«Ничто в двадцатом веке не предвещало появление такого поэта, как Бродский», – писал Чеслав Милош. И правда, поэзию Бродского нельзя было бы предсказать. Более того, если бы мы не знали его стихов, а только его высказывания о поэзии, у нас возникло бы абсолютно превратное представление о том, какие стихи он пишет.
Ни с кем из поэтов старшего поколения не был он так близок, как с великой Ахматовой. Но нет ничего общего между его и ахматовской поэзией и поэтикой. Напротив, черты родства и сходства мы находим с теми, от кого он был отделен временем – Державин, Баратынский, географией и культурой – У. Х. Оден, или политикой – Маяковский.
В извечном для русской культуры противостоянии Москвы и Петербурга он считал себя и был – по воспитанию, характеру и вкусам – типичным петербуржцем. «Тем не менее, – писал Сергей Аверинцев, – слишком очевидно, что силовой напор его стиха, взрывчатость его рифм, наступательность его анжамбманов, вообще весь тонус его поэзии имеют несравненно больше общего с москвичкой Цветаевой, чем с какими-либо петербургскими образцами…».
Рассуждая о поэзии, он настаивал на недоговоренности, нейтральности тона, особенно ценил сдержанность в выражении чувств. Все это опровергалось его собственными стихами. В то время, когда русский стих тяготел к малой форме, к поэтике намека и недосказанности, когда откровенно поставленные метафизические темы казались окончательно устарелыми, Бродский только тем и занимался.
Его стихотворения длинны, порой длиннее поэм у иных поэтов. Порой кажется, что он не в силах остановиться, пока не выговорит до конца названия всех вещей, попавших в поле поэтического зрения и слуха. Перечни вещей, явлений живого мира, словечек и фразочек уличной речи кажутся исчерпывающими уже и в ранней «Большой элегии Джону Донну», и, спустя десятилетие, в «Осеннем крике ястреба», в «Зимней» и «Летней» элегиях, и в «Представлении», написанном еще через двенадцать лет.
У нас нет конкордансов к сочинениям всех крупных русских поэтов, но можно предположить, что Бродский – словесный чемпион. Неполный словарь его поэзии состоит из 19650 отдельных слов. Для сравнения: в словаре Ахматовой чуть более 7000 слов. Такое богатство словаря говорит о жадном интересе к вещному миру. Только в первой части «Эклоги летней» 22 ботанических наименования там, где иной поэт сказал бы: трава.
Оно говорит также о любви, вернее, страсти к родному языку. «Припадаю к народу, припадаю к великой реке. / Пью великую речь…» – писал молодой Бродский в архангельской деревне. Речь он черпал из любых источников, «потому что искусство поэзии требует слов», – из советской газеты, из блатной и лабушской фени, из старинных книг и научного дискурса.
Но Милош, говоря о неожиданности Бродского, имел в виду другое: в последние десятилетия XX века, в период кризиса скомпрометированных идеологий, когда существование нравственных абсолютов и вечных эстетических ценностей было взято под сомнение, Бродский только и писал, что о борьбе Добра и Зла, Правды и Лжи, Красоты и Безобразия. Писать об этом, по словам Милоша, можно, лишь соблюдая некий нравственный кодекс: поэт «должен быть богобоязненным, любить свою страну и родной язык, полагаться только на свою совесть, избегать союзов со злом и не порывать с традицией».
Но главное у Бродского, добавляет Милош, «его отчаяние, – это отчаяние поэта конца XX века, и оно обретает полное значение только тогда, когда противопоставлено кодексу неких фундаментальных верований. Это сдержанное отчаяние, каждое стихотворение становится испытанием на выносливость».
При этом голос его поэзии звучал непререкаемо, как голос власть имеющего. Александр Кушнер, всегда чутко откликавшийся на поэзию Бродского, писал: «Я смотрел на поэта и думал: счастье, что он пишет стихи, а не правит Римом…». Высокую авторитетность поэтическому голосу Бродского придавала гениальность. Если кому-то это заявление покажется пустым или тавтологическим, то это от того, что понятие «гениальности» затрепано бездумным, развратным употреблением. Между теми оно имеет вполне конкретное значение, связанное с однокоренным словом «генетика». Усиленная по сравнению с нормой витальность благодаря редкой комбинации генетического материала проявляется во всем – глубине переживаний, силе воображения, харизматичности и даже физиологически, в ускорении процесса взросления, старения.
Гениальность не является личной заслугой, так как она по определению врожденное качество или, говоря старинным поэтическим языком, «дар». Мы чтим поэта не за то, что он родился не таким, как мы, а за ту волю, которую он приложил к своему дару. Бродский имел право гордиться тем, что он свой дар «не зарыл, не пропил».
«Poetry makes nothing happen». Известный афоризм Уистана Хью Одена из-за его лаконичной простоты трудно перевести: «Поэзия последствий не имеет», «Ничего в результате поэзии не происходит», даже просто «Ничего поэзия не делает!» (если произнести с досадливой интонацией) – все будут приблизительно верные переводы. У Одена это вырвалось в марте 1939 года, после почти десятилетних попыток изменить мир с помощью поэзии. Мир оставался жесток, несправедлив и стремительно катился к новой тотальной войне. Уже после Второй мировой войны Оден говорил, что все стихи в мире не спасли от газовой камеры хотя бы одного еврея. Бродский не настаивает на общественной полезности или гуманитарной миссии поэзии, но указывает на ее другую функцию – спасение душевного здоровья: «Читать [Одена] – это один из, а, возможно, единственный способ почувствовать себя человеком достойным».
Жестокость экономики, ложь политики, вульгарность массовой культуры – все это способно унизить человеческое достоинство. Стихи Бродского дают нам возможность его сохранить.
