Киноманы всего мира упиваются одним перечислением имен, которыми украшено последнее по счету каннское ристалище.
Действительно, впечатляет: Ларс фон Триер и Энг Ли, Педро Альмодовар и Квентин Тарантино, Терри Гиллиам и Цай Мин Лян. В нынешнем году – символическом, как утверждает каннская администрация, для истории кино, – в Канне обещают прорыв, концептуальное действо, которое может определить мировой кинопроцесс на многие и многие годы. Возможно, на полвека вперед: недаром на плакате Канна-62 красуется кадр из «Ночи» Микеланджело Антониони, на котором Моника Витти широко распахивает окно – как бы в будущее. Напоминание, что тогдашний, почти полувековой давности прорыв («Ночь» датирована 1960-м) может повториться…
Прозрачный намек на то, что и нынешний кинематограф, которого давно обвиняют в усталости и скудости идей, может сделать новый виток, обозначить иные перспективы. Как это удалось сделать в далекие шестидесятые.
То есть вновь – как в дни своих триумфов – посоревноваться с самой литературой, искусством более изощренным в способности артикулировать человеческую мысль. Высказываясь о самом главном, насущном – в формах искусства. Как это умел делать, скажем, Бергман, – величайших из величайших, перед которым снимают шляпу самые титулованные интеллектуалы прошедшего столетия, к кино не имеющие ни малейшего отношения.
Несмотря на то, что Канн проворонил Бергмана – он ни разу не был удостоен высшей награды этого фестиваля – буквально все события – от Карибского кризиса до «холодной войны», от «охоты на ведьм» до «Пражской весны» и студенческой революции в Париже 68-го – отозвались здесь, прямо или косвенно. Канн менялся вместе с веком, вместе с ним рос, все более и более приобретая черты не только главного кинематографического смотра во всем мире, но и некого тигля, всемирного котла, в котором плавятся разнообразные культуры.
Именно здесь были открыты такие «маргинальные», казалось бы, страны на кинематографической карте мира, как Румыния, Бангладеш, Тайвань. Именно здесь – в эпоху перестройки – вновь прозвучала – и довольно отчетливо –«русская тема», подзабытая со времен «оттепели» и триумфа «Летят журавли». Не говоря уже о послевоенной «моде» на Россию: в свое время здесь побывала «Зоя» Льва Арнштама (о Зое Космодемьянской). А лет эдак 60 спустя известный критик Андрей Плахов разыскал актрису Галину Водяницкую – единственную оставшуюся в живых из тогдашней русской делегации, побывавшей в Канне в далеком 1946-м. Она-то и сыграла Зою, чуть-чуть не добрав голосов на последнем голосовании каннского жюри. Вместо нее «лучшей актрисой» фестиваля стала Мишель Морган.
Спустя 12 лет, в 1958-м, русский фильм в первый (и, к сожалению, в последний) раз становится абсолютным победителем, стяжав высшую награду Канна, «Золотую пальмовую ветвь». Выбор безошибочный: если многое, что за эти годы объявлялось в Канне шедевром, прочно забыто, «Летят журавли» Михаила Калатозова стал классикой – и не только отечественного, но и мирового кино.
Всплеск интереса к России вспыхнул в перестроечные времена: в 1990-м здесь буквально на руках носили Виталия Каневского, в свое время отсидевшего срок и ничуть не похожего на респектабельных господ мирового киноистеблишмента. Удостоенный почетного приза «Золотая камера» за фильм «Замри, умри, воскресни», г-н Каневский чуть ли не возглавил список «режиссеров ХХI столетия», опубликованный самым авторитетным французским журналом. После столь внезапного восхождения на самые вершины мировой славы, Каневский так и не вернулся в Россию, оставшись жить во Франции навсегда.
Стоило так называемому «железному занавесу» рухнуть, как российские режиссеры – Панфилов и Тарковский, Кончаловский, Михалков и Лунгин – в разные годы удостаивались каннских призов. Почетных, вторых по значению, престижных: правда, ни разу, как уже говорилось, никто из русских не получил главное золото Канн. Хотя в 1994 году Россия была близка к нему как никогда.
Вмешался «американский сюжет» – в лице г-на Тарантино, тогда еще молодого, лихого, нахального, воплощавшего собой вечно юную, хлещущую энергией Америку. «Криминальное чтиво» (так на русский перевели Pulp fiction), полный насилия, черного юмора и бешеной энергетики, обошел михалковских «Утомленных солнцем», историческую сагу времен тоталитаризма… Притом, что взаимоотношения президента фестиваля г-на Жакоба с Голливудом, самой могущественной киноимперией в мире, всегда были довольно натянутыми. Парадоксально, но американские картины побеждали в тех случаях, когда большое жюри возглавляли европейские режиссеры: благодаря председательству немца Вима Вендерса, итальянца Бернардо Бертолуччи и поляка Романа Полански именно американские картины три года подряд уезжали отсюда с золотом. И наоборот, когда жюри возглавлял американец или канадец, Шон Пенн или Дэвид Кроненберг, главный приз доставался европейцам…
В большинстве же случаев Голливуд присутствует в Канне в качестве приманки для зрителей: ибо именно в Голливуде, и больше нигде в мире, сосредоточено невероятное количество мега-звезд. Каким бы «антиамериканцем» ни был Жиль Жакоб, фестиваль, тем более такого класса, должен обладать светским блеском и тем, что сейчас называют емким словечком «гламур». Когда в Канн приезжают звезды уровня Анджелины Джоли, Бреда Питта, Шона Пенна, Аль Пачино или Дастина Хоффмана, на Круазетт-набережной, где и происходит основное действо, не протолкнуться. Восторженный рев фанов, приветствующих своих кумиров, восходящих по знаменитой Красной лестнице, можно сравнить только с неистовством рок-концертов или безумием футбольных фанатов, готовых раздавить всякого, кто встанет на их пути.
Однако этот каннский «кич», шик-блеск нисколько не умаляет интеллектуальной составляющей фестиваля. Характерно, что голливудские звезды – и звезды режиссуры в том числе – аккумулирует в себе оба этих качества. Отзвук «золотого века» Голливуда с его чуть ли не языческим поклонением звездам накладывается здесь, в каннском контексте, на подлинное понимание их значения. Скажем, тот же Брэд Питт – не только «картинка» с рекламы часов, красавец-мужчина и богатый обитатель лос-анджелесских пригородов, но и выдающийся актер.
Это понимает даже Жиль Жакоб: несмотря на то, что любит повторять, что, мол, в мире много фильмов и не все они должны быть обязательно американскими.
В то же время даже такой культовый для мировой культуры персонаж, как Джордж Лукас, прекрасно понимает, что его «Звездные войны» не имеют шанса не только победить, но и быть включенными в конкурс. Несколько лет назад он прибыл сюда с эскортом, напоминающим выезд какого-нибудь падишаха или языческого божества. Круазеттт была завешана биллбордами, рекламирующими последний эпизод его эпопеи, «Атаки клонов».
Забавно было наблюдать, как это самоуверенный и богатый человек (самый богатый режиссер планеты, как с упоением сообщают таблоиды) чуть ли не с завистью провожал взглядом делегацию скромно одетых китайцев. Предчувствуя, видимо, что победа и слава достанется именно им…
Ибо, как уже говорилось, каннская администрация приветствует все новое, экспериментальное, живое. Рыская по всей планете в поисках талантов: для Жакоба и его сотрудников ни статус, ни имя, ни былые заслуги не имеют никакого значения.
В Канн скорее попадет скромная, негромкая, человечная картина, нежели историческое батальное полотно или двухчасовой гуманитарный «месседж», на который затрачено чуть ли сто миллионов долларов.
Тем не менее – если сравнивать Америку с Россией в каннском контексте – в этом году именно американцы, в лице Энга Ли и Квентина Тарантино, включены в основной конкурс. Россия же представлена в «Особом взгляде» – тоже весьма престижном соревновании (настолько, что многие авторы стремятся попасть именно в него, игнорируя предложения других крупных фестивалей, где могли бы отхватить Гран-при). И тоже – двумя картинами: «Сказкой про темноту» Николая Хомерики, совсем еще молодого человека, снявшего свой второй в жизни фильм; и «фильмом «Царь» Павла Лунгина, давнего фаворита Канна.
Забавно само сравнение концепций, которые видны даже из названий: фильм Тарантино называется «Бесславные ублюдки», фильм Лунгина, как уже говорилось, – «Царь».
Т есть там, где американец Тарантино издевается, переворачивая все с ног на голову, русский всерьез рассуждает о парадоксах большой Истории и роли личности в ней.
Интересный контрапункт: то, что еще Эйзенштейн назвал «монтажом аттракционов». Как эти разные ментальности корреспондируют друг с другом, создавая порой совершенно парадоксальную картину мира, можно увидеть только в Канне. Ибо, как уже было сказано, именно кинематограф способен артикулировать и новые веяния, и коллективное подсознательное народа, нации, этноса. Литература, несомненно, тоже: но здесь существует проблема перевода и вопрос времени: Нобелевских лауреатов в области литературы мы читаем в лучшем случае через год-другой после оглашения списков. В кино же – и в первую очередь благодаря Канну, где программа составлена с учетом именно этих тонких материй, – информация о других странах и культурах оседает на вашем подсознании мгновенно.
На этом, собственно, и строится престиж этого главного в мире киносмотра. И потому количество аккредитованных здесь журналистов немногим уступает количеству аккредитованных на Всемирной Олимпиаде.
