В нью-йоркском музее американского искусства Уитни наступило лето – «лето любви». Кураторы выставки под названием «Лето любви: искусство психоделической эпохи» извлекли из какого-то гаража даже «Порше», некогда принадлежавший певице Джанис Джоплин.
В этом году исполняется 40 лет тому достаточно короткому моменту в истории, когда тысячи молодых американцев – бунтовщиков, хиппи, «детей цветов» – собрались в районе Хайт-Эшбури в Сан-Франциско для того, что бы перевернуть мир. Увы, их мечтам о всеобщей любви, мире и свободе не суждено было сбыться, но с тех пор это лето стало легендой. Куратор выставки Кристоф Груненберг решил воссоздать атмосферу и воскресить искусство ушедшей эпохи.
«Мы хотели показать, как искусство того времени было взаимосвязано с политикой, с наркотиками, с контркультурой, со студенческим движением, с моральными потрясениями и сексуальной революцией. Мы хотели объединить все эти аспекты и таким образом проследить культурную историю психоделической эпохи», – говорит Груненберг.
Выставка состоит из экспонатов, которые редко оказываются в музеях: это плакаты, самиздатовские журналы, обложки книг и альбомов, и световые инсталляции. По словам видеохудожника Герда Стерна, который был создателем многих подобных инсталляций, поколение 1960-х с жадностью искало новых ощущений: «Не имело значения, были ли эти ощущения вызваны наркотиками, аудиовизуальной стимуляцией, музыкой, экспериментальным образом жизни, политическим бунтарством, – все эти элементы составляли единую ткань».
«Лето любви» вошло в коллективное сознание чуть ли не как воплощение утопии на отдельно взятом отрезке времени. Между тем в то время в воздухе витал не только сладкий запах марихуаны, но и едкие клочья слезоточивого газа. В то лето на улицах Нью-Йорка, Сан-Франциско и Лондона утрясались – порой в весьма резкой форме – вопросы расы, класса и идеологии. К концу «лета любви» «кислоту» принимали уже не только те, кто внял призывам доктора Тимоти Лири трансформировать сознание, но и убежавшие из дома подростки, едва ли способные к осмысленному восприятию окружающего их калейдоскопа. Джанис Джоплин предложила слушателям «кусочек своего сердца» – и в итоге поплатилась жизнью.
Эти негативные аспекты «лета любви» не нашли отражения на выставке. Здесь представлена скорее идеализированная картина контркультуры, вызывающая ностальгию. По словам куратора Кристофа Груненберга, эта культура стала жертвой собственного успеха: «Она вошла в массовую культуру, и в известном смысле это стало причиной ее упадка. Ее эстетические символы стали настолько всемогущими, что она превратилась в моду. А мода, как известно, приходит и уходит, и к началу 1970-х все было кончено».
Цветы завяли, а стоимость недвижимости в Хайт-Эшбури подскочила до небес. Да, можно вспомнить о том, что революция поедает своих героев. «Говорят, что сегодня все хиппи работают в корпорации IBM», – шутит куратор, но продолжает: «С другой стороны, «лето любви» оказало огромное воздействие на то, как мы думаем, на то, как изменились моральные параметры, политика, наше отношение к власти. Конечно, консервативные политики по сей день любят обвинять 1960-е, и, в частности, 1968-й год, в том, что произошел упадок общественной морали. Как мне кажется, это говорит о том, что «лето любви» по-прежнему бросает длинную тень на политику и идеологию».
Может быть, и так, но собранные в музее экспонаты лишены утопического импульса эпохи и способны создать лишь ретроэстетику. Это хорошо понимает Герд Стерн: «Вообще прошлое всегда с нами. Я предпочитаю настоящее, но это настоящее – в прошлом. Эта попытка воссоздать и пережить заново коренным образом отличается от оригинального опыта».
На просьбу объяснить смысл его светозвуковых инсталляций Герд Стерн отвечает: «В этом нет смысла, это надо почувствовать».
И в этом, пожалуй, и заключается суть. В отличие от оригинала «Лето любви» образца 2007 года предполагает не прямое участие, а созерцание, от которого голова не пойдет кругом. Этим летом все будет куда более понятно – где зрители, а где исполнители, где кончается искусство и начинается жизнь. Достаточно переступить порог музея, и все психоделические коврижки остаются позади – где-то в сиреневом тумане нашей памяти.
