотворного памятника, в русских переводах из Горация «multaque pars mei» обычно передавалось как «большая часть меня» или «лучшая часть меня». Постоянная тема Бродского: жизнь – это звучание, речь, письмо.
