Катя Капович, поэт и прозаик, профессор Свободного университета, родилась в Кишиневе, провела детство в Донбассе, живет в США с 1992 года. Пишет стихи на русском и на английском.
Алекс Григорьев: Как вы отреагировали на вторжение России в Украину?
Катя Капович: Реакция, наверное, у нас всех одна – состояние шока, ужаса... Мне кажется, что в отличие от многих других, я предвидела такое развитие событий. Не хочу присваивать себе дар Кассандры, но будучи дочерью политического заключенного и имея в прошлом дело с КГБ, я понимала, что означает иметь президента-представителя этой организации.
Первые дни были полны абсолютно безысходного отчаяния. Я проводила их у компьютера и тупо следила за новостями. А потом начала предпринимать какие-то шаги, которые может посильно предпринимать человек в таких условиях, когда я не там. Хотя мысли мелькали поехать – есть группа друзей, которые в какой-то момент начали ездить на границу с Молдовой, чтобы помогать беженцам из Украины. Но потом я поняла, что в силу своего здоровья я скорее стану обузой своим людям, нежели помощью.
Я разговариваю со своими украинскими друзьями и поневоле начала писать. Мне не стало от этого легче – я пишу через силу. Плакать не могу – не имею права, им гораздо хуже, чем мне. Я остаюсь с ними на связи в «Фейсбуке» когда их бомбят, и они просят меня поговорить с ними. Вот такая ситуация...
Не знаю, для чего люди пишут – я пишу, оттого что ничего другого делать не умею, кроме как слать деньги кому-то в Украине. Я пишу цикл стихов, который называю «Хроники этой войны», это такое домашнее название, и одновременно рассказ. Потому что накануне этого ужасающего события, этой преступной войны, я была в Москве. В кулуарах, среди знакомых, мы все это, конечно, обсуждали. Это был декабрь. Телевидение вещало про какую-то спецоперацию – все эти страшные каналы, «Маяки», «Комсомольская правда»… Бесконечный бред, вранье, блеяние оттуда раздавались. Никогда в жизни не было такого состояния – ощущения, что надвигается чудовищная катастрофа.
А.Г.: О чем может писать поэт в такое время?
К.К.: Наверное, сами тексты скажут лучше. Описанный Прустом писатель немного косноязычен. И когда я разговариваю, я часто косноязычна, но когда я начинаю писать, это косноязычие, мне кажется, пропадает. Я как можно яснее хочу выразить мысль: «Мы с вами! Каждую минуту бодрствования мы думаем о вас! Мы верим в победу!». Это общее направление мысли.
У людей, которые не поддерживают эту войну – даже если они не герои, даже если они не выходят на площадь – все равно есть ощущение стыда, что они пропустили к власти такое ничтожество и оно теперь производит такие невероятные волны, несущие гибель десяткам тысяч людей.
Некоторые друзья в России находятся в чудовищном положении. У них больные дети, у них нет денег, потому что сейчас невозможно ничего поменять... Куда они денутся? – Их нигде не принимают. Хочется им сказать: «Ребята, я думаю о вас. И я не представляю, как вы живете, потому что это тоже ужасно».
Тема эмиграции, тема жизни в неволе, тема самоубийств мне тоже близка. Потому что, когда я уезжала – я уезжала еще из Советского Союза – я сталкивалась со смертями, когда люди отнимали у себя жизнь, просто потому что они не могли спастись.
А.Г.: В России любят рассуждать о русофобии, борьбе с русским языком, отмене Пушкина и Чайковского. Вы лично с подобным сталкивались?
К.К.: С разговорами сталкивалась, безусловно. Но отметаю их, как неважные на данный момент. Как хорошо сказал мой друг Михаил Шмелев, «на похоронах не говорят об абстракциях». В России присутствует этот элемент страха за какие-то, скажем, абстракции. Эти абстракции людям важны – это я понимаю. И некоторый элемент глупости в запрещении условного Чайковского тоже присутствует. Но это все сейчас очень второстепенно, по сравнению с тем, о чем мы должны думать и о чем мы должны молиться – о спасении Украины.
Что касается моих украинских друзей. Я хочу сказать, что я ни разу не столкнулась с тем, что кто-то из них как-то отреагировал негативно на то, что я пишу по-русски. Более того, я иногда спрашивала: «Как я вам могу помочь?» – А они ответили: «Так и можешь. Мы ждем твоих стихов утром». Спасибо им! Потому что, по идее, поддержку должна оказывать я. От этой щедрости, от этой доброты просто сердце разрывается.
А.Г.: После Второй мировой войны появилась мысль, что Освенцим убил культуру, поскольку культура оказалась неспособной предотвратить чудовищные жестокости. Ныне встречаются мнения, что эта война убила русскую культуру. Что вы об этом думаете?
К.К.: Я понимаю, что этот вопрос будет всегда подниматься. Но воюет не язык, воюют люди. Во время войны за независимость США обе стороны говорили на одном языке, может, с акцентом, но на одном. Воюют не языки, а государства. Государственная система, машина, которая запускает людей и, конечно, они несут ответственность за свои поступки. Это не культура воюет.
Я выросла в Украине, в донецком селе, говоря на двух языках – украинском и русском. У меня была няня, которая мне рассказывала сказки на разных языках. Детские книжки читали и по-украински, и по-русски.
Эта гордость, эта имперскость мне глубоко чужды. Мне кажется, что ошибка – это центрированность русской культуры, где на словах уделялось внимание национальным культурам, а на деле были какие-то их представители, устроившиеся таким образом, чтобы подпевать хору любителей имперскости. Это большая ошибка, хотя в этой империи все было ошибкой. Но мне эта ошибка никогда не была свойственна, потому что я не жила в метрополии. Если я и жила в России, то это был Урал, где я училась, и где я не находила у полуживых, вымороченных людей этой имперской спеси – я жила в пролетарском районе. И в Молдавии ничего подобного не было.
Умрет ли русская культура? – Пусть она умрет в том смысле, в каком она стояла на этих каменных пьедесталах. Пусть она умрет в этом виде, я ей желаю погибели. И пусть останется то достойное и хорошее, что толерантно, что любит другое. Если оно останется – это будет замечательно.
А.Г.: Что бы вы пожелали людям, которые сейчас пытаются выразить себя с помощью стихов?
К.К.: Как бы это не было иногда косноязычно и неумело, но пусть говорят! Пусть говорят! Потому что для прозы еще время не созрело: обычно проходит много времени, проза, как говорил Пушкин, требует мыслей, а мыслей у нас сейчас мало, я замечаю, что многими из нас движут эмоции... Пусть говорят! Пусть высказываются! Пусть докричатся, а потом разберемся!
Хроники этой войны
Мы больше ничему не верим,
живем, как в клетке с диким зверем,
где сторож запер ворота,
мычим, кудахчем и мяучим,
взываем к небу, к синим тучам
затем, что совесть нечиста.
Мы были море, нынче – лужа,
талдычим: будет много хуже,
в душе, как бане, несвежо.
Опять к отцу приходит кроха:
«Скажи, отец, зачем всё плохо
и скоро ль будет хорошо?»
Тот хмуро головой качает…
Пойди пойми, что означает,
когда мужчина средних лет
глядит бессмысленно на сына.
Устал от мыслей? Или стыдно?
Или затем, что счастья нет?
***
Без нагнетания вины,
а просто так спроси себя:
какого чёрта мы нужны,
когда в огне горит земля.
Мужчина на траве лежит,
с ним рядом дочка со щенком,
и слышен голос: «Он убит»,
и ждёт она, что встанет он.
Такие, Господи, дела:
тела, тела, тела, тела.
Пока дойдёшь здесь до угла,
там смерть пришла, и жизнь прошла.
***
«День был весенний, хороший,
выла сирена в округе
только два раза из рощи», –
пишет подруга в фейсбуке.
«Похоронили соседку,
сердце её подкачало,
в холмик поставили ветку», –
пишет она из подвала.
«Господи, в чём мы виною?
Нас убивают. Дай силы.
Город сравняли с землею», –
пишет она из могилы.
***
Пусть подождёт с цветением апрель,
пусть к женщине не подойдет мужчина,
не ляжет с ней в нагретую постель
и не положит тёплых рук на спину.
Пускай она побудет без прикрас,
со скатерти сметёт рукою крошки,
где каждый час на свете битый час,
и так резки ночные неотложки.
Мир ждал весну, а получил войну,
чтоб вздрагивать в ночи при каждом звуке,
расколотую эту тишину
вновь склеивать потом, изрезав руки.
К украинскому солдату
Во время войны, во время войны
все «я» превращаются в «мы»,
во время войны нужен тыл для спины,
затем и окопы прямы.
Во время войны тут никто не один,
все вместе, как смешанный лес.
Прицель поточнее ручной джавелин,
чтоб враг никогда не пролез.
Украинская мадонна
Отбывают поезда,
направленье – никуда,
время с белого листа,
совесть на ветру чиста.
В этой жизни без гроша
мать качает малыша,
мать качает малыша:
«Спи, усни, моя душа!»
Голос женщины охрип,
с ней реве та стогне Днiпр,
дом разгромлен, муж погиб,
и над головою – нимб.
